боты; однако, выражаясь простым языком, «само» оно «не пройдет» и «не рассосется». Наиболее эффективными способами помощи эмоционально зависимым людям на сегодняшний день являются индивидуальная психотерапевтическая работа, а также анонимные групповые программы, основанные на принципе Двенадцати шагов.
Завершая этот – самый короткий – подраздел книги, мне хочется как-то разбавить его деловитый настрой и привести здесь стихотворение, принадлежащее перу моей хорошей знакомой, москвички Кати Резанцевой (конечно, с ее разрешения) – метафора штихеля[1], которую вы в нем увидите, прекрасно передает самоощущение зависимой личности.
Штрихами легкими испещрена пластина,
Вновь острый Штихель погружается в металл —
И, словно кистью живописную картину,
Так мастер лезвием гравюру создавал.
И день и ночь изящные порезы —
Последствия труда и вдохновенья —
Примерами являлись антитезы
Мягкой работы, острого уменья.
Слились как будто мастер с инструментом.
Не выпустив ни на секунду из руки,
Штрих за штрихом, добрался до момента —
Гравюрой стали из металла лишь куски.
Будь то возможно – Штихель бы устал.
Но был бы горд собой и за гравера рад.
«Мы это сделали» – твердили бы уста.
В гравюре видел он и свой огромный вклад.
Вот только мастер начал пропадать.
Сначала редко – он, гравюру захватив,
По выставкам стремился разъезжать,
Свой верный инструмент совсем забыв.
Ржаветь стал Штихель, брошенный гравером,
А тот все реже, реже появлялся,
Пока в один день, вопреки укорам,
С гравюрой вместе, с мастерской расстался.
И штихель – брошенный, забытый и ненужный,
Погиб бы наконец у ржавчины в объятьях.
Но через время начинающий гравер
Его нашел и счастлив был им обладать.
Историю передала вам очень вольно,
И в мастерской, быть может, так же пусто.
Но инструменту не бывает больно.
Режь, лезвие, и создавай искусство.
Что же, читатель, давайте сверим наши отклики на это стихотворение. Что обращает на себя внимание здесь?
Во-первых, штихель – инструмент, это не кто-то равный мастеру, не равный ему партнер, соратник, со-труженик, со-творец, это инструмент. Для зависимой личности очень характерно ощущать себя в субъект-объектных понятийных категориях: она воспринимает себя не как отдельного человека, самого по себе ценного, а как а) цель другого человека, или б) препятствие на пути достижения цели другого человека, или в) средство достижения цели другого человека. Как видим, в центре внимания здесь неизменно оказывается Другой, его желания, цели и интересы. Зависимая личность легко организует свою жизнь вокруг партнера, становясь для него (и для самой себя) прежде всего носителем определенных функций («Ему нужна была семья, нужен был надежный тыл. Вот я и старалась дать ему это все. Чистый прибранный дом, вкусная здоровая еда, качественный секс – все это я обеспечивала ему. Не понимаю, почему все рассыпалось, почему все это перестало быть ему нужным»). Внимание зависимой личности всегда жадно направлено вовне, а психические процессы и поведение организуются вокруг ожиданий партнера таким образом, чтобы обеспечить ему комфорт или достижение тех или иных его целей – реальных или существующих лишь в воображении зависимой личности.
Во-вторых, переживание собственной ценности зависимой личности не является безусловным, а самоуважение напрямую зависит от широты набора собственных «полезных» функций. Данное обстоятельство тесно связано с первым, отмеченным мною. В чем ценность штихеля? В его способности качественно выполнять свои задачи («в гравюре видел он и свой огромный вклад»). Затупившийся или непригодный в силу других обстоятельств инструмент выбрасывают. Для зависимой личности характерно глубинное ощущение отсутствия безусловного права просто жить, присутствовать среди людей: такое право будто важно заработать, доказав, что твое существование выполняет полезные функции. Одна моя клиентка говорила, что у нее чувство, что другие люди живут «бесплатно», а она словно должна покупать билет, дающий право на пребывание в этой жизни, и среди людей в частности, и билет этот – полезные дела и задачи, которые она выполняет как дома, так и на работе и среди друзей – во всех социальных контекстах без исключения. Глубоко внутри такое самоощущение связано с сильным чувством одиночества и обиды на жизнь и других людей. Зависимый человек часто нагружает себя сверх меры делами и дома и на работе, доходя до изнурения в стремлении ощутить себя полезным и соответственно ценным и право имеющим. Однако это заработанное ощущение – удовлетворение одного дня (а то и меньше). Часто окружающие, замечая, что такой человек переутомлен, советуют ему отдохнуть и уделить больше внимания себе. Их советы не достигают цели: перестать быть полезным для зависимого означает столкнуться с сильнейшим переживанием тревоги.
