Наблюдая за ним, Эмма рассудила, что о человеке, столь любящем родные края, несправедливо говорить, будто до сих пор он не приезжал сюда по собственному нежеланию. Нет, он не лицедействует, не выставляет напоказ наигранные чувства, и мистер Найтли, безусловно, ошибся, давая ему оценку.
Первая их остановка была у постоялого двора «Корона». Это заведение, само по себе довольно захудалое, считалось здесь лучшим в своем роде. При нем содержались две пары почтовых лошадей — скорее для удобства местных жителей, нежели для дальних путешествий. Не предполагая, что это место вызовет у их спутника интерес, дамы мимоходом поведали ему историю большого зала, некогда пристроенного к гостинице для проведения балов: прежде, когда в округе было больше молодежи из хороших семей, ее время от времени использовали по первоначальному назначению, однако те золотые дни давно миновали, и теперь зал не находил себе более благородного применения, нежели для заседаний карточного клуба, учрежденного местными джентльменами и полуджентльменами для игры в вист. Услыхав, что пристройка сделана для проведения балов, мистер Фрэнк Черчилл заинтересовался ею и, вместо того чтобы пройти мимо, задержался на несколько минут под двумя большими подъемными окнами, которые оказались открыты. Заглянув внутрь, он выразил сожаление, что в таком вместительном зале более не танцуют. Он нашел его превосходным, и на какие бы изъяны ни указывали ему его спутницы, не желал с ними соглашаться. Нет, зал ничуть не мал (ни длиной, ни шириной) и ничуть не безобразен. В нем с удобством поместится все здешнее общество. Зимой они непременно должны устраивать балы по меньшей мере раз в две недели. Отчего мисс Вудхаус не возродит славный старый обычай? Ведь здесь, в Хайбери, ей подвластно все!
Мистеру Фрэнку Черчиллу возразили на это, что в Хайбери и ближайших окрестностях мало благородных семей, а издалека к ним на бал никто не поедет, но он все настаивал на своем. Неужели в этих прелестных домишках, которые он видел вокруг, не нашлось бы девушек и молодых людей, способных танцевать? И пускай бы это было смешение сословий — какое в том неудобство? Да, а назавтра каждый с легкостью возвратился бы на прежнее свое место.
Такая горячность в споре о балах выдавала в мистере Фрэнке Черчилле страстного любителя танцев. Эмму несколько удивило, что кровь Уэстонов столь явно взяла в нем верх над традициями Черчиллов. Казалось, он в полной мере унаследовал живость, веселость и общительный нрав отца, будучи совершенно чужд черчилловского высокомерия. Пожалуй, ему бы даже не повредило чуточку больше гордиться своим происхождением, ведь его желание быть на дружеской ноге со всеми подряд, не разбирая званий, очень уж тесно граничило с грубостью. Но, вероятно, ему попросту никогда не приходилось иметь дела с низшими сословиями, а посему не следовало строго судить его за то, что было всего лишь следствием веселости и широты натуры.
Наконец дамы убедили своего спутника идти дальше. Проходя мимо дома, где жили миссис и мисс Бейтс, Эмма вспомнила, что накануне он собирался у них побывать, и спросила его об этом.
— Ах да! Я как раз хотел рассказать вам. Визит был удачный. Я застал всех трех дам. Кстати, благодарю вас за предупредительный намек: я бы, верно, не выдержал тетушкиной говорливости, будь она для меня неожиданностью. А так я остался жив, хотя и просидел у них гораздо дольше, чем было бы разумно. Десять минут — этого вполне могло хватить, к тому же я обещал отцу, что буду дома раньше его. Но нет, я решительно не знал, как спастись от этой дамы. Ни на секунду она не умолкала. Когда вошел мой родитель (он уж меня обыскался), я, к чрезвычайному своему удивлению, обнаружил, что просидел почти три четверти часа. Раньше этого срока добрая леди никак не хотела меня отпускать.
— Какова показалась вам мисс Фэрфакс?
— Болезненна, очень болезненна. Хотя, полагаю, о молодых дамах не следует так говорить. Верно, миссис Уэстон? Дама не может выглядеть дурно. А ежели серьезно, то мисс Фэрфакс всегда так бледна, что можно заподозрить в ней нездоровье. Ее коже, увы, очень недостает краски.
Эмма не могла согласиться с такой оценкой и принялась с жаром защищать цвет лица мисс Фэрфакс: быть может, она и не могла похвастаться румянцем, но и болезненной ее называть не следовало. Такая нежная бледность придавала чертам своеобразную изысканность. Почтительно выслушав свою спутницу, мистер Фрэнк Черчилл ответил, что прежде ему уже говорили подобное, однако сам он превыше всякой изысканности ценит здоровье: румянец преображает даже посредственные черты, а ежели лицо красиво и притом имеет здоровый цвет… Ах, к счастью, ему нет нужды описывать словами, каково это.
— Что ж, — молвила Эмма, — о вкусах не спорят. Но, полагаю, ежели оставить цвет лица в стороне, то вы не можете не восхищаться мисс Фэрфакс.
Фрэнк Черчилл, смеясь, покачал головой:
— Для меня мисс Фэрфакс и цвет ее лица неразделимы.
— Часто ли вы встречались с ней в Уэймуте? Часто ли бывали в одной компании?
