Тем летом, в июле, мне было пятнадцать, хотя это и не может служить оправданием. Я чувствовала свою ничтожность и бессилие не только в семье, но и в целом в жизни. Но это не оправдывает меня за то, что я сделала.
Мысль пришла мне в голову в один прекрасный день за ужином. Миссис Мартин захотелось поехать в клуб, поэтому мы все оделись и вышли – я, Хантер, миссис Мартин, мистер Мартин и девушка Хантера. Парень продолжал флиртовать с мамой, чем немало меня раздражал, поэтому она надела сексуальное платье и наложила густой макияж. Я заметила, что он оглядел ее с головы до ног, прекрасно зная, что в это время на него смотрит отец. Пока Эмма не вернулась из Франции, Хантер прилагал все усилия, чтобы без конца их ссорить. Это входило в его план по уничтожению моей сестры. Но может, он таким образом хотел ее победить и вернуть. До того дня я понятия не имела, к чему именно он стремился, потому как его любовь без конца оборачивалась ненавистью, а ненависть то и дело уступала место любви.
Чтобы одеться, я пошла в комнату Эммы. Надела одно из ее платьев, выпрямила волосы специальным утюжком и накрасилась точно так же, как она. Я прекрасно понимала, что делаю. Ни о каких подсознательных действиях речь в данном случае не шла. Мне больше не хотелось быть незаметной и бессильной.
За ужином девушка Хантера без конца болтала. Ко мне относилась просто замечательно, что бесило меня не меньше, чем флирт Хантера с мамой.
Тем вечером ничего особенного не произошло. Если не считать одного незаметного взгляда. Когда-то Эмма рассказывала мне, как узнать, что ты нравишься парню, и как дать ему понять, что он нравится тебе. Тогда я никак не могла взять ничего в толк, потому что до этого и сама ничего подобного не делала и не испытывала такого рода действий на себе.
Это очень трудно объяснить, Касс, – сказала она, когда как-то ночью пришла ко мне в комнату и крепко обняла.
Просто на тебя совсем по-другому начинают смотреть или ты сама смотришь на другого человека иначе. Такой взгляд длится самую малость больше обычного. Причем совершенно замирает, хотя в этот момент ты можешь улыбаться, говорить, косить глазами, поднимать бровь и все такое прочее. Неподвижно застывает, словно лань в свете фар. Цепенеет от мысли, что только что ты вторглась в чужой мозг, пусть даже на секунду, собственно потому и задержав взор, и что тебе самой нужно обязательно защититься от подобного вторжения.
Тогда я спросила, какая мысль может вторгнуться в мозг и таким вот образом обездвижить взгляд.
Мысль о том, что ты хочешь этого человека.
В тот вечер за ужином я наконец поняла, что она имела в виду. Мама обратила внимание на то, какое платье я надела, как причесалась и какой сделала макияж. Должна сказать, ей это совсем не понравилось. Она не любила, когда я пыталась копировать Эмму и тем самым отвлекать от нее внимание. Когда мы выходили из дома, миссис Мартин отпустила на этот счет несколько замечаний, которые я проигнорировала, хотя внутри улыбалась, потому как мой план сработал. Я возрождалась из состояния небытия. И ощущала в себе силу.
За столом в клубе девушка Хантера сказала, что я прекрасно выгляжу. Что в последнее время я очень выросла. Мама улыбнулась и сказала: «По-моему, на тебе платье Эммы, нет?» Я ответила утвердительно, но при этом добавила, что сестра больше не хочет его носить. Соврала и сказала, что Эмма разрешила мне его надевать. Мама опять улыбнулась и сказала: «Отлично, напомни мне в понедельник свезти тебя к портному. Его надо немного ушить на груди. Здесь ты явно пошла в отца. Боже мой, ну почему все женщины его рода плоские, как доски?»
Я почувствовала, что лицо залилось краской, а по жилам ринулась кровь. Меня накрыла волна адреналина. Девушка Хантера жутко расстроилась, не зная, какой матерью была миссис Мартин, и понятия не имея, что я сама ее разозлила, попытавшись переключить на себя немного предназначенного ей внимания. Потом она стерла с лица выражение ужаса и опять сказала, что на ее взгляд я выгляжу просто прекрасно.
В этот самый момент, на фоне бурления в крови адреналина, я в страхе увидела обращенный на меня взгляд – в точности такой, о каком говорила Эмма. С противоположной стороны стола. Исходил он от Хантера.
Я как можно быстрее отвела глаза, но уже через мгновение поняла, что все равно не успела. Опоздала вовремя экранировать мозг от постороннего вторжения и впустила в него чужую мысль, а потом увидела, что моя собственная точно так же вторглась в мозг Хантера.
Наши запретные взгляды, атаковавшие чужой мозг, свидетельствовали о преступных замыслах. Не возьмусь утверждать, что я поняла это позже, когда повзрослела и стала мудрее. Мне это было известно уже тогда, за ужином. Хантер увидел, что я больше не стою в стороне от их войны. С помощью одного-единственного платья и макияжа я стала оружием, которое он мог использовать в борьбе с мамой, а в конечном счете и с Эммой, когда та вернется из Европы. А я поняла, что он может превратить меня в оружие, и страстно этого захотела, потому что оружие на поле боя как минимум замечают. Мне до смерти надоело быть птичкой.
Через три дня, после обмена еще несколькими взглядами-агрессорами, Хантер пришел ко мне в комнату. Я спала. Часы показывали два ночи. Он лег на мою кровать и забрался под одеяло. Не произнес ни слова, и я тоже промолчала. Хантер стал меня гладить, но я не только ничего не сказала, но и не сделала. Не помогла ему стащить с меня штанишки пижамы и раздеться самому. Не воспрепятствовала, когда он забрался на меня. Лежала как бревно и совершенно не двигалась сколько могла. Не хотела признавать, что все это допустила. Лгала себе, что хотела его остановить. Потому что ничего подобного у меня и в мыслях не было. Да, я ненавидела Хантера Мартина, но в моей жизни были моменты, ненавистные мне еще больше, чем он. Когда все закончилось, он заснул рядом. Я уловила исходивший от него запах алкоголя. А потом до утра не спала. Просто лежала, смотрела в потолок и думала.
Пока Эммы не было, это повторилось еще три раза. Большего ему и не требовалось. Как и мне. Мне было плевать, что он по-прежнему встречается со своей подружкой. И что продолжает бросать на меня преступные взгляды – тоже. Для меня было важно только одно: когда Эмма вернется, они больше не будут относиться ко мне как к пернатому. Это имело для меня значение по одной простой причине: я знала, что перестала быть птичкой. И превратилась в оружие, наделенное особым могуществом. Этого знания мне было вполне достаточно.
К началу учебного года я уже поняла, что беременна. Поначалу не обратила на это внимания, но потом мы застукали маму с Хантером и Эмма решила бросить ей вызов, сказав, что нам все известно. Таким образом у меня появился шанс узнать, что будет, если миссис Мартин узнает о его поступке. Шанс понять, поможет она мне или нет, если я признаюсь, что беременна от Хантера. Если она изъявит желание помочь Эмме, то возможно (но только возможно, и не более того!) поможет и мне.
Ответ на свой вопрос я получила.
Ребенок родился на острове. Мне было совсем плохо, и у меня духу никогда не хватит утверждать что-либо обратное. Порой казалось, что я вот-вот умру. Более того, мне и самой этого хотелось. Но когда я взяла на руки своего ребенка, мою маленькую девочку, она в то же мгновение возглавила список того, что я решила считать в этой жизни важным.
Через три месяца они стали постепенно нас с ней разлучать – совсем не так, как в моем рассказе об Эмме. Но все остальное было правдой. Когда я бунтовала и плакала, мне разрешали видеться с ней только раз в день. До этого мы с ней постоянно были вместе. Она спала в моей постели. Весь день я носила ее на руках. Мы подолгу гуляли в лесу. Я пела ей колыбельки из книжки, которую нам купила Люси. Через мои руки из сердца в тело девочки вливалась любовь. Вся нерастраченная любовь к Эмме. Вся любовь к папе и Уитту. И вся любовь, которую мне так и не дала мама, когда я была маленькой.
Когда они отняли у меня дочь, я спрятала книгу под кроватью, а потом каждый вечер доставала ее, прижимала к груди и плакала до тех пор, пока не засыпала. Подкрадывалась ночью к двери Билла и Люси и замирала в ожидании, прислушиваясь к их сопению. А ночью, убедившись, что они крепко спят, на цыпочках ступала по полу и садилась у кроватки дочери. Порой мне хотелось положить на спинку малышки ладонь, чтобы она поднималась и опускалась в такт ее дыханию.
Теперь я боюсь. Боюсь себя и того, на что я способна. Боюсь собственного разума.
Пратты были больны. Теперь я знаю почему они с таким маниакальным упорством хотели иметь ребенка и как уединенная жизнь на острове усугубила их патологию до такой степени, что они совершенно оторвались от реальности и даже не понимали, что делают что-то ужасное. Доктор Уинтер объяснила это мне, когда узнала, что я во многом лгала. Им пятнадцать лет отказывали в усыновлении, но когда ребенок у них все же появился, они не смогли его уберечь. Потом взяли меня к себе, чтобы заботиться и воспитывать как свое дитя. Но потом я родила дочь, ставшую для них подарком небес, о котором они так долго молили Господа, и тут же превратилась в злую силу, пытающуюся воспрепятствовать осуществлению Божьей воли.
Но после той ночи в лесу доктор Уинтер поведала мне и кое-что еще. Предупредила, чтобы я была готова. Она сказала, что когда ФБР найдет Праттов, то есть Петерсонов – если, конечно, найдет, то те расскажут совсем другую историю. Историю о перепуганной девочке-подростке, которая обратилась за помощью и в итоге оказалась в их доме. Которая попросила спасти ее от семьи, в которой происходило что-то ужасное. Билл и Люси объяснят, что я могла уехать от них когда заблагорассудится. Воспользуются моими же словами, которые я произносила в минуты слабости, расскажут, как я с ними смеялась, сидела за одним столом, позволяла им меня обнимать, целовать в лоб и говорить, что они меня любят. Я была страшная лгунья. И они не преминут использовать этот аргумент против меня.