Эмма расстроилась: три месяца любезничать с человеком, который ей не нравится! Причем в большей степени, чем ей хотелось бы, но в меньшей, чем положено! В чем же причина такой неприязни к Джейн Фэрфакс, ответить было трудно. Мистер Найтли однажды заметил: все потому, что Эмме и самой хочется в глазах окружающих выглядеть столь одаренной и просвещенной девушкой, какую она признает в Джейн. И хотя Эмма тогда с негодованием отвергла сии обвинения, в минуты одиноких размышлений ее совесть не позволяла ей врать самой себе. Однако, все же стараясь найти себе оправдания, Эмма думала: «С этой Джейн невозможно подружиться. Уж не знаю, как это выходит, но она всегда такая холодная и сдержанная!.. И это ее безразличие к тому, какого о ней мнения другие… А ее тетушка! Все время болтает без умолку!.. А как с ней вечно все носятся!.. И отчего-то вдруг вообразили, что раз мы сверстницы, то просто обязаны быть близкими подругами». Такие Эмма выдумывала причины, а лучших найти не могла.
Эта неприязнь была столь несправедлива, а каждый приписываемый недостаток – столь преувеличен воображением, что всякий раз, увидев Джейн Фэрфакс вновь спустя долгое время, Эмма невольно понимала, что наговаривает на нее незаслуженно. Вот и теперь, когда она, по всем правилам, пришла поприветствовать Джейн, Эмма немало поразилась тем самым манерам и той внешности, которые она все два года так презирала. Джейн Фэрфакс была очень изящна, поразительно изящна, а изящество Эмма ценила превыше всего. Весь ее облик отличался особенной грацией: она была замечательного роста – ее любой бы назвал высокой, но не высоченной, – не полная, но и не слишком худая, хотя из-за едва заметной болезненности была ближе скорее ко второму из двух зол. Эмма не могла не оценить красоту Джейн по достоинству. Черты ее лица были неправильными, но невероятно радовали взор, а с прошлого своего приезда она еще больше похорошела. Эмма всегда признавала красоту ее глубоких серых глаз, темных ресниц и бровей, но в этот раз даже кожа, к которой она привыкла придираться и называть ее чересчур бледной, показалась ей столь чистой и нежной, что румянец, пожалуй, тут был даже ни к чему. То была красота, полная изящества, и Эмма, честно следуя своим принципам, не могла ей не восхититься: в Хайбери с истинным изяществом, будь то внешним или внутренним, она встречалась редко. Джейн, как бы заурядно это ни звучало, выделялась и привлекала взгляд.
Словом, во время первого визита Эмма сидела и смотрела на Джейн Фэрфакс довольная вдвойне: прекрасной внешностью, которая радовала глаз, и своей способностью воздать ей должное. Отныне она решила относиться к ней благосклонно. Когда она вспомнила ее историю, ее участь, когда осознала, с какой жизнью предстоит столкнуться этой красоте и этому изяществу, то все иные чувства уступили место сопереживанию и уважению, особенно учитывая вполне естественно предполагаемую Эммой и очень, на ее взгляд, вероятную влюбленность Джейн в мистера Диксона. В этом случае еще более благородна и достойна сострадания была жертва, которую она решила принести. Эмма теперь готова была оправдать ее за попытку увести мистера Диксона от жены и за любые другие проступки, в которых успела обвинить Джейн ее фантазия. Если в этой истории и была любовь, то, вероятнее всего, невинная, безответная и несчастная. Джейн, по всей видимости, неосознанно впитывала горький яд, участвуя в беседах мистера Диксона и ее подруги, а теперь из самых лучших, самых чистых побуждений отказывалась от поездки в Ирландию, твердо решив отдалиться от него и его семьи, как можно скорее ступив на путь тяжкого труда.
В общем, уходила от них Эмма в таких нежных и добрых чувствах, что по пути домой стала мысленно перебирать всех местных кавалеров и вздыхать, что в Хайбери достойного кандидата, способного обеспечить Джейн независимое будущее, она не найдет.
То были порывы похвальные, однако недолговечные. Эмма успела заявить мистеру Найтли:
– Она и правда хорошенькая, даже больше чем просто хорошенькая!
Однако вскоре Джейн с бабушкой и теткой посетили Хартфилд, и все вернулось на круги своя. Эмма, уже было готовая отречься от былых предубеждений и ошибок и заявить во всеуслышанье об их вечной с Джейн Фэрфакс дружбе, вновь почувствовала раздражение. Тетушка, как всегда, болтала без умолку и утомляла даже больше обыкновенного, ведь теперь к дифирамбам, посвященным племяннице, добавилось беспокойство за ее здоровье. Так что им пришлось выслушивать, что за завтраком Джейн съела совсем маленький кусочек хлебушка с маслом, а за обедом вот такой крошечный кусочек баранины, а потом еще и с восторгами разглядывать новые чепчики и мешочки для рукоделия, которые она привезла бабушке и тетушке. Благосклонности Эммы пришел конец. Они принесли ноты, Эмму попросили сыграть, но благодарили и хвалили ужасно неискренне, словно все это задумывалось лишь для того, чтобы вслед показать превосходство Джейн. И что хуже всего, она была так холодна и сдержанна! Совершенно не делилась своим мнением. Надев маску вежливости, она, казалось, была решительно настроена молчать. Отталкивающая и подозрительная осторожность.