В эту минуту они приблизились к лавке Форда, и мистер Фрэнк Черчилл поспешил воскликнуть:
— О! Это, должно быть, тот самый магазин, который, как говорил отец, все здешние жители посещают каждый божий день! Он сам, по его собственным словам, бывает в Хайбери по шесть раз на неделе и всегда имеет поручение к Форду. Ежели это не доставит вам неудобства, прошу вас, войдемте: я тоже должен что-нибудь здесь купить, чтобы сделаться истинным гражданином Хайбери. Перчатки здесь, конечно, продаются?
— Да! И перчатки, и все прочее. Ваш патриотизм меня восхищает. Еще до того, как вы приехали, вас здесь любили как сына мистера Уэстона. Но выложите полгинеи у Форда, и можно считать, что популярность сполна вами заслужена.
Они вошли. Пока продавец раскладывал перед ними цилиндры из бобрового фетра и аккуратные свертки йоркских перчаток, мистер Фрэнк Черчилл сказал:
— Прошу меня простить, мисс Вудхаус: в тот момент, когда во мне вспыхнула amor patriae[9], вы что-то сказали… вернее, спросили. С вашего позволения, я не хотел бы оставить ваш вопрос без ответа. Уверяю вас, радости частной жизни для меня дороже всякой славы, даже самой обширной.
— Я всего лишь хотела знать, много ли вы виделись с мисс Фэрфакс и ее спутниками в Уэймуте.
— Ах вот о чем вы спросили… Но можно ли спрашивать меня о таком? Степень знакомства всегда определяет дама, и мисс Фэрфакс, я полагаю, уже вам ответила. Я не хотел бы приписать себе больше, нежели она находит допустимым.
— Боже правый! В своих ответах вы не менее осторожны, чем она сама. В ее рассказе столько умолчаний, она так сдержанна, так скупа, что вы можете свободно говорить о вашем знакомстве, не боясь вступить с ней в противоречие.
— В самом деле? Тогда я скажу правду — это мне более всего по душе. В Уэймуте мы встречались часто. Я знал Кэмпбеллов и прежде, а на водах мы продолжили наше приятельство. Полковник Кэмпбелл — славный человек, миссис Кэмпбелл — приветливая добросердечная дама. Все они мне симпатичны.
— Думаю, вам известно, каково положение мисс Фэрфакс? Какое будущее ее ждет?
— Да, — ответил Фрэнк Черчилл не без некоторых колебаний. — Полагаю, известно.
— Вы касаетесь деликатного предмета, Эмма, — заметила миссис Уэстон с улыбкой. — Не забывайте, что я здесь. В моем присутствии мистеру Фрэнку Черчиллу неловко говорить о положении мисс Фэрфакс. Пожалуй, я пройду немного вперед.
— Я все время забываю, что когда-то Тейлор служила у нас гувернанткой. Она всегда была для меня только другом, дражайшим другом.
Фрэнк Черчилл посмотрел на мисс Вудхаус так, будто в полной мере понимал и одобрял это ее чувство, а когда перчатки были куплены и все трое вышли из лавки, спросил:
— А доводилось ли вам слышать, как та молодая леди, о которой мы говорили, играет на фортепьяно?
— Доводилось ли мне слышать? — повторила Эмма. — Вы забываете о том, что здесь, в Хайбери, прошло ее детство. Я слышу ее каждый год, с тех пор как мы обе начали учиться музыке. Играет она чудесно.
— Вы вправду так думаете? Я хотел узнать мнение того, кто в самом деле может об этом судить. Мне показалось, что она музицирует очень хорошо, с отменным вкусом, но сам я мало смыслю. Хоть я большой любитель музыки, игре не обучен, а стало быть, и судьей быть не могу. Могу лишь сказать, что привык слышать восторженные похвалы мисс Фэрфакс от других. К примеру, один весьма сведущий джентльмен был влюблен в даму и даже помолвлен, близилась свадьба, однако никогда не просил свою невесту сесть за инструмент, ежели это могла сделать мисс Фэрфакс, чью игру он ценил гораздо выше. Тот джентльмен известен своим музыкальным дарованием — выходит, это что-нибудь да значит!
— Мистер Диксон и правда очень музыкален, не так ли? — с улыбкой воскликнула Эмма. — От вас мы за полчаса узнаем о нем и о Кэмпбеллах больше, чем мисс Фэрфакс соизволит поведать нам за полгода!
— Да, я действительно имел в виду мистера Диксона и мисс Кэмпбелл, и нахожу этот пример очень весомым свидетельством музыкальных способностей мисс Фэрфакс.
— Несомненно. Оно так весомо, что, будь я на месте невесты, мне бы это было неприятно. Ставить музыку превыше любви, слух — превыше зрения, проявлять большую чуткость к созвучиям, нежели к чувствам своей избранницы — я бы такого не простила. Как же мисс Кэмпбелл с этим мирилась?
— Мисс Фэрфакс — ее ближайшая подруга…
— Слабое утешение! — рассмеялась Эмма. — Женщина скорее смирится с тем, что ей предпочли незнакомку, чем если это будет ближайшая подруга. Неприятность с незнакомкой может и не повториться, а подруга, к несчастью, всегда рядом, готовая вновь и вновь демонстрировать свое превосходство. Бедная миссис Диксон! Это к лучшему, что теперь она живет в Ирландии.
— Вы правы. Ее положение в самом деле оказалось незавидным, но она как будто бы не огорчалась.
— Тем лучше… или тем хуже — не знаю. Что бы ни было причиной ее невозмутимости — доброта или глупость, пылкость дружбы или холодность любви, — кое-кому все же следовало тяготиться таким положением. Сама мисс Фэрфакс должна была видеть, как оно двусмысленно и опасно.