От чрезвычайного волнения Эмма едва стояла на ногах. Из всех чувств, владевших ею теперь, самым сильным был, пожалуй, страх пробуждения от прекраснейшего сна.
— Эмма, я не мастер произносить речи, — снова заговорил мистер Найтли. В словах его звучала нежность столь искренняя и столь явная, что Эмма почти уверилась в своем счастье. — Будь моя любовь к вам меньше, я, вероятно, сумел бы сказать больше. Но вы меня знаете: я всегда говорил вам только правду, бранил вас, читал вам мораль, — а вы терпели все это, как не стерпела бы ни одна другая женщина в целой Англии. Так выслушайте же и то, дорогая моя Эмма, что я хочу сказать вам теперь. Быть может, тон и манера не подобают случаю: Господь свидетель, я скверно объясняюсь в любви, — но вы меня поймете. Да, вы поймете мои чувства и разделите их, если сможете. Сейчас я прошу лишь об одном: позвольте услышать ваш голос.
Пока мистер Найтли говорил, в уме Эммы разворачивалась кипучая деятельность. Не упустив ни единого словечка, она с чудесной быстротой охватила мыслью всю полноту истинного положения вещей: надежды Харриет оказались не чем иным, как ошибкой, иллюзией, столь же безосновательной, как и ее собственные заблуждения. Харриет ничто, она — все. До сей минуты она объяснялась с мистером Найтли, имея в виду мисс Смит, а он думал, что она говорит от себя, и принимал ее испуг, ее сомнения, ее попытки остановить его как свидетельство безответности своих чувств к ней. В считаные секунды успела Эмма не только понять все это и увидеть сияние собственного скорого счастья, но и обрадоваться, что тайна Харриет так и осталась тайной. Хранить молчание и впредь — вот и все, что могла Эмма сделать для своей бедной подруги. Просить мистера Найтли предпочесть мисс Смит как более достойную или просто отказать ему без объяснения причины, ибо жениться на них обеих он не мог, — нет, Эмма не готова к такому героическому поступку даже во имя дружбы. Она сострадала Харриет и испытывала раскаяние, однако ее душевная щедрость не выходила из пределы благоразумия. Она ввела подругу в заблуждение и вечно будет себя за это корить, но правда оставалась правдой: Эмма никогда яснее не сознавала, что союз с мисс Смит недопустим для мистера Найтли, что, женившись на Харриет, совсем ему не ровне, он себя принизит. Путь для Эммы был свободен, хотя и не вполне гладок. Когда ее просили дать ответ, она ответила. Что? То, что следовало. Как поступила бы на ее месте всякая леди, она сказала довольно, чтобы джентльмен не оставлял надежды и продолжал говорить сам. Несколькими минутами ранее, призвав мистера Найтли молчать, Эмма повергла его в совершенное отчаяние, и теперешняя ее благосклонность казалась ему, вероятно, несколько внезапной. Сперва не пожелав его выслушать, потом вдруг предложила еще прогуляться и возобновила тот разговор, который сама же и прервала. Она ощущала, что поведение ее странно своей непоследовательностью, но мистер Найтли проявил сдержанность и не потребовал объяснений.
Разоблачение человеческого сердца редко, очень редко обнажает ничем не замутненную истину: почти всегда она бывает частично сокрыта или не совсем верно понята, — однако то недоразумение, которое едва не возникло между Эммой и мистером Найтли, касалось лишь поступков, а не чувств. Он не мог ошибиться, ибо невозможно было переоценить ее сердечную склонность к нему, ее готовность принять и разделить его любовь.
Еще недавно, однако, мистер Найтли даже не догадывался, что любит небезответно, и, сопровождая Эмму в кустарниковую аллею, не помышлял о признании. Его беспокоило другое: как она приняла известие о помолвке Фрэнка Черчилла, — и никаких других намерений, кроме как утешить, помочь советом, не имелось. Все прочее было делом нескольких минут, мгновенным следствием того, что он услышал: она не любила Фрэнка Черчилла, сердце ее оставалось свободным, а значит, он мог надеяться! Покамест, однако, он вовсе не просил взаимности. Движимый нетерпением, которое мгновенно возобладало в нем над рассудком, он просил лишь о том, чтобы она не запрещала ему делать попытки к пробуждению в ней ответного чувства. Но внезапно перед ним открылась еще более радужная перспектива: чувство уже пробудилось! Если каких-нибудь полчаса назад им владело отчаяние, то теперь ему улыбнулось нечто такое, чего не назовешь иначе как совершенным счастьем.
Подобная перемена произошла и с Эммой. За эти полчаса и он, и она обрели бесценную уверенность в том, что любимы. Позади остались неведение, недоверие и ревность. Найтли ревновал давно: с первого приезда Фрэнка Черчилла в Хартфилд или даже раньше — с тех пор, как об этом приезде было впервые сообщено. Тогда же он стал осознавать и свою любовь к Эмме, обнаруженную чувством соперничества. Именно ревность к Фрэнку Черчиллу вынудила его отправиться в Лондон. В день прогулки на Бокс-Хилл он решил уехать, чтобы не видеть, как Эмма принимает и поощряет ухаживания своего обожателя; уехать, чтобы научиться безразличию. Но в доме брата Найтли увидел такую безмятежную картину семейного счастья, а в хозяйке дома столь явно угадывались милые его сердцу черты, что стало ясно: цель путешествия была выбрана неверно. Пребывание на Брансуик-сквер ничего не изменило, все же Найтли упорно не желал возвращался, пока не получил с утренней почтой известия о помолвке Джейн Фэрфакс. К радости, которую позволил себе ощутить (ведь он всегда знал, что Фрэнк Черчилл не пара мисс Вудхаус), примешивалось такое нежное сочувствие Эмме, такое острое беспокойство о ней, что, не в силах медлить, он поскакал домой прямо под дождем, а сразу же после обеда пришел пешком в Хартфилд, чтобы увидеть, как перенесло эту новость самое милое из всех живых существ, безупречное при всех своих недостатках.
