— На сей счет я не…
— Ах, не думайте, будто я требую от вас отчета о чувствах мисс Фэрфакс. Они, полагаю, не известны никому, кроме нее самой. Но ежели она соглашалась играть всякий раз, когда мистер Диксон ее просил, это дает основание для некоторых предположений.
— Между ними всеми царило, на мой взгляд, такое согласие… — заговорил Фрэнк Черчилл довольно быстро, но, спохватившись, прибавил: — Хотя каковы в действительности были их отношения, я, разумеется, сказать не могу. Их, так сказать, закулисной жизни я не знал, но с виду все казалось совершенно безмятежным. Вам, знакомой с мисс Фэрфакс с самого детства, вероятно, лучше известен ее нрав. Вы скорее, чем я, сумеете предугадать, как поведет она себя в том или ином щекотливом положении.
— Мы действительно вместе росли, вместе взрослели. Естественно предположить, что в те дни, когда она гостила здесь у своих родных, мы могли привязаться друг к другу и сделаться близкими подругами, однако этого не случилось, и мне трудно сказать отчего. Быть может, я, по своей недоброте, испытывала к ней некоторую неприязнь, потому что бабушка, тетушка и все, кто входил в их кружок, очень уж громко ею восхищались… А потом, эта ее сдержанность… Я никогда не питала симпатии к людям, которые не выказывают своих подлинных мыслей и чувств.
— Скрытность весьма неприятное свойство, — согласился Фрэнк Черчилл. — Зачастую она, бесспорно, бывает полезна, но притягательна — никогда. Она защищает, но не придает обаяния. Того, кто скрытен, нельзя полюбить.
— Если же с вами наконец перестают скрытничать, делая для вас исключение из общего правила, то притягательность такого человека, напротив, может сильно возрасти в ваших глазах. Я, однако, никогда настолько не нуждалась в друге или компаньоне, чтобы брать на себя труд преодолевать чью-либо замкнутость. Посему о близкой дружбе между мисс Фэрфакс и мной не может быть даже речи. Не то чтобы я думала о ней дурно — для этого у меня нет оснований, если не считать подозрительной ее неослабевающую чрезмерную осторожность. Она до того боится словом или жестом выдать свое подлинное мнение о ком-либо, что невольно подумаешь, не скрывает ли она какой-нибудь тайны.
Мистер Фрэнк Черчилл выразил совершенное согласие с мисс Вудхаус. Они так славно гуляли вместе и обнаруживали такое сходство во мнениях, словно давно знали друг друга. Эмме даже едва верилось, что они встречаются всего лишь во второй раз. Молодой человек оказался не совсем таков, как она ожидала: он менее, чем можно было предположить, походил на светского щеголя и на испорченное дитя фортуны. Взгляды выказывал более умеренные, а чувства более пылкие. Особенно Эмму поразило, сколь благосклонно отозвался он о пасторской резиденции, которую, наряду с церковью, просил ему показать. Нет, дом викария вовсе не был плох — тому, кто имеет такое жилище, отнюдь не следовало жаловаться на судьбу. А если хозяин еще и делил этот кров с любимой супругой, то Фрэнк Черчилл и вовсе мог бы ему позавидовать. Дом оказался достаточно велик, чтобы жить со всеми удобствами. Только глупец стал бы требовать большего.
Миссис Уэстон рассмеялась и возразила пасынку, что он не знает, о чем говорит. Привыкший к роскоши, он не ценит преимуществ простора и не может судить о том, какие трудности неизбежно влечет за собою жизнь в тесноте. Эмма, однако, мысленно приняла сторону молодого человека: превосходно сознавая различия между большим и маленьким домом, он выказал похвальное стремление к тому, чтобы обзавестись семейством, причем соображения, им руководившие, были самые достойные. Вероятно, мистер Фрэнк Черчилл действительно не знал, как нелегко устроить уют там, где нет отдельной комнаты для экономки, а в распоряжении дворецкого не имеется приличной кладовой. Зато ему было вполне очевидно, что Энском не сделает его счастливым, и мог охотно пожертвовать большей частью своего богатства, чтобы уже в молодые годы обрести счастье с той, кого полюбит.
Глава 7
Назавтра Эмма несколько поколебалась в своем лестном мнении о Фрэнке Черчилле, узнав, что он уехал в Лондон лишь затем, чтобы подстричься. Блажь эта пришла ему в голову за завтраком. Он тотчас велел заложить карету и отбыл с намерением возвратиться к ужину. Иной цели, более важной, чем посещение цирюльника, он, по видимости, не имел. Дважды на дню преодолев расстояние в шестнадцать миль ради такого пустяка, он, разумеется, никому не мог причинить вреда, однако от этого его поступка веяло глупым фатовством, которого Эмма не могла одобрить. Эта выходка не согласовывалась ни с рассудительностью, ни с умеренностью в нуждах и тратах, ни с той сердечной чуткостью, что она нашла в нем накануне. Тщеславие, расточительность, бессмысленная страсть к переменам, нетерпеливое стремление непременно себя занимать (хоть бы чем — хорошим или дурным), невнимание к желаниям отца и мачехи, безразличие к тому, как оценят его поступок другие, — теперь все это мисс Вудхаус вменяла ему в вину. Мистер Уэстон всего лишь назвал сына пижоном и счел сей случай весьма забавным, однако жена его осталась недовольна. Ее огорчение было очевидно, хотя она не упрекала пасынка, а только сказала торопливо, как будто мимоходом, что «у всех молодых людей свои маленькие причуды».
Ежели не считать этой оплошности, то до сих пор, как полагала Эмма, у миссис Уэстон складывалось исключительно благоприятное мнение о Фрэнке Черчилле. Она с радостью говорила о том, что он умеет быть милым внимательным собеседником и что вообще его характер пришелся ей по душе. Нрав у него, казалось, был открытый, веселый и живой, взгляды отнюдь не предосудительные (а во многом даже очень верные), о дяде он говорил охотно и с теплотой (как о человеке, которому бы не было цены, если б им не вертели), о тетке отзывался хотя и без особой сердечности, но с благодарностью за ее доброту и с неизменным уважением. Все это очень обнадеживало мисс Вудхаус. Ежели не принимать во внимание злополучного каприза стричь волосы в Лондоне, то Фрэнк Черчилл, казалось, вполне заслуживал той высокой чести, которую Эмма ему оказала, вообразив его если не влюбленным в нее, то почти влюбленным (единственным препятствием было собственное ее безразличие, ибо она по-прежнему не намеревалась выходить замуж), — сию почетную роль прочили ему все их общие друзья.
Далеко не последним из тех, кто укрепил Эмму в этой мысли, был сам мистер Уэстон, давший ей понять, что сын безмерно восхищается ею: почитает ее за образец красоты и очарования. Учитывая, сколь много могло быть сказано в пользу Фрэнка Черчилла, стоило ли судить его слишком строго? Ведь, как справедливо заметила миссис Уэстон у всех молодых людей свои маленькие причуды.
Среди новых суррейских знакомцев юного джентльмена был один, расположенный к нему менее благосклонно, чем остальные. Ежели говорить в целом, то оба прихода, донуэллский и хайберийский, совершенно покорились Фрэнку Черчиллу: их обитатели в большинстве своем охотно прощали невинные странности молодому красавцу, который так часто улыбался и так изящно кланялся. Но ни улыбки, ни поклоны не могли смягчить самого сурового судьи — мистера Найтли. Когда в Хартфилде ему сообщили, зачем молодой Черчилл отлучился в Лондон, он сперва ничего не сказал, но секунду спустя проворчал, не опуская газеты, словно говорил сам с собою:
— Хм! Этот малый — глупец и вертопрах, как я о нем и думал.
Эмма хотела было вступиться за молодого человека, но вовремя заметила, что мистер Найтли попросту отвел душу, не имея намерения затевать спор, поэтому промолчала.
Будучи, с одной стороны, гонцами, принесшими не самое приятное известие, мистер и мисс Уэстон, с другой стороны, оказались в то утро весьма полезны Эмме. Именно тогда, когда они сидели в хартфилдской гостиной, случилось то, что побудило мисс Вудхаус просить у них совета. Совет она получила, причем (это обрадовало ее вдвойне) в точности тот, которого желала.
А предмет был таков. Семейство Коул проживало в Хайбери на протяжении нескольких лет. Эти люди располагали к себе дружелюбием, широтой взглядов и непритязательностью, но к благородному сословию не принадлежали: занимались торговлей и манеры имели не самые изысканные. Поначалу они жили сообразно со своим невысоким доходом — тихо и скромно, не заводя обширных знакомств. Однако пару лет назад их финансовое положение заметно улучшилось: городской дом стал приносить хорошую прибыль, да и вообще улыбнулась удача. Вместе с благосостоянием возросли и аппетиты Коулов: им захотелось большего простора — как в жилье, так и в общении. Они сделали пристройку, наняли новых слуг, увеличили расходы и зажили на широкую ногу, уступая в богатстве только хозяевам Хартфилда. Гостеприимство и просторная столовая позволяли Коулам собирать у себя за обедом большие компании, и несколько раз они уже созывали к себе друзей — главным образом неженатых мужчин, — но чтобы отважились пригласить лучшие семьи округи (обитателей Донуэлла, Хартфилда или Рэндалса), Эмма не ожидала. Если бы даже она получила приглашение, то непременно отклонила бы его, и ей было жаль, что всем известный страх мистера Вудхауса перед любыми выездами мог сделать главную причину ее отказа менее очевидной. Находя Коулов по-своему очень достойными людьми, она все же считала необходимым преподать им урок: если благородные господа и могли снизойти до визита к таким, как они, то лишь тогда, когда сами пожелают, а назначать им время негоже. Мисс Вудхаус, однако, боялась, что проучить Коулов никто, кроме нее, не захочет: на мистера Найтли надежды было мало, а на мистера Уэстона и вовсе никакой.
Минуло много недель с тех пор, как Эмма твердо решила поставить выскочек на место. Теперь они в самом деле нанесли ей ожидаемое оскорбление, однако по прошествии времени она приняла его совершенно иначе, нежели предполагала вначале. В тот день, когда Коулы пригласили хозяев Донуэлла и Рэндалса, ни она сама, ни ее папенька приглашения не получили. «Верно, они просто не отважились вас позвать, ведь вы никогда не выезжаете», — допустила миссис Уэстон, не сумев, однако, удовлетворить Эмму. Мисс Вудхаус не могла смириться с тем, что ее лишили права отказа. Снова и снова думая о званом ужине, на котором будут присутствовать все самые дорогие ее друзья, она уже не была так уверена в своем нежелании принять приглашение. В тот вечер у Коулов собирались быть и Бейтсы, и Харриет. Накануне они говорили об этом, гуляя по Хайбери, с Фрэнком Черчиллом, и тот не шутя сокрушался, что мисс Вудхаус не будет. «Не завершится ли праздник танцами?» — спрашивал он, еще сильнее распаляя в Эмме досаду. Она осталась одна в своем величии, и даже если причиной тому было особое почтение к ней, это утешение теперь казалось слишком слабым.