(Важно сказать, что трудоголизм и изнурение себя множеством дел характерно не для всех эмоционально зависимых, но каждый эмоционально зависимый человек имеет неустойчивое переживание собственной ценности и обычно ищет способ стать ценным для собственного партнера.)
Третье, что хотелось бы отметить. Штихель в стихотворении рассматривается практически неотрывно от Мастера и отношений с ним («слились как будто мастер с инструментом»). Близкие любовные отношения в этом случае имеют исключительную ценность и даже сверхценность. Они выстраиваются таким образом, что Я эмоционально зависимой личности полностью растворяется в близости. Как правило, с началом отношений она забрасывает учебу (или уделяет меньше внимания работе), друзей, хобби, забывает о целях и планах, которые у нее были до этого (выучить язык, поучаствовать в конкурсе, заняться спортом и т. п.). Описывая дорогие ей отношения, она часто употребляет слово «слияние», которое имеет для нее позитивный оттенок: ей действительно хочется слиться с другим в эмоциональной и физической близости.
Четвертое обстоятельство. Зависимая личность панически боится быть покинутой и цепляется за отношения даже тогда, когда они весьма болезненны для нее; она ощущает саму себя как очень беспомощную. Обратите внимание – первый мастер «расстался» со Штихелем и мастерской, забыв о них как о ненужных, другой мастер был счастлив Штихелем «обладать». Ни один штихель не станет, наверное, покидать своего мастера, чтобы как-то справляться с собственной жизнью самому, или противиться тому, чтобы им кто-то «обладал». Штихель беспомощен – он «дает собой обладать» или страдает от того, что с ним расстались (брошенный, забытый и ненужный, он погибнет от ржавчины). В глубине души каждой эмоционально зависимой личности живет это детское ощущение беспомощности: тот, кто тебе так сильно нужен, может покинуть, и ты ничего с этим не сможешь сделать. Это переживание является отражением раннего опыта ненадежной привязанности, разлук и потерь эмоциональной связи, которые пришлось ей пережить. Некоторые эмоционально зависимые люди в своем самоощущении остаются беспомощными жертвами на всю жизнь, другие выбирают бороться, чтобы преодолеть беспомощность – однако она всегда остается важной составляющей их глубинного самоощущения.
Пятое обстоятельство. Несмотря на то, что Штихель может фактически как-то выражать свое отношение к происходящему («вопреки укорам» мастер расстался с мастерской и Штихелем), ему отказано в праве чувствовать («будь то возможно – Штихель бы устал, но был бы горд собой и за гравера рад», «но инструменту не бывает больно»). Эмоционально зависимая личность переживает широкую гамму чувств, однако, с одной стороны, она сама не уверена, что ее чувства «правильные», и сомневается в них, с другой стороны, ей трудно выразить свои чувства такими, какие они есть, потому что она боится, что это плохо закончится – партнер отреагирует негативно, а то и вовсе бросит. Эмоционально зависимая личность больше беспокоится о сохранении контакта, отношений, чем о собственных чувствах.
В этой главе эмоциональная зависимость рассмотрена с высоты птичьего полета. Последующие же главы содержат более детальный анализ ее самоощущения и жизненных стратегий, способов построения отношений и т. п. Итак, начнем…
Глава 2Генезис эмоциональной зависимости
Таня и Оля – сестры-погодки, Тане, старшей, восемь лет. Мама привезла их на каникулы в деревню к бабушке. Ярким летним днем они сидят за столом и обедают. Бабушка положила им в тарелки тушенные в сметане кабачки и ушла в огород.
Когда сестры пробуют блюдо, оказывается, что оно имеет тошнотворный вкус. Видимо, сметана, в которой тушились кабачки, прокисла. Каковы реакции сестер?