Эмма встретила мистера Найтли встревоженная и опечаленная. Фрэнк Черчилл был в его глазах негодяем. Но вот она призналась, что никогда не любила Фрэнка, и молодой человек сразу сделался небезнадежен. Когда хозяйка Хартфилда и ее гость вдвоем возвращались в дом, она уже была его Эммой: ему отдала она и руку свою, и слово. Если б в эту минуту он мог думать о Фрэнке Черчилле, тот, вероятно, уже казался бы ему славным малым.
Глава 14
С какой печалью на сердце Эмма выходила из дому и с каким ликованием возвратилась! Отправляясь на прогулку, она надеялась лишь на некоторое облегчение своих страданий, теперь же упоенно трепетала от счастья, которое обещало сделаться еще полнее, когда трепет пройдет.
Они сели пить чай: прежней компанией за прежний столик. Как часто они и раньше сидели вот так, как часто она смотрела на кустарник за окном и любовалась заходящим солнцем, но никогда еще при этом не испытывала ничего подобного теперешнему радостному волнению. Ей с трудом удалось совладать собой настолько, чтобы быть заботливой хозяйкой и дочерью.
Бедный мистер Вудхаус даже не подозревал, что замышляет против него человек, которого он так радушно принял у себя в доме, искренне встревожившись, не простудился ли тот по дороге из Лондона. Если бы старый джентльмен мог заглянуть в сердце своего гостя, то перестал бы заботиться о его легких. Но мистер Вудхаус не предчувствовал грядущего зла и, не замечая ничего странного ни во взглядах, ни в поведении дочери и свойственника, преспокойно пересказал им все известия, услышанные от мистера Перри. Весьма довольный собой, хозяин дома не подозревал, какая новость может быть преподнесена ему в ответ.
Пока мистер Найтли оставался с ними, волнение Эммы не утихало, и лишь когда ушел, чувства ее немного успокоились. Платой за необычайный вечер была бессонная ночь, на протяжении которой Эмма размышляла о двух весьма серьезных предметах, напомнивших о том, что ее счастье все же не вполне безоблачно. Отец и Харриет — будучи наедине с собой, она не могла не ощущать тяжелого груза ответственности перед ними. Как сделать так, чтобы они пострадали сколь возможно меньше? Касательно папеньки решение было принято скоро. Покамест не зная, что скажет мистер Найтли, Эмма спросила совета у собственного сердца и приняла торжественное решение никогда не покидать отца. Одна лишь мысль о том, чтобы его оставить, исторгла у нее слезы раскаяния. Пока он жив, они с мистером Найтли не станут играть свадьбу, а лишь обручатся, и она льстила себя надеждой на то, что, не сопряженная с угрозой разлуки, их помолвка принесет отцу только радость.
Труднее оказалось решить, чем помочь Харриет: как избавить ее от ненужной боли; как хотя бы отчасти загладить свою вину перед ней; как не сделаться в ее глазах злейшим врагом. Ломая голову над этими огорчительными вопросами, Эмма во многом горько упрекала себя, о многом тяжко сожалела, пока в конце концов не решила по-прежнему избегать встреч с мисс Смит и сообщить ей то, что следовало, в письме. Лучше было бы на время отправить ее куда-нибудь из Хайбери, и у Эммы даже родился план: уговорить сестру пригласить Харриет к себе в Лондон, тем более что та всегда нравилась Изабелле, а несколько недель в столице пошли бы ей на пользу — улицы, магазины, игры с детьми… Казалось, не в ее натуре было отказываться от новизны и разнообразия. Если бы удалось осуществить этот замысел, Эмма показала бы себя доброй и внимательной подругой, и они бы временно расстались, отсрочив боль того момента, когда им всем придется вновь сойтись.
Рано поднявшись, Эмма написала своей несчастливой сопернице, после чего некоторое время оставалась так задумчива (почти даже печальна), что мистеру Найтли, явившемуся в Хартфилд к завтраку, пришлось ее ждать. Лишь улучив полчаса для того, чтобы пройти с ним по тому же кругу, что и вчера (в буквальном и духовном смысле), она смогла отчасти возвратить себе вчерашнюю радость.
После ухода мистера Найтли прошло немного времени (во всяком случае, не так много, чтобы у Эммы возникло хотя бы малейшее желание думать о ком-либо другом), когда ей доставили пакет из Рэндалса, довольно толстого. Она догадалась, о чем говорится в письме, и пожалела о том, что вынуждена его читать. Совершенно примирившись с Фрэнком Черчиллом, она не хотела никаких объяснений, предпочитая остаться наедине с собственными мыслями, но даже не чувствуя себя в состоянии вникнуть в суть написанного, она все же должна была это прочесть. В конверте, как и следовало ожидать, оказалось послание Фрэнка с сопроводительной запиской от миссис Уэстон: