Ещё неделя ожидания перед взятием последнего рубежа, и ты получишь меня всю, и это того стоит, поверь мне. Хотя откуда мне это знать? Ведь ты будешь моим первым, Егор. Первым и последним, потому что я так хочу. А хочу я тебя не меньше, чем ты меня, Егор.
Целуй меня ещё, ещё, ещё. Подожди, подожди, подожди, пожалуйста, что такое? Ты куда?
Что значит «в тебя»? Что значит «ничего не будет»? Ещё как будет! Мы же договорились, Егор. Ещё неделя. Так нельзя. Что? Через неделю ты умрёшь? Убьют гопники? Офигеть! Ты спекулируешь своей смертью, только чтобы добиться своего? Что значит «сон»? Отчего «очнись»? Я не хочу… Куда ты? Ты обиделся?
Егор сел на кровати и обхватил голову руками. Кити уперлась локтем в кровать, положила подбородок на ладонь и в ожидании испуганно смотрела на Егора. Яркий день за окном резко сменился сумерками, как будто поменяли декорации во время спектакля. Звуки летнего города за окном немедленно исчезли. Все, кроме одного. В стекло методично билась ночная бабочка. Билась всё настойчивей. Билась, как нежеланная мысль, которую Кити всеми силами старалась не пускать в голову. Старалась не слышать. А бабочка билась ещё упрямее, и вместе с ней быстрее забилось сердце Кити. Сон, сон, сон, сон, сон, сон — в унисон забились сердце Кити и бабочка с той стороны окна. Слёзы брызнули из глаз. Только сон. Проклятье! Опять! Сама собой в комнате заиграла музыка, её любимые английские модники пели простые слова о том, как хорошо быть вместе с любимым.
— Хорошая песня. Душевная. Но я её совсем не знаю. Прости, Кит, что я расстроил тебя.
— Это «MGMT». Ты не можешь их знать. Прости меня, дуру. Прости, что я тогда так… тянула. Мне казалось, что очень важно услышать, что ты любишь меня. Мне…
— Я любил тебя.
— Любил?
— Я люблю тебя!
— Вот так лучше! Егор! Ну иди же ко мне. Мы должны всё исправить. Сон может кончиться в любую секунду и оборвать свидание.
— Свидание! Преступники получают пожизненные сроки, а заступники получают посмертные. Я получил посмертный срок с правом на свидание. Каждую ночь ты вытаскиваешь меня к себе из тюрьмы небытия. Только вот учти, это — наше последнее свидание.
— Я помню, Егор. Я всё помню.
— Нет, Кит, ты не поняла. Не тогда, а сейчас — наше последнее свидание. Больше я не приду к тебе. Никогда.
— Ты разлюбил меня?
— Это невозможно. Невозможно разлюбить тебя и невозможно принять, допустить, чтобы моя любовь погубила тебя и весь твой мир. Невозможно больно осознавать, что ничего не изменить. Я боюсь за тебя, Кити. Боюсь снова тебя потерять. Навсегда потерять. Если ты не полюбишь другого, миру конец. В нашей любви смерть мира, Кит! Если ты полюбишь другого, я больше никогда не увижу тебя. Но никто уже не верит, что такое может случиться. И значит, они попытаются убить причину. Твою любовь. Тебя, Кит! Я не могу быть рядом с тобой и защитить тебя, когда он придёт. А он придёт очень скоро.
— Кто придёт? Конец?
— Мой сын. Вернее, сын Эгора, кусочка моей души, и куклы Мании, твоей проекции в твоём же тайном мире. Совсем не смешно, Кит! Прошу тебя, будь осторожней. Хотя зачем прошу? Проснувшись, ты опять не вспомнишь ничего.
— Сын Эгора и Мании? Забавно. И как же его зовут? Надеюсь, не Маньяк? Так пошленько и тривиально будет пасть от руки безумного маньяка, которого ещё и породила моя же фантазия. Что-то мне не нравится такой сон, Егор. Обними меня скорей и не пугай. Смерти нет, пока мы о ней не вспоминаем. Смерти нет, пока мы занимаемся любовью. Во всяком случае, мне хочется так думать.