Но сдержаннее всего – хотя еще сдержаннее быть, казалось, невозможно – она говорила об Уэймуте и Диксонах. Похоже, Джейн твердо решила не раскрывать никому, каков мистер Диксон, как она оценивает его общество и хорошая ли вышла партия. Она отзывалась обо всем спокойно и доброжелательно, ничего не подчеркивая и не выделяя. И напрасно. Эмма заметила неискренность и вернулась к своим первоначальным подозрениям. Видимо, Джейн все-таки было что скрывать, помимо собственных чувств: вероятно, мистер Диксон почти отдал предпочтение не мисс Кэмпбелл и остался с ней только ради приданого в двенадцать тысяч фунтов.
Подобная сдержанность проявлялась в разговоре на любые темы. Джейн Фэрфакс и мистер Фрэнк Черчилль были в Уэймуте в одно время. Эмма знала, что они были друг другу представлены, но не добилась от нее ни слова о том, что же он представляет собой в действительности.
– Хорош ли он собою?
– Полагаю, его считают видным молодым человеком.
– Любезен ли он?
– Все его таковым находят.
– Производит ли он впечатление человека разумного и просвещенного?
– На водах или при коротких встречах в Лондоне такое о человеке понять трудно. Мы так недолго знакомы с мистером Черчиллем, что я вряд ли могу судить даже о его манерах. Однако все их находят прекрасными.
Уж такого Эмма простить никак не могла.
Глава III
Эмма ее простить не могла, однако мистер Найтли, который также почтил их своим присутствием в тот вечер, не заметил ни раздражения Эммы, ни поводов к нему. Он со стороны обеих дам отметил лишь должное внимание и учтивость, а потому, придя на следующее утро в Хартфилд по делам к мистеру Вудхаусу, с одобрением отозвался о поведении Эммы – не так открыто, как если бы в комнате не было ее отца, однако достаточно недвусмысленно, чтобы та его поняла. Он привык считать, что Эмма относится к Джейн несправедливо, а потому с большим удовольствием отметил перемену к лучшему.
– Очень приятный вечер, – начал он, объяснив мистеру Вудхаусу все необходимое и убрав свои бумаги, – невероятно приятный. Вы и мисс Фэрфакс очень порадовали нас своей игрой. Сэр, я даже не могу назвать большей роскоши, чем целый вечер наслаждаться обществом столь прекрасных дам, готовых порадовать нас то разговором, то музыкой. Эмма, уверен, что мисс Фэрфакс хорошо провела вечер. Вы постарались на славу. Я рад, что вы просили ее играть так много: у миссис Бейтс нет инструмента, и она наверняка по этому скучала.
– Рада, что вам понравилось, – с улыбкой отозвалась Эмма, – но все же надеюсь, наши гости нечасто бывают обделены моим вниманием.
– Что ты, голубушка, – поспешил заверить ее отец, – конечно, нет. Никто не сравнится с тобой во внимательности и гостеприимстве. Я бы даже сказал, что ты чересчур внимательна. Вот вчера, например, гостям предлагали булочки несколько раз – по-моему, хватило бы и одного.
– Да, не смею обвинять вас в невнимательности – почти одновременно с ним заметил мистер Найтли, – как и в отсутствии хороших манер или проницательности. Так что, полагаю, вы меня поняли.
Лукавый взгляд Эммы, казалось, говорил: «Прекрасно поняла», – однако вслух она произнесла лишь:
– Мисс Фэрфакс очень сдержанна.
– Да, немного, о чем я вам всегда и говорю. Но это все от застенчивости, и вскоре вы эту стену преодолеете. Ту же сдержанность, в основе которой лежит благоразумие, следует уважать.
– Вы находите ее застенчивой. Я – нет.
– Милая моя Эмма, – сказал он, пересаживаясь к ней поближе, – надеюсь, вы не хотите мне сказать, что вчерашний вечер вам не понравился?
– Ну что вы! Я ведь так упорно задавала вопросы, а получила удивительно мало ответов. Как такое может не понравиться?
– Жаль, – только и ответил он.
– Надеюсь, вечер всем понравился, – в свойственной ему мягкой манере сказал мистер Вудхаус. – Мне – очень. В один момент мне показалось, что камин слишком жарко растоплен, но потом я немножко, совсем чуть-чуть, отодвинул стул, и жар мне уже не мешал. Мисс Бейтс была очень разговорчива и весела, впрочем, как и всегда, правда, иногда она говорит чересчур уж быстро. Но даже при этом она весьма мила, и миссис Бейтс тоже – на свой лад. Люблю старых друзей. И мисс Джейн Фэрфакс – прелестнейшая особа, хорошенькая и прекрасно воспитана. Уверен, мистер Найтли, ей вечер понравился, потому что с ней была Эмма.
– Верно, сэр, а Эмме – потому, что с ней была мисс Фэрфакс.
Эмма видела, что он расстроен, и, желая хотя бы на время его успокоить, с неподдельной искренностью произнесла:
– Она невероятно изящное создание, от которого трудно оторвать взгляд. Я всегда с восхищением ей любуюсь и от всего сердца ей сочувствую.
Мистер Найтли не смог скрыть, что эти слова его немало порадовали, но прежде чем он успел что-либо ответить, мистер Вудхаус, который все еще думал о Бейтсах, сказал: