— Однако простите, мисс Вудхаус, я прервал вас, вы что-то говорили в ту минуту, когда во мне внезапно взыграла amor patriae [10]. He лишайте меня удовольствия узнать, что именно. Уверяю вас, самая громкая слава в обществе не возместит для меня утрату малейшей радости в частной жизни.
— Я только спросила, много ли вы бывали в Уэймуте вместе с мисс Фэрфакс, в одном кружке.
— Теперь, когда мне понятен ваш вопрос, скажу вам, что об этом спрашивать нечестно. Определять, какова степень знакомства — исконная привилегия дамы. Должно быть, мисс Фэрфакс, рассказывая об Уэймуте, уже обозначила для вас эту степень, и я не желаю попасть впросак, претендуя на большее.
— Помилуйте, судя по этому ответу, вы ей не уступаете в осмотрительности. В речах мисс Фэрфакс столько недосказанного, в ней самой — столько скрытности, нежелания сообщить хоть что-либо о ком бы то ни было, что вы, по-моему, право, можете без оглядки говорить об вашем знакомстве все что вздумается.
— В самом деле?.. Тогда скажу правду, тем более что это мне будет приятней всего. Я часто встречался с нею в Уэймуте. Кемпбеллы были мне немного знакомы по Лондону, и в Уэймуте мы вращались, большею частью, в одном кругу. Полковник Кемпбелл — милейший человек, миссис Кемпбелл приветлива и добра. Мне нравится их семейство.
— Тогда, я заключаю, вам известно, в каком положении находится мисс Фэрфакс и какая ее ожидает судьба.
— Да… — с некоторою заминкой, — известно, я думаю.
— Вы касаетесь деликатных предметов, Эмма, — с улыбкой вмешалась в разговор миссис Уэстон, — и забываете о моем присутствии. Мистер Фрэнк Черчилл не знает, что и сказать, когда вы заводите речь о таких вещах, как положение мисс Фэрфакс. Я лучше отойду в сторонку.
— Конечно, я забыла подумать о ней, — сказала Эмма, — потому что всегда вижу в ней только друга моего, дорогого, верного друга.
По его лицу было видно, что он вполне понимает подобное чувство и уважает его.
— Вы когда-нибудь слышали, как играет молодая особа, о которой мы только что говорили? — спросил Фрэнк Черчилл, когда покупка перчаток состоялась и они снова вышли из лавки.
— Когда-нибудь? — переспросила Эмма. — Вы забываете, насколько она неотделима от Хайбери! Я слушаю ее каждый год с тех пор, как мы обе начали учиться музыке. Она прелестно играет.
— Правда, вы так думаете? Мне хотелось знать мнение кого-то, кто может в самом деле почитаться судьею. Мне и самому показалось, что она играет недурно, то есть с большим вкусом, только я совершенно в этом не разбираюсь… Страшно люблю музыку, но совсем не играю, а значит, и не имею права судить о чужом исполнении. Другие, я слышал, им восхищались, мне запомнилось одно из свидетельств того, сколь высоко ставят ее игру. Некий господин, большой знаток музыки — мужчина, влюбленный в другую, обрученный с другою — им вот-вот предстояло жениться, — никогда не просил эту другую сесть за клавиши, ежели вместо нее могла сесть за них упомянутая молодая особа, ни разу не изъявил желания слушать одну, ежели возможно было послушать другую. Такое со стороны человека, известного своею музыкальной одаренностью, по-моему, кое о чем свидетельствует.
— Бесспорно свидетельствует! — весело подхватила Эмма. — Так мистер Диксон, стало быть, тонкий ценитель музыки? От вас мы за полчаса узнаем больше, чем мисс Фэрфакс соизволит выдавить из себя за полгода.
— Да, я имел в виду мистера Диксона и мисс Кемпбелл и счел, что это говорит о многом.
— Несомненно, об очень многом — столь многом, что, правду сказать, окажись я на месте мисс Кемпбелл, я была бы от этого далеко не в восторге. Я бы не простила мужчине, что музыка ему дороже любви, услада слуха важнее услады очей, что прекрасные звуки понятней для него, нежели мои чувства. А как относилась к этому мисс Кемпбелл?
— Видите ли, речь шла о ее закадычной подруге.
— Слабое утешение! — смеясь, возразила Эмма. — По мне, скорее уж пусть отмечают чужую, нежели закадычную подругу, — с чужой такое, быть может, больше не повторится, но что за несчастье постоянно иметь под боком закадычную подругу, которая все делает лучше вас!.. Бедная миссис Диксон! Душевно рада за нее, что она уехала жить в Ирландию.
— Вы правы. Все это выглядело не слишком лестно для мисс Кемпбелл, но, право, непохоже было, что ее это хоть сколько-нибудь волновало.
— Тем лучше — или, может быть, тем хуже, я не знаю. Но чем бы это ни объяснялось, кротостью ли характера или глупостью, пылкостью в дружбе или холодностью в любви, был человек, которого, я думаю, такое не могло не волновать — и это сама мисс Фэрфакс. Она-то уж наверное не осталась нечувствительна к тому, что ей оказывают столь неприличное и опасное предпочтение.
— Ну, что до этого… я не берусь…
— О, не подумайте, будто я рассчитываю получить от вас или кого-нибудь другого отчет о том, каковы были чувства мисс Фэрфакс. Этого, как я догадываюсь, кроме нее самой, не ведает ни одна живая душа. Однако ежели она продолжала играть всякий раз, как попросит мистер Диксон, то можно предположить что угодно.