— Поздно, Кит. Посмотри в окно. Посмотри, что наделала наша любовь.
Егор встал. Прекрасный, как древнегреческая статуя, и такой же холодный и твёрдый в своей решимости, бессмертный юноша-сон. Подошёл к окну, за которым из сумерек в комнату пробивались первые лучи. Белые ночи кончились. Навсегда. Кити выглянула на улицу из-за могучего плеча Егора. Утренний город, как обычно, пуст. Как обычно, тих? Нет, чуть тише, чем обычно. Но отчего так больно глазам от болезненно колышущегося разноцветья на крышах и улицах? Что за красота, которая так пугает? Вглядись — весь город плотно укрыт живым ковром из бабочек. Весь город, который можно увидеть из окна Кити. Бесконечный пёстрый ковёр, едва трепещущий при внимательном рассмотрении. С первого взгляда безобидный, но есть в едва заметном трепетании страшная скрытая угроза, заставляющая сжиматься беспокойное сердце. Людей на улицах нет и, похоже, уже не будет. Чужой враждебный мир цветных крыльев, блестящих чешуек и жадных хоботков. Насекомоапокалипсис. Но ведь это же только сон?
— Красивый конец, Егор. Но у нашего сна будет другой конец. У нас ещё есть пара минут, пока не встало солнце. Не будем их терять.
Кити кошкой мягко запрыгнула на широкий подоконник спиной к окну. Солнечный свет обнял её сзади, прошёл через шесть дырок в спине, и она засияла, словно маленькое жаркое солнышко с горящими желанием глазами и распахнутыми для любви руками-ногами-лучами. И конечно же, древнегреческий атлет не устоял, растаял в её объятиях и заполнил её солёным счастьем до краёв. Да так, что перелившись через край, счастье просочилось парой слезинок из глаз проснувшейся и улыбающейся Кати Китовой.
Глава 12ДневниКити. Чёртова кукла
Очень мило! Чего ещё можно было ожидать от моего папани? Уж точно ничего хорошего. Никогда не прощу ему предательства, но и разлюбить никогда не смогу. Я его люблю на клеточном уровне, бороться с инстинктом бесполезно, а так бы послала его после этого звонка далеко и надолго. Навсегда. Я только вышла из клуба, села в «митсубиси» к Дэну, включила телефон, и он тут же звонит. А я ещё в ошеломлении, с тех пор как спустилась на землю, слова не сказала, только кивала да мотала головой в ответ, стараясь правильно попадать. На папу у меня в мобиле забита «Come to daddy» «Aphex Twin» — самая дискомфортная мелодия в мире. Случилось что-то из ряда вон выходящее, раз мой папаша звонит мне в субботу, а не в воскресенье вечером, чтобы пожелать хорошей недели. Очевидно, что он неспроста нарушает еженедельный ритуал. Вдруг, не дай бог, с Малышом что-то? Малыша, своего сводного братишку, я люблю так же сильно, как ненавижу его мамашу Светку. Я глубоко вздохнула, но ответила.
— Привет, Батинок. Что случилось?
— Катёнок, привет, — сладко запел отец в трубку, — нет, ничего страшного не случилось.
Фу-уф. Отлегло от сердца. Папе что-то нужно от меня — поразительно! Выжидательно молчу и выразительно соплю.
— Выручай, Катёнок! Милка приезжает. Но всего на пару недель. — (Нет! Только не это!) — Тётя Валя позвонила, что уже в поезд её посадила, в общем, как всегда, родственнички всё перепутали. Мы с ними на июль договаривались, а они в июне её отправили. Ещё и разобиделись. Выручай, доча! Чего молчишь?
