— Она с большим чувством высказала мне, как тяжко ей было все это время хранить тайну. Вот собственные ее слова: «Не стану говорить, будто со дня обручения я не видела ни секунды счастья, но могу вас уверить, что мне не довелось насладиться ни единым часом покоя». Видя, как у нее задрожали губы, я всем сердцем поверила в ее искренность.
— Бедняжка! — посетовала Эмма. — Стало быть, она винит себя, что согласилась на тайное обручение?
— Винит, да еще как! Никто, я думаю, не упрекает ее строже, чем она сама. «Следствием моего поступка, — сказала она, — явилось непрестанное страдание. Я заслужила его. Но наказание, увы, не снимает вины. Боль не приносит искупления. Поступившись всеми своими правилами, я никогда уже не буду чиста. Теперь все так счастливо обернулась, однако совесть моя твердит мне, что я не достойна той доброты, которую принимаю. Не думайте, будто мне не привили верных понятий о долге и чести. Друзья, меня воспитавшие, неповинны в совершенной мною ошибке. Виновата лишь я одна, и при всех обстоятельствах, которые, казалось бы, до некоторой степени извиняют меня, я страшусь признаться в моем поступке полковнику Кэмпбеллу».
— Бедняжка! — вновь воскликнула Эмма. — Она, верно, без памяти любит мистера Фрэнка Черчилла. Иначе бы не согласилась на такое обручение. Чувство оказалось в ней сильнее разума.
— Да, в силе ее любви я не сомневаюсь.
— Боюсь, — вздохнула Эмма, — что я не раз усугубляла ее несчастье.
— Вы, душа моя, делали это без злого умысла. Но, кстати сказать, она, вероятно, имела в виду нечто в этом роде, когда говорила о тех размолвках, на которые и Фрэнк нам давеча намекал. По собственным ее словам, она начала вести себя неразумно — это представляется ей одним из естественных следствий совершенной ошибки. От сознания того, что поступила дурно, она сделалась беспокойна, придирчива, раздражительна, отчего ее общество должно было стать и стало для него тягостным. «Я забывала принимать в расчет, — сказала она, — его природную живость и веселость, его задорный нрав, хотя при иных обстоятельствах все это наверняка очаровывало бы меня так же, как в первую пору нашего знакомства». Затем она заговорила о вас, о том, сколь добры вы были к ней в дни болезни. По румянцу на щеках я догадалась о скрытых причинах ее поведения с вами. Она просила меня при первой возможности передать вам ее безграничную признательность за всякое ваше доброе пожелание и побуждение. Ей очень совестно оттого, что вы не получили должной благодарности от нее самой.
— Эта благодарность была бы для меня нестерпима, — промолвила Эмма серьезно, — если б не теперешнее счастье мисс Фэрфакс. А она, я полагаю, все-таки счастлива, невзирая на упреки своей щепетильной совести… Ах, миссис Уэстон! Если б составить баланс всего дурного и хорошего, что я для нее сделала… Впрочем, — Эмма овладела собой, постаравшись принять более бодрый вид, — все это лучше позабыть. Вы очень верно сделали, пересказав мне подробности вашей беседы. Они многое говорят в пользу мисс Фэрфакс. Она, несомненно, девушка добрая, порядочная и, я надеюсь, будет теперь счастлива. В каком-то смысле они достойны друг друга: она в той же мере добродетельна, в какой он богат.
Миссис Уэстон не могла оставить такого заключения без ответа, ибо почти во всем придерживалась высокого мнения о Фрэнке. Более того, она его любила и посему принялась защищать со всей серьезностью. Ее речь являла собою образец здравого ума, согретого пылом искреннего чувства, но Эмма, уносившаяся мыслью то на Брансуик-сквер, то в Донуэлл, уже не силилась слушать.
— И наконец, мы еще не получили письма, которого ждем с таким нетерпением. Надеюсь, оно придет совсем скоро.
После этих слов миссис Уэстон на несколько секунд воцарилась тишина, и Эмма, очнувшись, принуждена была ответить согласием, прежде чем вспомнила, какого именно письма они с нетерпением ждут.
— Хорошо ли вы себя чувствуете, милая? — осведомилась миссис Уэстон на прощание.
— О да! Вы же знаете: я всегда здорова. Прошу вас, непременно сообщите мне, когда письмо придет.
Услышанное от миссис Уэстон дало Эмме новую пищу для неприятных размышлений, ибо теперь она лучше думала о Джейн, живее сочувствовала ей и сильнее терзалась оттого, что была к ней несправедлива. Отчего она не искала более близкого знакомства с мисс Фэрфакс? Эмма краснела, вспоминая собственную зависть, которая, несомненно, явилась одной из причин. Нужно было, следуя совету мистера Найтли, уделять Джейн больше внимания, вполне ею заслуженного, стараться лучше ее узнать. Если бы Эмма сделала со своей стороны шаг к сближению, если бы попыталась найти друга в мисс Фэрфакс, а не в мисс Смит, то теперешних терзаний, по всей вероятности, могло и не быть. Сверстницы, равные по способностям и воспитанию, Эмма и Джейн словно бы самою судьбой, которую следовало за это благодарить, предназначались друг другу в приятельницы. А Харриет? Кто она такая? Вероятнее всего, мисс Вудхаус и мисс Фэрфакс не сблизились бы настолько, чтобы Эмма была посвящена в тайну обручения, однако знала бы Джейн лучше и убереглась бы от ужасных подозрений касательно предосудительных чувств к мистеру Диксону — подозрений, которые она не только, по глупости своей, лелеяла сама, но и поведала другому. В силу этого ее непростительного поступка, а также в силу легкомыслия Фрэнка Черчилла ранимой душе Джейн нанесен был тяжелый удар. Худшим из всех зол, окружавших эту девушку со дня приезда в Хайбери, Эмма почитала себя самое. Всякий раз, когда они трое оказывались вместе, она ежесекундно, как неугомонный враг, жалила мисс Фэрфакс, а прогулка на Бокс-Хилл оказалась, по-видимому, последней каплей, которой несчастная уже не выдержала.
