— Ах, это правда! — воскликнула Эмма с чувством. — Ежели женщина, озабоченная лишь собой одной, вправе рассчитывать на оправдание, то таковым, бесспорно, является положение Джейн Фэрфакс. О ней почти что без преувеличения можно сказать: «Ни мир тебе не друг, ни друг — закон»[22].
Вошедшего мистера Уэстона Эмма встретила улыбкой и восклицанием:
— Ловкую же шутку вы, право, со мной проделали! Верно, нарочно хотели разжечь мое любопытство, чтобы я упражнялась в искусстве угадывания? Однако вы всерьез меня напугали. Я-то думала, вы лишились по меньшей мере половины своего состояния, на деле же вам не соболезновать впору, а завидовать. От всей души поздравляю вас, мистер Уэстон, с тем, что одна из прелестнейших и образованнейших девиц всей Англии скоро сделается вашей дочерью.
Переглянувшись с женой, он убедился: дело и впрямь обстоит так хорошо, как кажется. Его радость не заставила себя долго ждать, голос и взор обрели прежнюю живость. С сердечной благодарностью пожав Эмме руку, он так повел речь о предстоящей свадьбе, что сделалось ясно: ему нужны лишь заверения друзей да немного времени, чтобы выбор сына перестал его огорчать. И миссис Уэстон, и бывшая ее воспитанница, как могли, оправдывали влюбленных, смягчая все возможные упреки. Обсудив достоинства этого союза сперва в своей гостиной с обеими дамами, а затем еще раз с одной Эммой на обратном пути в Хартфилд, мистер Уэстон не только совершенно примирился с новой перспективой, но и был почти готов думать, что Фрэнк не мог бы подыскать для себя лучшей невесты.
Глава 11
«Харриет, бедная Харриет!» — в эти слова Эмма вкладывала мучительные для себя мысли, от которых не могла избавиться и в которых заключалась для нее вся истинная тяжесть положения. Фрэнк Черчилл обошелся дурно и с ней самой, причем во многих отношениях, однако она злилась на него не из-за этого, а из-за собственного своего поведения. Обида Эммы распалялась тем, что вследствие его лжи она опять пренеприятнейше обманулась насчет Харриет. Бедняжка! Второй раз сделаться жертвой ее лести и заблуждений. Как пророчество, сбылись слова, сказанные однажды мистером Найтли: «Для Харриет Смит дружба с вами губительна». Теперь Эмма опасалась, что и вправду оказала своей компаньонке дурную услугу. В этом случае, однако, в отличие от предыдущего, она не была единственной виновницей обмана, не внушала Харриет таких чувств, которые иначе бы не возникли. Ведь та сама призналась, что восхищается Фрэнком Черчиллом, прежде чем Эмма позволила себе какой-либо намек. И все же ей было совестно: она поощрила то, чего поощрять не следовало. Напротив, она могла бы помешать развитию нежелательной склонности, ее влияния оказалось бы довольно — теперь Эмма понимала это. Ей казалось, будто она безо всяких оснований поставила под угрозу счастье своего друга. Внимая голосу здравого смысла, она должна была сказать Харриет, чтобы та запретила себе думать о Фрэнке Черчилле, ибо шансы быть им замеченной составляли один к пятистам. «Но, видно, голос моего здравого смысла, — заключила Эмма, — оказался слишком слаб».
Мисс Вудхаус ужасно злилась на себя. Не имей она причины сердиться еще и на Фрэнка Черчилла, это было бы, пожалуй, и вовсе нестерпимо. Что до мисс Фэрфакс, то хотя бы от беспокойства о ней Эмма теперь могла себя избавить. Одной Харриет было вполне достаточно, а тревожиться о Джейн более не приходилось, ибо ее несчастье и ее нездоровье проистекали, несомненно, из одного источника, а значит, в равной мере подлежали излечению. Дни унижений и страданий Джейн Фэрфакс миновали. Скоро им на смену обещали прийти здоровье, счастье и богатство. Теперь Эмма понимала, отчего девушка пренебрегала знаками ее внимания. Одно важное открытие пролило свет на множество мелочей. Несомненной причиной всему была ревность. Джейн смотрела на нее как на соперницу, и все ее проявления участия, вероятно, внушали ей отвращение: прогулка в карете Вудхаусов казалась пыткой, а аррорут из их кладовой — отравой. Эмма понимала это, и, как только собственный ее взор освободился от себялюбивой предвзятости, которую навязывала ей злоба, увидела, что будущее счастье Джейн Фэрфакс вполне заслуженно.
Но до чего же жаль бедную Харриет! Она оказалась единственной пострадавшей стороной, и Эмма со страхом думала, что второе разочарование будет тяжелее первого. Это казалось возможным и даже почти несомненным, ибо и предмет любви во втором случае стоял неизмеримо выше, и сама любовь, вероятно, была сильнее (оценивая чувство Харриет, следовало принимать во внимание ее новообретенную сдержанность и твердость духа). Так или иначе, болезненную правду надлежало сообщить ей как можно быстрее. Прощаясь с Эммой, мистер Уэстон сказал: «Их обручение должно покамест оставаться тайной. Таково желание мистера Черчилла: из уважения к памяти недавно усопшей жены он счел необходимым отсрочить объявление о помолвке, и все мы с ним согласны». Эмма обещала молчать, однако для Харриет нашла возможным и даже должным сделать исключение.
При всем своем огорчении, мисс Вудхаус не могла не ощущать, что это почти смешно: она должна исполнить в отношении подруги ту же неприятную и деликатную обязанность, которую миссис Уэстон исполнила по отношению к ней самой, а именно с тревогой сообщить Харриет ту же весть, которую сама узнала из тревожных уст бывшей своей гувернантки. При звуке шагов и голоса мисс Смит сердце Эммы забилось чаще — как, вероятно, забилось сердце миссис Уэстон при звуке ее шагов. О, если бы и исход беседы был таким же! Но это, увы, невозможно.
— Ах, мисс Вудхаус! — воскликнула Харриет, вбегая в комнату. — Ну не престранная ли это новость?
— О чем это вы? — спросила Эмма, силясь по взгляду или голосу угадать, не случилось ли так, что до мисс Смит дошли какие-то слухи.
— Я о Джейн Фэрфакс! Доводилось ли вам когда-нибудь слышать такую удивительную вещь? Ах, не бойтесь нарушить секрет: мистер Уэстон сам поделился со мной, хотя и сказал, что это большая тайна, — я никому, кроме вас, и не обмолвилась бы, а вы, он говорит, уже знаете.
— О чем именно рассказал вам мистер Уэстон? — проговорила Эмма, до сих пор пребывая в замешательстве.
— Ах, он рассказал мне все: что Джейн Фэрфакс и мистер Фрэнк Черчилл поженятся и что они давно уже тайно обручены. До чего странно!
Не менее странным, чем сама новость, казалось поведение Харриет. Эмма не знала, как ее понимать. Видно, характер этой девушки совершенно переменился за последнее время. Она явно не хотела показать свое волнение и разочарование и делала вид, будто услышанное никак особенно ее не задело. Эмма смотрела на подругу, не в силах вымолвить ни слова.
— Догадывались ли вы, — продолжила Харриет, — что он в нее влюблен? Вы-то, пожалуй, могли: ведь вы во всякое сердце умеете проникнуть, но никто, кроме вас…
Она покраснела, а Эмма заметила:
— Честное слово, я начинаю сомневаться в своей проницательности. Неужто вы в самом деле спрашиваете меня, Харриет, известно ли было мне о любви Фрэнка Черчилла к другой, меж тем как я — пусть даже не открыто, а молчаливо — одобряла ваши чувства к нему? Нет, еще час назад я не сомневалась в его полнейшем равнодушии к Джейн Фэрфакс. Будьте уверены: если бы я о чем-то подозревала, то непременно должным образом предостерегла бы вас.
— Меня? — в недоумении воскликнула Харриет. — Но от чего? Не думаете же вы, будто я влюблена в мистера Черчилла?
— Я рада видеть в вас такую стойкость, — улыбнулась Эмма. — Но стоит ли отрицать, что совсем еще недавно вы сами вполне ясно намекнули мне о своем неравнодушии к нему?
— К нему? Никогда, никогда я такого не говорила! Дорогая мисс Вудхаус, как вы могли так неверно понять меня? — Мисс Смит в расстройстве отвернулась.
— Но, Харриет, что вы хотите этим сказать? — возмутилась Эмма после секундного замешательства. — Боже правый! Что вы имеете в виду? Я неверно вас поняла? Следует ли из этого заключить…
Более она не могла вымолвить ни слова. Голос ее прервался, и она села, в страхе ожидая ответа Харриет. Та стояла в некотором отдалении, отвернувшись, поэтому ответила не сразу, а когда наконец заговорила, то выказала такое волнение, что Эмма напряглась еще больше.
— Я и подумать не могла, что вы так меня поймете! Конечно, мы с вами условились не называть имен, но ежели принять во внимание, как несказанно этот джентльмен возвышается над всеми, то можно ли было подумать о ком-либо другом? Мистер Черчилл! Да разве кто-нибудь взглянет на него, если рядом тот, кого я имела в виду? Да он ничто в сравнении с ним. Мой вкус, право, достаточно развит, чтобы я понимала это, и для меня непостижимо, как вы могли так ошибиться! Если б мне не показалось, будто вы одобряете мои чувства, я бы запретила себе думать о нем, ибо даже это, вероятно, слишком большая дерзость с моей стороны. Если б вы не сказали мне, что бывают и не такие чудеса, не такие неравные браки (слова в точности ваши!), я бы не посмела дать волю… не отважилась надеяться… Но ежели вы, знакомая с ним от рождения…
— Харриет! — вскричала Эмма, решительно овладев собой. — Во избежание новой ошибки будем говорить прямо. Вы говорите о… мистере Найтли?
— Ну конечно же! Никого другого я не могла иметь в виду. И мне казалось, это было вполне ясно из того, что я тогда говорила.
— Не вполне, — возразила Эмма с притворным спокойствием. — Все ваши тогдашние слова могли быть отнесены, как мне показалось, к другому человеку. Я почти нисколько не сомневалась, что вы говорите о Фрэнке Черчилле и о той услуге, которую он вам оказал, защитив вас от цыган.
— Но, мисс Вудхаус, вы забыли…
— Дорогая моя Харриет, я прекрасно помню суть нашего разговора. Я сказала, что ваше чувство меня не удивляет и даже представляется вполне естественным после такой услуги. Вы согласились со мной, выказав горячую признательность тому джентльмену. Помнится, вы даже описали, какое ощутили волнение, когда он пришел вам на помощь. Все это живо в моей памяти.