шла, и она потихоньку зашагала прочь, но кошелек перепуганной барышни не давал покоя бродягам, и они окружили ее, чтобы забрать остальное.
В этот момент и увидел мисс Смит Фрэнк Черчилл: девушка дрожала от страха, что-то умоляюще бормотала, а цыгане кричали и нахально требовали денег. По счастливому стечению обстоятельств его отъезд из Хайбери был немного отсрочен, потому-то он и оказался неподалеку в критическую минуту. Желая насладиться приятностью утра, он отправил кучера с лошадьми другой дорогой, чтобы встретиться с ними через милю-две, а сам решил прогуляться. По пути ему пришлось на пару минут заглянуть к мисс Бейтс (возвратить ножницы, взятые у нее накануне), вследствие чего он покинул деревню чуть позже, чем предполагал. Так как шел он пешком, цыгане не замечали его, покуда не приблизился. Теперь женщина и мальчишка сами испытали тот страх, который внушили Харриет. Когда бродяги в ужасе разбежались, Харриет, еще не придя в себя, схватила за руку своего спасителя и, собрав последние силы, кое-как добрела до Хартфилда. Фрэнк Черчилл сам решил привести ее сюда, ибо не знал, где она живет.
Такова была вся история, рассказанная им и дополненная Харриет. Увидав, что ей сделалось лучше, он принужден был откланяться, потому что уже потерял много времени и более не мог медлить ни минуты. Эмма проводила его изъявлениями искренней благодарности от своего лица и от лица подруги, обещав сообщить миссис Годдард о счастливом спасении подопечной, а мистеру Найтли — о таборе, расположившемся близ Хайбери.
Если видный молодой человек и милая барышня оказываются соединены подобными обстоятельствами, то даже в самое холодное сердце и самый прозаический ум едва ли могут не закрасться определенные мысли. Будь на месте Эммы ученый муж, грамматик или даже математик, то и он, увидав Харриет и Фрэнка вместе и выслушав их рассказ, непременно бы подумал, что сложившиеся обстоятельства весьма способствуют пробуждению в молодых людях интереса друг к другу. Ну а Эмма, юная леди с развитым воображением, и вовсе загорелась этой мыслью, которая, кстати сказать, уже посещала ее прежде.
Случай был поистине исключительный! Сколько Эмма себя помнила, ни с ней, ни с какой-либо другой хайберийской барышней не происходило ничего подобного. И вот теперь пережить пугающую встречу довелось не кому-нибудь, а именно Харриет, и именно в тот час, когда Фрэнк Черчилл оказался рядом, чтобы ее спасти! Поистине удивительное и многообещающее стечение обстоятельств — особенно если учесть душевное состояние обоих молодых людей: Фрэнк боролся с чувствами к ней, а Харриет выздоравливала от ослепления мистером Элтоном. Все как будто бы складывалось как нельзя лучше: такое происшествие не могло не расположить Харриет и Фрэнка друг к другу.
На протяжении нескольких минут, покуда мисс Смит не вполне еще пришла в себя, между ее спасителем и Эммой все же произошел короткий разговор. Рассказывая о том, какой ужас охватил Харриет, как наивно она просила бродяг не причинять ей вреда, как сжала в своих ладошках его руку, он был преисполнен сочувствия к бедняжке, но вместе с тем весел и доволен, а напоследок, когда Харриет очнулась и сама поведала о случившемся, с жаром побранил безрассудство мисс Бикертон. Теперь все должно было идти своим чередом, без искусственно чинимых препятствий, но и без какой-либо сторонней помощи. Довольно Эмма вмешивалась в чужие сердечные дела. На этот раз она ни единым движением, ни единым намеком не подтолкнет молодых людей друг к другу. Ее желание останется лишь желанием, от которого вреда быть не может, а большего она себе не позволит.
Мистеру Вудхаусу Эмма сперва хотела не говорить о случившемся, зная, как он будет встревожен, но вскоре ей стало ясно, что умалчивать о происшествии бессмысленно, ибо в течение часа оно стало известно всему Хайбери. Такие истории приходятся особенно по нраву тем, кто больше других любит поговорить: молодым людям и простонародью, — а вскоре вся местная молодежь и слуги с наслаждением обсуждали ужасающую новость. Цыгане, казалось, затмили вчерашнее торжество. Мистер Вудхаус дрожал от страха, и, как и следовало ожидать, Эмма сумела его успокоить, лишь дав твердое обещание никогда более не выходить за пределы парка. Его, однако, несколько утешило то, что на протяжении всего дня соседи справлялись о его состоянии (они знали, как он это любит), а также о состоянии мисс Вудхаус и мисс Смит. В ответ он с удовольствием говорил: «Ах, всем нам очень тяжко», — хотя на деле дочь его чувствовала себя превосходно, да и Харриет не хуже. Эмма не противоречила ему, ибо знала, что природа наделила ее здоровьем, не подобающим чаду такого отца, как мистер Вудхаус: для того чтобы упомянуть о ней в записке, ему приходилось всякий раз придумывать ей болезнь. Подлинное же недомогание было ей почти незнакомо.
Цыгане, не дожидаясь вмешательства правосудия, сами поспешили покинуть приход. Еще до того, как началось всеобщее смятение, угроза была устранена, и местные барышни опять могли гулять без опаски. Со временем о происшествии позабыли — все, кроме мисс Вудхаус и ее племянников. Эмма лелеяла в своей душе тайную мысль, а Генри и Джон продолжали изо дня в день просить, чтобы тетушка рассказала им про Харриет и цыган. Стоило ей изменить в первоначальном повествовании хотя бы одно слово, слушатели непременно исправляли ее.
Глава 4
Несколько дней спустя Харриет пришла поутру к Эмме с маленьким свертком в руках и, усевшись, не без некоторых колебаний начала:
— Мисс Вудхаус… ежели у вас найдется время… я бы кое-что хотела вам рассказать… кое в чем признаться, чтобы, знаете ли, совершенно покончить с этим.
Эмма, немало удивленная, попросила подругу продолжать. И сами слова Харриет, и серьезность, с какой были сказаны, — все указывало на особую значительность дела.
— Это мой долг, а также и желание рассказать вам всю правду. За последнее время я очень переменилась в том, что касается до одного предмета, и, я думаю, вы были бы рады об этом узнать. Не стану говорить более, чем нужно. Ежели коротко, то я очень сожалею о том, в чем недавно была несдержанна. Наверное, вы меня понимаете.
— Да, — отвечала Эмма. — Надеюсь, что да.
— И как я могла так долго воображать! — воскликнула Харриет с жаром. — Теперь это кажется каким-то безумием! Сейчас я вовсе ничего особенного в нем не вижу, и мне все равно, встречу я его где-нибудь или нет… Только, пожалуй, из них двоих мне все же неприятнее видеть его, чем ее. Его я за три мили готова обходить, лишь бы с ним не встретиться, ну а жене нисколько не завидую. Не завидую ей и не восхищаюсь ею, как прежде: пожалуй, она красива и все такое, но я нахожу ее недоброй и неприятной. Никогда не забуду, как она поглядела на меня тогда на балу! И все же, уверяю вас, мисс Вудхаус, зла я ей не желаю. Нет, пускай живут счастливо вместе, мне это боли не причинит. И чтобы убедить вас в правдивости моих слов, я хочу уничтожить… то, что должна была уничтожить давно… Я знаю, мне и хранить-то этого не следовало…
Харриет покраснела и, помолчав, продолжила:
— Как бы то ни было, сейчас я все уничтожу. И мне бы хотелось сделать это именно в вашем присутствии, чтобы вы видели, какой я стала разумной. Вы не догадываетесь, что в этом свертке?
— Не имею ни малейшего представления. Он вам что-нибудь дарил?
— Нет, подарками эти вещи не назовешь, но я очень ими дорожила.
Харриет показала Эмме сверток, и та прочла: «Драгоценнейшие сокровища». Любопытство разгорелось в ней чрезвычайно, и она, едва подруга развернула многочисленные слои серебряной бумаги, нетерпеливо заглянула внутрь: там оказалась красивая танбриджская[16] шкатулочка. Когда Харриет открыла крышку, Эмма увидела мягкую ватную подкладку, на которой лежал один-единственный предмет — кусочек липкого пластыря.
— Вот, — сказала Харриет, — вы, верно, помните.
— Нет, право же, нет.
— Ах, ну как же! Вот никогда бы не подумала, будто вы могли забыть то, что случилось в этой самой комнате в день одной из наших последних хартфилдских встреч! Это было всего за пару дней до того, как у меня разболелось горло, перед приездом мистера и миссис Джон Найтли… или даже в тот самый вечер. Неужто вы не помните, как он поранился вашим новым перочинным ножиком и вы посоветовали ему наклеить пластырь? У вас тогда пластыря не было, а у меня был, и вы сказали, чтобы я наклеила. Я отрезала кусочек — оказалось, что слишком большой. Он отрезал поменьше, а остаток повертел в пальцах и отдал мне. А я, по тогдашней своей глупости, сделала из этакого пустяка сокровище: положила обрезок в эту коробочку, чтобы никогда не использовать, и только глядела на него время от времени как на драгоценность.
— Милая моя Харриет! — воскликнула Эмма, закрывая лицо руками и вскакивая с места. — Вы пробуждаете во мне такой стыд за мою ошибку, какого я не в силах вынести! Помню ли я? Да, теперь вспомнила. О том, что вы сделали обрезок пластыря реликвией, я до сего момента даже не подозревала, но как он порезал палец, а я сказала, будто у меня нет… Ох, до чего же я грешна перед вами! Ведь в кармане у меня лежал целый моток пластыря! То была одна из моих глупых хитростей, за которые мне краснеть до конца моих дней! Ну и что же дальше?
— Так у вас был пластырь? Но вы так натурально сказали, что нету, — я и не заподозрила даже.
— И все это время вы хранили обрезок пластыря, который он держал в руках? — произнесла Эмма, потрясенно опускаясь на стул.
Стыд отступил, теперь ей сделалось удивительно и забавно. Мысленно она прибавила: «Я, слава богу, никогда бы не стала помещать в шкатулочку, выложенную ваткой, обрезок пластыря Фрэнка Черчилла. До такого я не дошла».
— А вот эта вещь, — продолжила Харриет, — дорога мне еще более… То есть, я хочу сказать, была дорога, потому что действительно ему принадлежала, — пластырь-то мой собственный…
Эмме не терпелось взглянуть на это бесценное сокровище. Им оказался остаток старого карандаша без грифеля.