О-о-о, как всё запущено. Сразу вспоминаю, что в понедельник отец с семьёй улетает в Грецию греться. Они целый год собирались, выбирали место, чтобы понырять и чтобы с Малышом было комфортно. Малышу обязательно нужно на море, у него астма — бич питерских детишек нулевых. А мне, значит, за них отдуваться с милой Милой. А Мила — моя двоюродная сестра из Тулы — страшнее, чем подвешивание. Мила хуже крокодила!
— Ну и в чём проблема? Пусть живёт у вас с бабушкой. Я же жила с ней в её возрасте. И бабуле веселее будет.
— Не получается. Бабушка сегодня улетела к подружке в Орёл, у них там очередной слёт набоковедов. Ты бы могла ей звонить почаще. Всё бы знала сама. Но самое главное — у нас ремонт в квартире с понедельника. Я уже бригадиру ключ передал и аванс проплатил!
— Вот подстава! Па, ну почему мне от тебя вечно одни неприятности? Пусть Милка в моей квартире поживёт. Она всё равно до сентября пустует. (Вообще-то я сдаю квартиру, но квартиранты месяц назад неожиданно съехали).
— Милу одну оставить в квартире? Ты что смеёшься? — (Нет, блин, я плачу!) — Ты что, Милку не знаешь? — (Знаю, потому и плачу.) — У неё же самый опасный возраст! Пятнадцать лет! Меня туляки живьём съедят!
— То есть ты хочешь, чтобы мы с Ритой её удочерили? Приняли в семью? Чтобы она с нами в однокомнатной квартирке пожила и уму-разуму поучилась? Тогда тебя не съедят? Только покусают? Ты тёте Вале про нас с Риткой небось не рассказывал?
Судя по напряжённой паузе, не рассказывал. Папа про нас с Риткой слышать не хочет и как бы не слышит. Не слышит, не видит, и, значит, этого нет. Чудеса самоубеждения.
— Ладно, я всё отменю, — засопел отец. — Спасибо, дочура. Выручила.
— Да не вопрос, обращайтесь! Всегда рада помочь, — протараторила я и по-быстрому отключилась. Внутри меня немедленно заныла сука-совесть.
— С фодоками фечно одни пфоблемы. Не пафься, — поспешил поддержать меня внимательный Дэн.
— Спасибо! Утешил. И чего вы сегодня все такие заботливые? Не умею я не париться. Не видать мне счастья. Так что придётся вам без меня на фест ехать.
— Ты фто, Кит! Как мы беш тебя? Отмафся!
— Не получится. Малышу на море нужнее, чем мне в Финку на мракобесов ваших. Облом Обломович Обломов случился.
Дэн, похоже, расстроился по-настоящему. Надулся и молчал всю оставшуюся дорогу до Риткиного дома. Ритка тоже ужасно расстроится из-за того, что мы пропустим фестиваль в Сенайоки. Визы сделали и так радовались, что такой хорошей компанией на двух машинах с ветерком на суперский фестиваль прокатимся. А там и «SOAD», вновь собравшиеся, и «Nekromantix», и Ритины любимые «The 69 Eyes». Ритка себе и мне новые платья сшила — закачаешься. Три месяца старалась, чтобы к фесту успеть. У неё к шитью неожиданно открылся неимоверный талант. Она теперь живёт на заработки с готических платьев и, кстати, очень неплохо зарабатывает. А началось всё с платьев для клипа «Кукрыниксов». У Риты тогда свой фэнзин готический был, по нему её продюсеры и нашли. А для нас она такую красоту пошила, что мне её заранее стало жалко. Но Малыша мне жалко больше. Он меня так искренне и так трогательно любит, абсолютно ни за что, так радуется, когда видит меня, такие смешные рожи строит. Не могу я его лишать моря. Придётся мне с дурой Милой (не путать с милой дурой) две недели на своей старой квартире тусоваться. Может, Рита за это время остынет. Хотя вряд ли. Набираю отца. Долго не берёт. Выделывается.