Эмма жалела о том, что не может открыто отдать должное мудрости и трезвомыслию мистера Найтли в одном важном для нее деле: не может поблагодарить за совет, который, если б она послушалась, помог бы ей уберечься от худшей из ее женских ошибок — неразумного сближения с мисс Смит. Но нет, вопрос был слишком щекотливый, и касаться его Эмма не решалась. Оба они редко поминали Харриет. Он, вероятно, просто не думал о маленькой приятельнице своей невесты. Ей же казалось, будто он по некоторым признакам заподозрил между недавними подругами разлад и молчал из свойственной ему деликатности. Эмма отдавала себе отчет в том, что, если бы они с Харриет расстались иначе, их переписка была бы более оживленной и ей не пришлось бы узнавать о происходящем на Брансуик-сквер почти исключительно из посланий сестры. Мистер Найтли тоже мог это заметить, и необходимость упражняться с ним в искусстве умолчания причиняла Эмме едва ли не такую же сильную боль, как чувство вины пред Харриет.
Миссис Джон Найтли, как и следовало ожидать, присылала вполне обнадеживающие отчеты: поначалу гостья показалась ей невеселой, чему она не удивилась, ведь бедняжке предстояло посетить зубного лекаря. Когда же дело было сделано, мисс Смит стала, на взгляд Изабеллы, совершенно прежней. Наблюдательности сестры Эмма не слишком доверяла, однако, если бы уныние помешало Харриет играть с детьми, их мать заметила бы это. То, что мисс Смит решила остаться на Брансуик-сквер дольше первоначально названного срока, несколько успокоило Эмму и подкрепило ее надежды. Две недели обещали перерасти в целый месяц. В августе супруги собирались посетить Хартфилд и предложили Харриет оставаться у них, чтобы ехать вместе.
— Джон даже не упоминает о вашей приятельнице, — заметил мистер Найтли. — Вот что он пишет, если желаете взглянуть.
То был ответ на письмо, в котором старший брат сообщал младшему о своем намерении жениться. Эмме очень хотелось узнать, как принял ее зять эту новость, и она нетерпеливо протянула руку, нисколько не смутившись его молчанием касательно Харриет.
— Джон отнесся к моему счастью по-братски, — продолжил мистер Найтли, — но говорить любезности он не мастер. Я знаю: он и вас тоже любит как брат, — однако в письме его столь мало галантерейных фраз, что молоденькой женщине немудрено обидеться. Вам, как бы то ни было, я показываю этот листок без страха.
— Он пишет разумно, — сказала Эмма, дочитав. — Я ценю его искренность. По его мнению, от нашего с вами союза выигрываю я одна, но он не чужд надежды на то, что со временем заслужу вашу любовь и стану такой, какой представляюсь вам уже теперь. Выскажись он иначе, я бы ему не поверила.
— Милая Эмма, он не хотел сказать ничего подобного. Он имел в виду…
— Мы с вашим братом не так уж и сильно расходимся во мнениях, — улыбнулась Эмма, хотя лицо ее осталось серьезным. — Вероятно, гораздо меньше, чем ему кажется. Он убедился бы в этом, если б мы потолковали обо всем без церемоний и стеснений.
— Ах, Эмма, любезная моя Эмма…
— О! — воскликнула она, повеселев. — Ежели вы считаете, будто ваш брат не отдает мне справедливости, то погодите — дождитесь того дня, когда наша тайна станет известна моему папеньке, и послушайте, что он скажет. Не сомневайтесь: он будет еще менее справедлив: все счастье, всю выгоду припишет вам, а все достоинства — мне. Боюсь в одночасье сделаться для него «бедною Эммой» — именно так он обыкновенно выказывает сострадание притесненной добродетели.
— Да, остается лишь надеяться, чтобы ваш батюшка хотя бы вполовину так же легко, как мой брат, позволил убедить себя в том, что добродетелями мы с вами равны и потому имеем все права быть счастливыми вместе. Кстати сказать, в письме Джона меня позабавило одно место. Вы заметили? Он говорит, будто мое сообщение его не удивило: он давно ожидал услышать нечто подобное.
— Насколько я поняла, он говорит о вашем намерении жениться вообще; обо мне же он, по-моему, вовсе не думал.
— Да-да, и все-таки я удивлен его проницательностью. По каким признакам он судил? Сам я не заметил, чтобы в речах моих или манерах что-либо выдавало намерение скоро жениться. Но, видимо, некие перемены со мной все же произошли. Вероятно, я меньше обычного играл с детьми, когда гостил на Брансуик-сквер. Помню, как-то вечером бедные мальчики сказали: «Дядя теперь всегда усталый».
