е перила, а потом стену портретов. Ко времени нашего с Эммой исчезновения их накопилось штук тридцать, начиная с рождения каждой из нас и до нашей последней осени, когда Эмме исполнилось семнадцать, а мне пятнадцать. Мне всегда было интересно, что думали об этих снимках те, кто смотрел на них снизу, – знакомые, но не настолько близко, чтобы подняться наверх, – когда у входа их приветствовала миссис Мартин. Фотографии были прекрасны и стоили целое состояние, на них мы выглядели умиротворенными ангелочками. Одна из самых страшных стычек между Эммой и мамой произошла в день фотосессии. Каждый раз, когда приезжал фотограф, сестра отказывалась надевать, что ей велели, откидывать назад волосы или улыбаться. Но если смотреть на портреты снизу, догадаться об этом было трудно. И тут же в голову наверняка приходила мысль о том, что если человек взял на себя труд заплатить за то, чтобы сделать эти снимки и повесить их в рамках, значит, он лелеет детей и любит их больше самой жизни.
Вот что я думала о той женщине из суда. Она попросту взглянула на эти фотографии, мамиными стараниями красовавшиеся на стене, и на их основании сделала выводы, не имевшие к истине никакого отношения. Подобно гостям, окидывавших взором наши лики с вестибюля на первом этаже.
Папа в конечном счете уступил, дело было улажено, и мы остались жить с мистером Мартином и Хантером. Дама порекомендовала суду принять такое решение, и не прислушаться к ее рекомендации означало продлить судебную тяжбу еще на год, заставить нас с Эммой проходить все новые и новые психологические тесты, беседуя все с новыми и новыми людьми. Отец сказал, что собирался вызвать в суд свидетелей, в том числе родственников и друзей, чтобы дискредитировать миссис Мартин, но она заявила, что для нас с Эммой это будет невыносимым ударом. А потом он добавил, что пошел на примирение, только чтобы избавить нас от лишних страданий. Услышав об этом, я захотела крикнуть ему: «Нет! Я хочу сражаться! Бросай меня в бой, и плевать, если меня ранят и я буду истекать кровью!» Он был наш генерал, мы его солдаты, и на этот раз ради дела я была готова умереть.
Лишь много лет спустя, разбирая с Уиттом прошлое, я узнала, что истинная причина его страхов не имела ничего общего ни со мной, ни с Эммой. Мамина измена и развод до такой степени выбили его из колеи, что он опять стал покуривать травку, как когда-то в старших классах школы.
Доказательствами этого мама не располагала, но прекрасно знала отца и была очень умна. Ее адвокат пригрозила обратиться к суду с ходатайством принудительно освидетельствовать его на предмет наличия в крови наркотиков. Через неделю он сдался. Оглядываясь назад, я думаю, что если бы знала об этом тогда, то пришла бы к тому же выводу, что и впоследствии: как бы я папу ни любила, он был человек безвольный. И пытаться решить что важнее – его слабость или то, что от этой слабости он пристрастился к марихуане, нет никакого смысла – для нас с Эммой результат от этого не изменился.
«Узнать правду о родителях во время бракоразводного процесса сродни внезапному пробуждению, – сказала та женщина, – люди опускаются ниже некуда, чтобы наказать свою половину за то, что она их бросила». Я понимала, на что она намекает: в ее представлении отец придумал все эти гадости о миссис Мартин и максимально обелил себя, только чтобы заставить ее заплатить за то, что она ему изменила и ушла к другому. Но поскольку мне было известно, как на самом деле обстоит дело, поскольку я знала, как выглядят другие фотографии, которые не только не вешали на стену, но и вообще никогда не снимали, внезапное пробуждение, о котором она толковала, заключалось несколько в другом, в осознании того, что взрослые могут быть нечестными, глупыми, ленивыми и некомпетентными в профессиональном плане, что могут не верить тебе, даже когда ты говоришь правду. И когда эти глупые, некомпетентные люди, не видящие ничего у себя перед носом, обладают властью над тобой, когда напрочь отказываются верить твоим словам, могут происходить самые ужасные вещи.
Эти мысли не покидали меня ни на минуту. К тому моменту, когда после трех лет отсутствия я вернулась и вновь переступила порог маминого дома, правда о том, что люди глупы и не верят, когда ты говоришь с ними честно, въелась в мою кожу, в мое сердце, в легкие.
Доктор Уинтер и агент Страусс сидели почти до полудня, хотя мама постоянно просила их уйти и дать мне немного отдохнуть. Я была взрослой женщиной, не совершила никакого преступления, поэтому они не могли увезти меня против воли в больницу, в полицейский участок или куда-то еще. Я еще немного рассказала им об острове, чтобы им было легче его найти. Описала людей, которых они, по их мнению, могли бы отыскать в своих базах данных, в том числе Билла, Люси и Рика. Меня буквально засыпали вопросами, почему Эмма не бежала со мной, и мне снова и снова пришлось объяснять, что всему причиной ребенок. Я поведала, что Пратты заботились о девочке как о собственной дочери и поселили ее у себя в спальне. Одной еще можно незаметно проскользнуть на катер, но как это сделать с двухгодовалой малышкой, которая к тому же спала в одной комнате с нашими похитителями?
