– Н-да, – сказала она, наконец придя в себя, – мне, пожалуй, нужно хотя бы полдня, чтобы все это осознать. Как!.. Зимой уже были помолвлены… то есть еще до того, как оба приехали в Хайбери?
– Помолвлены с октября – втайне. Эмма, это известие меня сильно ранило. И сильно ранило его отца. Кое-что в его поведении мы простить не можем.
Эмма на мгновение задумалась и затем ответила:
– Не стану притворяться, будто не понимаю, о чем вы. Надеюсь, я, сколько могу, облегчу вашу боль: будьте уверены, его внимание ко мне не возымело того эффекта, которого вы опасаетесь.
Миссис Уэстон, не веря, подняла взгляд, но выглядела Эмма так же спокойно, как говорила.
– Чтобы вам легче было поверить, что я к нему решительно равнодушна, – продолжала она, – я расскажу вам больше. Когда мы только познакомились, он действительно мне понравился, и я была даже готова влюбиться – да, собственно, и влюбилась, – но потом, что удивительно, это прошло. Оно и к лучшему. Он уже некоторое время, месяца три точно, совершенно мне безразличен. Можете мне верить, миссис Уэстон. Это чистая правда.
Миссис Уэстон со слезами радости бросилась ее целовать и, когда вновь обрела дар речи, то заявила Эмме, что ничто на свете не обрадовало бы ее сейчас больше сего заверения.
– Мистер Уэстон тоже будет счастлив это слышать, – сказала она. – Как же мы мучились! Ведь нам так хотелось, чтобы вы друг другу понравились, и мы были уверены: так оно и случилось… Представьте себе, как мы за вас беспокоились, когда обо всем узнали.
– Чудом я избежала удара, и за это нам с вами остается лишь благодарить судьбу. Но, миссис Уэстон, его это никак не оправдывает. Должна признаться, в моих глазах он очень виноват. Какое право он имел, будучи связанным клятвой и чувством, так вызывающе себя вести? Какое право он имел ухаживать и добиваться внимания одной дамы – а именно так это было, – когда на деле принадлежал другой? Неужели он не знал, что это может привести к беде? Неужели не думал, что я могу в него влюбиться? Он поступил дурно, очень дурно.
– Из его слов, милая моя Эмма, я так поняла, что…
– А она! Как она могла сносить подобное поведение! Хладнокровно наблюдать, как он у нее на глазах раз за разом оказывает знаки внимания другой женщине, и не возмутиться… Такой степени равнодушия я не понимаю и не уважаю.
– Между ними были размолвки, Эмма, он так прямо и сказал. У него не было времени объяснить все подробно. Он пробыл у нас всего четверть часа да в таком взволнованном состоянии, что за это время почти ничего рассказать не успел, но то, что между ними были размолвки – он дал понять ясно. Они-то, сколько я понимаю, и стали причиной сегодняшних событий и, очень вероятно, вызваны были его неуместным поведением.
– Неуместным! Ох, миссис Уэстон… Это мягко сказано. Гораздо, гораздо хуже, чем просто неуместным! Передать не могу, как сильно он уронил себя в моих глазах. Разве может так вести себя мужчина?.. А как же честность и прямота, строгая верность правде и принципам, презрение к мелочным уловкам, которые надлежит всегда и во всем выказывать настоящему мужчине?
– Позвольте, милая моя Эмма, я за него заступлюсь: здесь он, конечно, поступил неправильно, но я давно его знаю и могу ручаться, что у него много, очень много прекрасных качеств, и…
– Боже мой! – вскричала Эмма, не слушая. – А миссис Смолридж! Джейн чуть не поступила в гувернантки! Какое ужасающее бесчувствие! Так заставить ее страдать, что она чуть не нанялась… что такая мысль вообще пришла ей в голову!
– Эмма, об этом он ничего не знал. Здесь я могу полностью его оправдать. Она сама приняла это решение, не сказав ему ни слова… или же сказав так, что он не придал тому значения. До вчерашнего дня он был в совершенном неведении. Он узнал о ее планах внезапно, не знаю как, может, из какого-то письма или записки. Но именно после этого он и решился немедленно пойти к дяде, все рассказать и положиться на его доброту – словом, покончить с этой тайной, которую они и так слишком долго скрывали.
В этот раз Эмма к ней прислушалась.
– При прощании он обещал мне скоро написать, – продолжала миссис Уэстон, – и, судя по его тону, изложить все подробности, которые не смог сообщить сейчас. Так что давайте сначала дождемся этого письма. Может, оно несколько смягчит его вину. Может, мы поймем и простим многое из того, что неясно сейчас. Не будем же суровы, не будем торопиться с осуждениями. Запасемся терпением. Любить его – мой долг, и теперь, когда один очень существенный для меня вопрос разрешен, я искренне желаю, чтобы все сложилось благополучно, и очень на это надеюсь. Они оба, наверное, столько выстрадали из-за необходимости молчать и скрываться.
– Ему, – сухо отозвалась Эмма, – эти страдания, по всей видимости, особого зла не причинили. Ну и как воспринял все это мистер Черчилль?
– Весьма благосклонно и почти сразу же его благословил. Подумать только, как в их семье все переменилось всего за одну неделю! Пока жива была бедная миссис Черчилль, не могло быть ни надежды, ни возможности, ни малейшей вероятности, но едва только ее останки упокоились в семейном склепе, как ее мужа с легкостью уговорили действовать наперекор ее возможным желаниям. Как радостно, когда чрезмерное влияние уносят с собой в могилу!.. Дядюшку даже почти уговаривать не пришлось.