Приближалось время, когда новость нужно было сообщить отцу Эммы, а затем и друзьям. Миссис Уэстон уже достаточно окрепла, чтобы принять мистера Вудхауса, и, надеясь употребить для собственной пользы ее дар ласкового убеждения, Эмма решила сперва объявить о своем обручении дома, а затем и в Рэндалсе. Но как преподнести отцу это известие? Из страха смалодушничать и не исполнить задуманного она заранее назначила для объяснения такой час, когда мистер Найтли еще отсутствовал, но должен был скоро появиться, чтобы продолжить начатое ею. Условившись с женихом, Эмма волей-неволей заговорила, причем силилась держаться бодро, ибо не желала усугублять несчастье мистера Вудхауса собственной печалью: он должен был видеть, что дочь не усматривает в предстоящем событии повода для грусти. Итак, призвав на помощь все свои душевные силы, она объявила отцу: сейчас он услышит нечто для себя неожиданное. Ежели ей удастся заручиться его одобрением и согласием (а она очень на это надеется, ведь то, о чем пойдет речь, должно способствовать всеобщему счастью), то они с мистером Найтли поженятся. В Хартфилде появится еще один постоянный житель — джентльмен, чье общество всегда было отрадой для мистера Вудхауса. Эмме также было известно, что отец любит его больше всех на свете, не считая ее самой, Изабеллы и миссис Уэстон.
Бедный старик! Поначалу он был потрясен и всерьез пытался разубедить дочь, не раз напомнив ей о том, что она всегда говорила, будто не выйдет замуж, что ей и вправду гораздо лучше остаться незамужней, чем разделить судьбу своей бедняжки сестры и бедняжки мисс Тейлор. Но уговоры не помогли. Увиваясь около отца, Эмма с ласковой улыбкой сказала, что должна стать женой мистера Найтли, а с Изабеллой и миссис Уэстон ее равнять не следует, ибо они покинули Хартфилд и эта перемена была печальной. Она же останется дома, рядом со своим папенькой, в жизни которого не произойдет никаких изменений за исключением того, что мистер Найтли, их частый гость, теперь будет с ними всегда, чему papa непременно обрадуется, когда свыкнется с этою мыслью. Ну разве он не любит мистера Найтли? Конечно же, любит и не станет этого отрицать — она уверена. У кого, как не у мистера Найтли, он спрашивает совета по всякому делу? Кто бывает ему так полезен, с такой готовностью пишет для него письма, всегда охотно предлагает помощь? Кто так весел, так внимателен, так привязан к мистеру Вудхаусу? Да, конечно, все это правда. Присутствие мистера Найтли не может быть лишним, и мистер Вудхаус рад каждый день видеть его в своем доме. Но он ведь и без женитьбы каждый день их посещал, так почему бы им не жить как прежде?
Почтенный джентльмен не мог скоро примириться с предстоящим замужеством дочери, но худшее осталось позади. Мысль была посеяна в его сознании, а время и непрестанное повторение убедительных доводов обещали довершить дело. На помощь Эмме явился сам мистер Найтли, чьи исполненные любви похвалы в ее адрес порадовали слух старика, и вскоре он привык к уговорам, которые возобновлялись обоими влюбленными при каждом удобном случае. Изабелла, насколько могла, оказала им содействие, написав отцу не одно восторженное письмо. Миссис Уэстон тоже при первой же встрече с обитателями Хартфилда постаралась представить все в самом выгодном свете: во-первых, как дело уже решенное; во-вторых, как дело благое (и то, и другое имело в глазах мистера Вудхауса почти равный вес). Эмма уже дала мистеру Найтли согласие, и все, к кому старый джентльмен привык прислушиваться, уверяли его в том, что так ему же будет лучше. Он и сам почти признавал это, а посему свадьба, которой суждено было однажды состояться (через годик-другой), перестала очень уж страшить его.
Убеждая мистера Вудхауса дать согласие на замужество дочери, миссис Уэстон ни в чем не притворствовала. Когда Эмма открыла ей свою тайну, она чрезвычайно удивилась, но, не усмотрев в этой новости ничего, что не сулило бы всеобщего блага, без колебаний взялась поговорить с мистером Вудхаусом. Высоко ценя мистера Найтли, она считала его достойным даже такой невесты, как ее дорогая Эмма. Их союз представлялся ей равным и удачным во всех отношениях, а в одном (чрезвычайно важном) так и вовсе исключительным. Мистер Найтли теперь стал в ее глазах едва ли не единственным, кого Эмма могла столь счастливо полюбить. До чего же глупо было со стороны миссис Уэстон не замечать этого и не желать скорейшего соединения двух своих друзей! Много ли нашлось бы других мужчин, равных Эмме по положению, которые были бы готовы ради нее покинуть собственный дом и поселиться в Хартфилде? Кто, кроме мистера Найтли, так хорошо знает мистера Вудхауса и замечательно с ним ладит, чтобы подобная перемена могла сулить всем троим счастье? Прежде, мечтая поженить Эмму и Фрэнка, Уэстоны с тревогой думали о том, что старый джентльмен будет им препятствовать. Спор, обещавший разгореться между Энскомом и Хартфилдом, казался неразрешимым — мистер Уэстон, в отличие от супруги, не признавал этого прямо, но тоже обыкновенно завершал разговор не слишком обнадеживающе: «Поживем — увидим. Молодые люди сами отыщут выход из положения». В случае же с мистером Найтли подобные расплывчатые фразы были ни к чему. Будущее представлялось совершенно ясно. Ни одна из сторон не теряла ничего такого, о чем следовало бы упоминать. Никакая действительная трудность не стояла на пути влюбленных, ничто не требовало даже отсрочки их равноправного счастливого союза.
Предаваясь подобным размышлениям с ребенком на руках, миссис Уэстон ощущала себя счастливейшей женщиной на свете. А при мысли о том, что дитя скоро вырастет из первых своих чепчиков, ее радость, ежели такое было возможно, делалась еще сильнее.