Первой сообщив новость мистеру Найтли, Эмма отозвалась о Черчиллах с негодованием, вероятно, даже несколько превзошедшим необходимое. Затем, продолжая разыгрывать чувства, коих не испытывала, она сказала, как много приобрел бы в лице мистера Фрэнка Черчилла их тесный провинциальный кружок, как приятно видеть новых людей и каким радостным событием для всего Хайбери будет его приезд. Наконец, снова заговорив о Черчиллах, запретивших сыну посетить отца, Эмма оказалась вовлеченной в спор с мистером Найтли и, внутренне смеясь, обнаружила, что утверждает противоположное подлинным своим мыслям и использует доводы миссис Уэстон против себя же самой.
— Черчиллы, очень может статься, в самом деле поступили дурно, — холодно заметил мистер Найтли, — но, полагаю, он все же приехал бы, имея к тому желание.
— Не пойму, отчего вы так говорите. Желание приехать очень сильно в нем, но дядя и тетя его не пускают.
— Не может быть, чтобы он, если хочет, не изыскал возможности посетить отца. Без доказательств я в это не поверю.
— Как странно! Чем мистер Черчилл столь провинился перед вами, что вы возомнили его этаким противоестественным созданием?
— Если он, по примеру тех, кто его воспитал, научился свысока глядеть на своих родных и не заботиться ни о чем, кроме собственного удовольствия, то я отнюдь не нахожу это противоестественным. Напротив, это естественнее, чем можно бы желать. Молодой человек, взращенный людьми гордыми, себялюбивыми и привыкшими к роскоши, и сам, вероятнее всего, будет горд, себялюбив и привычен к роскоши. Стоило Фрэнку Черчиллу пожелать свидеться с отцом, и он сумел бы это сделать с сентября по январь. Мужчина его возраста (ему, верно, уж исполнилось двадцать три, а то и двадцать четыре года?) не может не располагать средствами, достаточными для такой поездки.
— Вам легко так говорить и думать, ведь вы всегда были сам себе хозяин. В том, что касается положения зависимого человека, худшего судьи, чем вы, не сыскать. Вам неизвестно, каково приспосабливаться к чужому норову.
— Нельзя предположить, чтобы мужчина двадцати трех или двадцати четырех лет настолько был лишен свободы мысли и действия. Ни в деньгах, ни в досуге он, как нам известно, не нуждается. И денег, и досуга ему отпускается в таком избытке, что он охотно тратит их там, где собираются самые закоренелые бездельники королевства. Знакомые нет-нет, да и встретят его то в одном приморском городе, то в другом. Недавно, к примеру, он был в Уэймуте. Выходит, Черчиллы все же отпускают его от себя.
— Порой — да.
— И такая пора наступает всякий раз, когда он пожелает. Всякий раз, когда это обещает ему удовольствие.
— Несправедливо судить о поступках человека, не зная в точности всех его обстоятельств. Мы должны сперва побывать в Энскоме и узнать нрав миссис Черчилл — тогда только нам будет позволительно рассуждать о том, в чем волен, а в чем неволен ее племянник. Вероятно, временами он получает больше свободы, временами — меньше.
— Есть то, в чем мужчина волен во всякое время. Буде на то его желание, он всегда может исполнить свой долг. Ни искусства, ни ловкости для этого не требуется. Необходима только энергичная решимость. Фрэнк Черчилл обязан посетить отца и знает это, оттого и шлет в Рэндалс письма с обещаниями и оправданиями. Он поступил бы как должно, если бы хотел. Праведные чувства побудили бы его сказать миссис Черчилл просто и твердо: «Всем, что касается одних лишь удовольствий, я в любой миг пожертвую ради вашего удобства, но посетить отца я должен. Я раню его, ежели не заплачу ему этой дани уважения. Посему отправляюсь завтра же». Произнеси он такие слова безотлагательно и с решимостью, приличествующей мужчине, никто не воспрепятствовал бы его отъезду.
— В самом деле, — рассмеялась Эмма, — однако, вероятно, тетушка воспрепятствовала бы его возвращению. Слыхано ли, чтобы молодой человек так говорил со своей благодетельницей, от которой всецело зависит! Только вы, мистер Найтли, могли вообразить такое, ибо ничего не смыслите в жизни людей, чье положение противоположно вашему. Чтобы мистер Фрэнк Черчилл произнес такую речь перед дядей и теткой, которые его воспитали и от которых он должен унаследовать состояние? Да еще, пожалуй, громким голосом и стоя посреди зала? Неужто вы вправду находите такое возможным?
— Поверьте, Эмма: для здравомыслящего мужчины это не составит труда. Если он считает себя правым, то, заявив о своей правоте (конечно же, разумными словами и в подобающей манере), он возвысился бы и утвердил свои интересы в глазах тех, от кого зависим. Это принесло бы ему больше пользы, чем целое множество маневров и уловок. К теткиной любви прибавилось бы уважение. Черчиллы поняли бы, что могут на него положиться: если он верен долгу перед отцом, то и долг перед ними исполнит. Как и он, как и весь свет, они знают: он обязан посетить отца. Недостойным образом используя свою власть, чтобы отсрочить визит, они в глубине души отнюдь не восхваляют молодого человека за покорность их прихотям. Между тем должные поступки не могут не внушать уважения. Если бы Фрэнк Черчилл проявлял твердость и постоянство в верности долгу, его воля подчинила бы себе теткин умишко.
— Я склонна в этом усомниться. Вы очень уж любите подчинять себе чужие умишки, однако ежели умишко принадлежит богатой и влиятельной особе, то управиться с ним, полагаю, не легче, нежели с великим умом. Быть может, вы сами, мистер Найтли, окажись внезапно на месте мистера Фрэнка Черчилла, сумели бы сделать и сказать то, что советуете ему, и добились бы этим успеха. Вам его дядя и тетушка едва ли возразили бы. Однако от вас они и не ждут послушания. Ему же трудно будет мгновенно перейти от многолетней привычки повиноваться к совершенной независимости, отвергнув все притязания своих благодетелей. Вероятно, чувство долга развито в нем столь же сильно, как и в вас, однако в нынешних обстоятельствах он не имеет возможности действовать с ним сообразно.
— Значит, чувство все же слабовато. Будь это не так, оно побуждало бы его к соразмерным усилиям воли.
— Ох уж это различие в положении и привычках! Как жаль, что вы не хотите понять чувства добросердечного молодого человека, вынужденного противостоять тем, кого с детства привык почитать.
— Наш добросердечный молодой человек очень малодушен, ежели до сих пор ему не приходилось настаивать на своем праве поступить как должно, вопреки чужому желанию. В эту пору жизни ему надлежало бы уже привыкнуть к тому, чтобы всегда исполнять свой долг, отбросив расчетливую осторожность. Я мог бы понять страх в ребенке, но не в мужчине. Научившись разумно мыслить, он должен был поднять голову и стряхнуть с себя все недостойное, что ему навязывают. Должен был воспротивиться теткиной воле при первой же ее попытке подтолкнуть его к пренебрежению собственным отцом. Сделай он это сразу, теперь она и вовсе не стала бы ему препятствовать.
— Никогда нам с вами не сойтись во мнении о нем! — воскликнула Эмма. — Это, однако, не удивительно. Для того чтобы считать мистера Фрэнка Черчилла малодушным, я оснований не имею, даже напротив: уверена, что он не таков. Мистер Уэстон не слеп и в собственном сыне непременно разглядел бы неразумную слабость. Между тем, вероятно, этот молодой человек в самом деле гораздо более уступчив, покладист и мягок, чем подобает быть вашему идеалу мужского совершенства. Полагаю, это так. Однако, лишая его одних преимуществ, кротость нрава дает ему много других.
— О да! Преимущество сидения на месте, когда следует быть в пути, преимущество жизни, наполненной лишь праздными удовольствиями, и преимущество любования собственной ловкостью в изобретении отговорок. Он всегда может сесть и написать цветистую эпистолу, изобилующую лживыми заверениями. Он убедил себя в том, что изобрел превосходный способ сохранения мира в семействе и у отца теперь не будет оснований для обид. Читать эти письма мне тошно.
— Ваше отвращение к ним исключительно. Всех, кроме вас, они удовлетворяют.
— Подозреваю, что миссис Уэстон отнюдь не удовлетворена. Женщина ее ума и душевной чуткости, занявшая место матери, но не ослепленная материнской любовью, едва ли может быть довольна фальшивыми оправданиями. А кроме того, кому, как не ей, обижаться отсрочками визита, цель которого — их с пасынком знакомство. Будь миссис Уэстон значительной персоной, он, осмелюсь предположить, давно бы уж явился, хотя приезд его был бы для нее куда менее важен. Неужто вы думаете, что сама ваша подруга этого не понимает? Что не повторяет мысленно этих же слов? Нет, Эмма, ваш молодой человек не может быть по-английски добросердечен, хотя очень может быть по-французски aimable[8], то есть иметь изысканные манеры и выражаться не без приятности. Будь он хоть сто раз любезен, в нем нет английской деликатности в отношении к чувствам других людей, а стало быть, нет и подлинного добросердечия.
— Вы, по-видимому, наперед утвердились в дурном мнении о нем.
— Я? Нисколько, — ответил мистер Найтли с явным неудовольствием. — Думать о нем дурно я не желаю и, как во всяком другом человеке, с радостью признал бы в нем хорошее. Однако мне никогда не случалось слышать ни о каких его добродетелях, не считая того что он росл, хорош собой и имеет приятные манеры.
— Даже если это все его достоинства, для Хайбери он подлинное сокровище. Нам здесь нечасто доводится видеть красивых молодых людей приличного воспитания. Не будем придирчивы и не станем требовать от него всех совершенств сразу. Представляете ли вы себе, мистер Найтли, какой фурор произведет у нас его появление? И в Донуэлле, и в Хайбери только и будет разговоров, что о нем. Он, мистер Фрэнк Черчилл, сделается в округе единственным предметом внимания и любопытства. Никто даже думать не сможет ни о чем другом.
— Простите мне мою горячность. Я рад буду знакомству с ним, ежели найду в нем дельного собеседника, но если он окажется болтливым фатом, то едва ли надолго займет мои мысли.