«Да, – подумала Эмма, – и с Харриет было бы так же».
– Это было вчера вечером, а сегодня с рассветом Фрэнк скорее выехал в Хайбери. Думаю, он на некоторое время заехал к Бейтсам, а потом сразу прискакал к нам, но, как я уже говорила, пробыл всего четверть часа – очень спешил назад к дяде, ему он сейчас нужнее обыкновенного. Он был очень взволнован – чрезвычайно! – и сам не свой, я его таким никогда не видела. Вдобавок ко всему прочему его потрясло, как сильно ей сейчас нездоровится, он и понятия об этом не имел. Весь его вид говорил о том, что он переполнен чувствами.
– И вы в самом деле полагаете, что об их связи совершенно никто не знал? Ни Кэмпбеллы, ни Диксоны – никто не знал о помолвке?
Вспомнив о Диксонах, Эмма слегка покраснела.
– Никто, совершенно никто. Он решительно заявил, что об этом, кроме них двоих, ни единая живая душа не знала.
– Что ж, – сказала Эмма, – полагаю, со временем мы свыкнемся с этой мыслью, и я желаю им всяческого счастья, но сама навсегда останусь уверена, что подобные действия отвратительны. Что это, как не лицемерие и ложь, шпионаж и предательство? Явиться к нам, прикинувшись столь открытыми и простыми, а в то же время судить всех нас в своем тайном союзе! Всю зиму и весну нас дурачили. Мы-то думали, что общаемся с ними на равной ноге, со всей честью, со всем уважением, а меж тем эти двое, вероятно, слушали нас, а потом втайне сравнивали и судили все наши слова, предназначенные только для одного из них. Ну и пускай сами на себя пеняют, если услышали друг про друга не самые приятные вещи!
– Я на этот счет спокойна, – откликнулась миссис Уэстон. – Вполне уверена, что все сказанное мной каждому из них по отдельности можно было бы сказать и им вместе.
– Вам повезло… Свою единственную ошибку вы рассказали лишь мне – когда вообразили, будто в нее влюблен один наш общий друг.
– Да. Но я всегда была о мисс Фэрфакс самого высокого мнения и, даже поверив в сие заблуждение, ни за что не стала бы говорить о ней дурно, а о своем пасынке – и подавно.
Тут за окном показался мистер Уэстон, очевидно, проверяя, как идет разговор. Жена взглядом пригласила его войти и, пока он шел, добавила:
– А теперь, Эмма, милая, прошу вас: говорите и держитесь так, чтобы у него отлегло от сердца и чтобы он остался доволен этим союзом. Давайте обратим его внимание на все хорошее, в конце концов, мисс Фэрфакс – девушка замечательная. Партия не самая завидная, но ежели мистер Черчилль на нее согласен, то с чего возражать нам? А ему, Фрэнку, можно сказать, очень повезло найти невесту со столь твердым характером и ясным умом – именно такой я всегда мисс Фэрфакс считала и считаю по-прежнему, даже несмотря на это единственное, но крупное отступление от строгих правил. Но в ее положении даже сию ошибку многое оправдывает!
– Очень многое! – с чувством воскликнула Эмма. – Ежели и бывает положение, в котором женщине простительно думать только о себе, то это положение Джейн Фэрфакс. О таком даже можно сказать: «Не друг тебе – весь мир, не друг – закон»[17].
Когда вошел мистер Уэстон, Эмма улыбнулась и воскликнула:
– Что за шутку вы со мной сыграли, честное слово! Это вы так хотели подразнить мое любопытство и проверить, как я умею угадывать? Ну и напугали же вы меня. Я уж было подумала, что вы половины своего состояния лишились. И вдруг прихожу – а тут!.. Вам не соболезнования надо приносить, а поздравления! Мистер Уэстон, от всей души поздравляю вас с тем, что вам в невестки достанется одна из самых очаровательных и достойных девиц в Англии.
Обменявшись взглядами с женой, мистер Уэстон понял, что Эмма не шутит, тут же воспрянул духом и весь преобразился, а в голос его вернулась привычная бодрость. С благодарностью крепко пожав ей руку, он пустился рассуждать об этом предмете так весело, что сомневаться не приходилось: еще немного времени, немного мягкого убеждения, и он начнет рассуждать о помолвке исключительно с удовольствием. Его собеседницы говорили лишь о том, что могло оправдать в его глазах безрассудство и смягчить его возражения, и к тому времени, как они обсудили это все втроем, а затем еще раз вдвоем, пока мистер Уэстон провожал Эмму в Хартфилд, он совершенно примирился с новыми обстоятельствами и почти уверился, что Фрэнк принял лучшее решение в своей жизни.
Глава XI
«Харриет, бедная Харриет! – мучилась Эмма, не в силах избавиться от этих горьких мыслей. Фрэнк Черчилль и с ней самой обошелся очень дурно – дурно во многих отношениях, – но злилась она на него не за его проступки, а за свои собственные. Думать о том положении, в котором оказалась Харриет, было невыносимо. Бедняжка! Во второй раз она стала жертвой ее заблуждений и обманчивых надежд. Пророческими оказались слова мистера Найтли: «Эмма, вы были ей плохой подругой». Она причиняла Харриет один лишь вред. Правда, в этот раз, в