Одно время я подумывала о том, чтобы их убить, хотя доктору Уинтеру и агенту Страуссу ничего об этом не сказала. Размышляла, как справиться с одним, чтобы не разбудить другого. Пистолета у меня не было. Мне казалось, что ничего сложного в этом нет – если не принимать во внимание тот факт, что убийство представляет собой грех. Просто войти ночью к ним и прикончить во сне. Взять ребенка, уйти, а дом сжечь дотла. И что бы тогда сделал наш шкипер? Продолжал силком держать нас на острове? Плана осуществления этого замысла я не разработала. Но когда ты пленник и постоянно думаешь, как убежать, это вполне естественно – такое решение проблемы, как расправа с тюремщиками, представляется совершенно очевидным. Однако на деле все оказалось труднее, чем кажется на первый взгляд. Без пистолета существовал немалый риск отправить на тот свет только одного, в то время как второй, независимо от того, кто из них остался бы в живых, в ответ уничтожил бы меня.
В какой-то момент мне пришлось прерваться, потому как правоохранители требовали все новых и новых подробностей о тех, с кем мне довелось прожить три года. Об их озабоченности судьбой Эммы можно было судить по характеру задаваемых мне вопросов. Двух мнений по поводу моего нахождения там, отнюдь не добровольного, быть не могло, и теперь я не сомневалась, что на поиски сестры власти бросят все силы. В то же время похитители меня не сажали в клетку и не запирали в комнате. Не приковывали цепью к батарее и не связывали. Каждый вечер я ужинала с Биллом и Люси за одним столом. Они меня многому учили. Я улыбалась, смеялась, делилась наблюдениями, рассказывала о детстве и своей жизни. При взгляде со стороны никто бы не догадался, как отчаянно мне хотелось бежать и сколько раз я с этой целью планировала самые ужасные поступки, когда ситуация прояснилась и до меня, наконец, дошло, что с нами случилось. Наблюдатель со стороны увидел бы лишь двух добрых, любящих людей, окруживших меня своей заботой и веривших, что они поступают правильно. Увидел бы только то, что хотел увидеть. В точности как та женщина в суде. И даже как мой отец.
Люди в состоянии быть полными идиотами и не верить правде.
Агент Страусс показался мне хорошим человеком. Примерно того же возраста, что папа, и с золотым обручальным кольцом на пальце. Не очень высокий, он производил впечатление мужчины сильного благодаря широким плечам и густой седой щетине, пробивавшейся у него на подбородке. В его внешности что-то недвусмысленно свидетельствовало о мужестве и энергии. Равно как и о порядочности, хотя мы с ним виделись впервые и у меня не было ничего, что могло бы подкрепить это мнение. Я просто знала, и все. Читала по его глазам и выражению, которое принимало его лицо, когда доктор Уинтер начинала говорить, а он на нее смотрел. По тому, как он тревожился за меня и за Эмму, особенно когда один из агентов выразил сомнение, что ее найдут. Я решила, что агент Страусс мне понравился, что мы с ним поладим.
Через два с половиной часа они с доктором Уинтер вернулись. Сказали, что художник приедет только завтра утром, немало меня этим удивив. В голове прозвенел тревожный звоночек, и я вновь испугалась, что поиски Эммы не станут ни для кого высшим приоритетом. Мы договорились, что в понедельник меня осмотрит врач, а доктор Уинтер проведет психологические тесты. Мама будет довольна. Она сказала, что у меня не все в порядке с головой. Я слышала, как она говорила об этом мистеру Мартину, когда он, наконец, поднялся к нам обратно на второй этаж. И наверняка любому другому, изъявившему готовность ее выслушать. Миссис Мартин справилась со слезами и села звонить родственникам, друзьям, а заодно и журналисту, писавшему о ней три года назад. Шок от моего возвращения для нее постепенно превращался в новую реальность.
Вернувшись, сотрудники ФБР полностью сосредоточились на моем последнем, успешном побеге. Расспрашивали в мельчайших подробностях, потому что в них, по словам агента Страусса, незаметно для меня может скрываться что-то важное. Я так не думала, потому как перед этим очень долго обо всем размышляла.
– Просто расскажите нам все с начала и до конца, – сказал он.
Что я и сделала.
– Шкипер Рик ждал меня не на пристани, а у западного берега острова – очень скалистого и ощетинившегося не то что камнями, а огромными, серыми, зазубренными глыбами, едва скрывавшимися под водой. Во время прилива их увидеть нельзя. Подступающие к берегу волны набрасываются прямо на кромку леса. Но вот во время отлива по камням можно пройти довольно далеко. Билл любил отправляться туда ловить рыбу. Надевал высокие резиновые сапоги и не брал с собой ничего, кроме удочки, ящичка с рыболовными принадлежностями и упаковки пива. Шесть банок с голубыми надписями на них. Эти сведения обладают практической ценностью?..
Как-то раз, незадолго до того, как Эмма родила, я пошла за ним. Тогда мне еще казалось, что Билл с Люси хорошие, что они любят нас.