Вечер в Хартфилде выдался долгим и печальным. Погода только усугубила дурное расположение духа Эммы: полил сильнейший холодный дождь, и о том, что на дворе июнь, говорили лишь терзаемые ветром кроны деревьев и кустарников, а также летняя долгота дня, вследствие которой унылая картина долго оставалась видна. Мистер Вудхаус, встревоженный таким ненастьем, требовал от дочери почти постоянного внимания. Обычные усилия, посредством коих она успокаивала старика, никогда еще не давались ей так тяжело. Невольно вспоминался их первый грустный тет-а-тет после свадьбы мисс Тейлор, но в тот день вскоре после чая пришел мистер Найтли, и его появление развеяло тоску. Увы! Скоро Хартфилд мог утратить для него былую привлекательность. Тогда, без малого год назад, грядущая зима также внушала Эмме опасения, которые, однако, оказались ложными: друзья не покинули Вудхаусов, веселье не прошло мимо их дома. Теперь угроза одиночества возвратилась, и вероятность избавления была ничтожна. Случись все то, что могло случиться, Хартфилд будет всеми покинут, а Эмме придется одной развлекать своего папеньку, втайне горюя об утраченном счастье.
В Рэндалсе скоро родится ребенок, который вытеснит из сердца миссис Уэстон прежнюю воспитанницу. Ему одному станет она отдавать и свое время, и свою любовь. Мистер Уэстон тоже, вероятно, во многом будет потерян для Вудхаусов. Прекратятся визиты Фрэнка Черчилла, а значит, и Джейн Фэрфакс. Поженившись, они поселятся в Энскоме или его окрестностях. А если, в довершение всех этих утрат, от Хартфилда отдалится и мистер Найтли, тогда кто же подарит мистеру Вудхаусу и Эмме радость разумной дружеской беседы? Еще недавно гость из Донуэлла искал у них отдохновения вечерами, да и в другое время приходил так часто, что ему впору было совсем к ним перебраться. Скоро все это останется позади. Как тогда жить? А ежели он покинет их ради Харриет, ежели в ее обществе обретет все, чего желал, ежели она станет его избранницей, дражайшим другом, женой, воплощением высших благ существования… В таком случае уж ничто не сможет усугубить несчастья Эммы, кроме неотступного сознания того, что этот союз есть плод ее усилий.
Когда мысли хозяйки Хартфилда становились столь невыносимо печальны, она вздрагивала, тяжело вздыхала или даже принималась расхаживать по комнате. Из одного лишь источника ей оставалось черпать некое подобие утешения: то была решимость впредь не повторять совершенных ошибок. Пусть ближайшая и все последующие зимы не будут и вполовину так веселы, как предыдущие, они оставят ей меньше сожалений, ибо теперь она сделалась разумней и познала себя.
Глава 13
Все следующее утро погода почти не менялась, а Хартфилд оставался во власти печали и одиночества, но после полудня ненастье отступило: ветер, сделавшийся мягче, разогнал облака, выглянуло солнце, снова наступило лето. Эта перемена внушила Эмме нестерпимое желание скорее выйти из дому. Те изысканные картины, тонкие запахи и упоительные ощущения, которые дарит нам безмятежная сверкающая природа после бури, никогда не привлекали ее более, чем теперь, ибо она надеялась, что и к ней возвратится утраченный покой. Вскоре после обеда пришел мистер Перри, пожелавший посвятить свободный час беседе с мистером Вудхаусом, и Эмма поспешила в кустарниковую аллею. Мгновенно ощутив прилив свежих душевных сил и некоторое облегчение от мрачных мыслей, она успела лишь пару раз пройтись из стороны в сторону, прежде чем увидала мистера Найтли, направлявшегося к ней. До сего момента она не знала о его возвращении из Лондона и еще секундой раньше думала, что он, верно, находится не менее чем в шестнадцати милях от Хайбери. Внезапное его появление взволновало ее, однако она сделала все возможное, чтобы он ничего не заметил.
Через полминуты они уже обменивались тихими принужденными приветствиями. Эмма спросила, как поживают их общие родные, и узнала, что все они здоровы. Давно ли мистер Найтли покинул Брансуик-сквер? Только нынче утром. Тогда ему, должно быть, случилось попасть под дождь? Да. Тем не менее теперь он желал прогуляться вместе с Эммой. Заглянув в гостиную и увидев, что мистер Вудхаус в нем сейчас не нуждается, он предпочел выйти в парк. Ни взгляд, ни голос мистера Найтли не показались Эмме веселыми. Руководимая собственными страхами, она подумала, что он, вероятно, сообщил брату о своем намерении жениться и теперь страдал от того, как это сообщение было принято.