— Между ними тремя, казалось мне, царило столь доброе согласие… — быстро начал он, но осекся и продолжал спокойно: — А впрочем, не скажу, каковы были в самом деле их отношения, что там скрывалось за внешней видимостью. Скажу только, что на взгляд со стороны все шло гладко. Вам, знающей мисс Фэрфакс с детских лет, лучше судить о том, что она за человек и как ей более свойственно вести себя в чрезвычайных обстоятельствах.
— Да, я знаю ее с детских лет, это верно, — мы вместе были детьми, вместе выросли, и лишь естественно предположить, что нас связывает такая дружба, что всякий раз, когда она навещает родных, мы сходимся с нею накоротке. Но ничего похожего нет. Сама не знаю, как это вышло — отчасти тут был виною, пожалуй, мой гадкий дух противоречия, мне сделалась противна девочка, которую вечно так превозносят, боготворят, и тетка, и бабушка, и все окружающие. И потом, эта ее скрытность… я никогда бы не могла привязаться к столь замкнутому существу.
— Отталкивающая черта, согласен, — сказал он. — Без сомненья, зачастую весьма удобная, но всегда неприятная. В скрытности есть надежность, но в ней отсутствует привлекательность. Невозможно полюбить скрытного человека.
— Да, покуда его скрытность в отношении вас не прекратится, и тогда он, может быть, станет привлекателен вдвойне. Но я покамест не дошла до столь крайней нужды в хорошей приятельнице, подруге, чтобы брать на себя труд преодолеть чью-то скрытность и обнаружить за нею привлекательные свойства. О дружеских отношениях между мною и мисс Фэрфакс речи быть не может. У меня нет причин думать об ней дурно — ни малейших причин, — но только эта неизменная, эта сугубая осторожность в словах и манере держаться, этот страх дать другому мало-мальски ясное понятие о ком бы то ни было невольно внушают подозрение, что ей есть что скрывать.
Он совершенно с нею согласился, и Эмме после столь долгой прогулки вместе и такого сходства в их взглядах стало казаться, будто они хорошо знакомы, и не верилось, что они видятся всего-навсего второй раз. Он оказался не совсем таков, как она ожидала, менее светским человеком в некоторых своих взглядах, в меньшей степени баловнем судьбы и, значит, оказался лучше, чем она ожидала. Требования его были более умеренны, чувства более горячи. Особенно поразили ее соображения, высказанные им о доме мистера Элтона, который, как и церковь, они, уступив его настойчивой просьбе, сходили посмотреть и в котором он, не соглашаясь с их мнением, не усмотрел больших изъянов. Нет, по его впечатлению, дом совсем недурен — не стоит жалеть человека, которому достанется такой дом. Не жалости достоин мужчина, который будет делить кров, подобный этому, с любимой женщиной. Здесь вполне хватит места, чтобы устроиться со всяческим комфортом. Болваном надобно быть, чтобы требовать большего.
Миссис Уэстон только посмеялась этому. Он не знает, что говорит. Он, который привык жить только в большом доме, никогда не задумывался о том, сколько удобств и преимуществ связано с его размерами, поэтому не ему судить о лишениях, неизбежно проистекающих от необходимости ютиться в маленьком доме. Однако Эмма про себя решила, что он отлично знает, что говорит, — что в словах его видна похвальная склонность с молодых лет зажить своим домом и жениться из достойных побуждений. Он не догадывается, может быть, какими грозами чревато для мира в семье отсутствие комнаты для экономки или скверная кладовая, зато прекрасно сознает, что не в Энскуме счастье, и когда полюбит, то не задумываясь откажется от непомерного богатства, чтобы снискать самостоятельность уже в молодые лета.
Глава 7
Назавтра лестное мнение Эммы о Фрэнке Черчилле несколько поколеблено было известием, что он уехал в Лондон, и лишь затем, чтобы подстричься. Эта прихоть внезапно взбрела ему в голову за завтраком; он послал за фаэтоном и укатил, с намерением воротиться к обеду и не имея в виду цели более уважительной, чем стрижка волос. Конечно, невелик грех проехать по такому случаю шестнадцать миль туда и обратно, но отдавал этот поступок чем-то фатовским, вздорным, что претило ей. Он не вязался с тем здравомыслием в планах, умеренностью в требованиях и даже тем бескорыстием в движениях души, которые, верилось ей, она в нем разглядела накануне. Суетное тщеславие, невоздержанность, страсть к переменам, непрестанный зуд чем-то занять себя, не важно, дурным или хорошим, неумение подумать, приятно ли это будет отцу и миссис Уэстон, безразличие к тому, как будет выглядеть такое поведение в глазах людей, — вот обвинения, которые казались ей применимы к нему теперь. Батюшка ее только назвал его фертом и новость счел презанятной, но миссис Уэстон была недовольна, как явствовало из того, что она упомянула ее вскользь и более к ней не возвращалась, уронив лишь, что «у молодых людей всегда бывают маленькие причуды».
Не считая этого единственного пятнышка, у миссис Уэстон, как убедилась Эмма, сложилось о нем за то время, что он пробыл у них, впечатление самое благоприятное. Она с готовностью отмечала, как он внимателен и мил в общении, сколько она в нем увидела черт, которые ей нравятся. Открытая, по всему казалось, натура; бесспорно живой, веселый характер; в суждениях его она не заметила ничего дурного и определенно нашла много хорошего — он отзывался с большой теплотой о дяде, охотно о нем рассказывал, утверждая, что будь он предоставлен самому себе, то лучше его не был