Оля, только попробовав, выплевывает то, что положила в рот, и морщится. «Не буду есть эту дрянь», – говорит она и бросает вилку, сделав гримаску. Таня поступает иначе. Она медленно пережевывает кабачок, стараясь убедить себя, что неприятный вкус не такой уж и неприятный. Получается плохо. Когда она пытается проглотить кусочек, то ощущает рвотные позывы. Но она знает, что бабушка готовила кабачки ночью, после работы, уставшая. Не съесть бабушкино угощение после этого было бы совсем подлостью. Кроме того, она помнит, что бабушка очень старалась приготовить вкусно и расстроится, огорчится и, возможно, обидится, если не съесть. Таня делает усилие над собой и мужественно жует, превозмогая отвращение. Сестра, болтая ногами, смеется над ней и говорит, что кабачки, наверное, по вкусу похожи на какашки Мурзика, который мирно дремлет на подоконнике. Приходит бабушка и начинает ругаться, видя, что Оля не съела свою порцию кабачков. «Но они испорченные!» – вопит та. «Ничего не испорченные, видишь, Таня же спокойно ест!» На всякий случай бабушка пробует кабачок и удовлетворенно качает головой. «Все с ними нормально, это ты вечно капризничаешь!»
В этом примере мы видим двух сестер, которые реагируют на одну и ту же ситуацию совершенно по-разному; старшая – очевидно, эмоционально зависимым образом. Почему же так? Как формируется этот комплекс специфических личностных особенностей?
Эмоциональная зависимость в своем формировании обусловлена, как правило, сочетанием ряда факторов, действующих на протяжении детства и взросления человека – биологических, психологических, социокультурных; в ее развитии можно проследить ряд узловых моментов. В этой главе мы остановимся на них подробнее.
Биологические и социокультурные факторы, предрасполагающие к эмоциональной зависимости
Важно отметить, что речь здесь идет именно о предпосылках развития эмоциональной зависимости, а не о ключевых ее факторах. Так, большое значение для развития нашей личности имеет социокультурная среда, в которую мы вписаны, в рамках которой протекает период нашего взросления. Например, менталитет и социокультурные ценности Соединенных Штатов Америки приветствуют идеалы индивидуализма и личного успеха, автономии и независимости. Российский менталитет исторически в большей степени ориентирован на ценности общинности и коллективизма, важность связи между людьми, принадлежности к общности; в течение длительного исторического времени приветствовалось подчинение личного, индивидуального коллективному, жертвование персональным во имя интересов группы и интересов Другого. До сих пор значительная часть молодых российских семей проживает на территории родителей одного из супругов, взрослые дети, не имеющие собственной семьи, долгое время живут также с родителями. Европейские и американские психологи, приезжая в Россию, отмечают характерную для нее слитность, спутанность семейных ролей и взаимоотношений (в значительном проценте случаев, но не всех, разумеется). Проживание в России, конечно, не делает человека эмоционально зависимым, однако социокультурные нормы нашей страны исторически в большей степени приветствуют ценности близости, а не автономии, что накладывает влияние на выстраивание семейного взаимодействия на микроуровне.
Биологические предпосылки эмоциональной зависимости в настоящее время изучены явно недостаточно, однако, согласно существующим данным, можно с уверенностью говорить о наличии генетической предрасположенности к зависимому поведению, связанной с наследуемыми особенностями регулятивных механизмов мозга. Кроме того, современные данные говорят о том, что стрессы, переживаемые матерью в период беременности, а также тяжелые стрессы, переживаемые ребенком в раннем возрасте, накладывают отпечаток на формирование определенных структур мозга, обеспечивающих эмоциональное реагирование и эмоционально-волевую саморегуляцию, и задают определенный устойчивый режим их функционирования (Габор Мате).
Важно отметить, что ни социокультурные, ни биологические факторы не являются решающими в формировании эмоциональной зависимости. Мне было важно обозначить их, поскольку они имеют значение, однако давайте обратимся к рассмотрению иных, психологических факторов, которые играют здесь ключевую роль.
Психологические факторы, оказывающие влияние в период младенчества и раннего детства (первые три года жизни)
Первые три года жизни являются критическими с точки зрения риска формирования эмоционально зависимой структуры. В этот период ребенок в ходе своего развития впервые получает и опыт симбиотического слияния с Другим, и опыт первичного отделения от него (сепарации), в котором происходит выделение его собственного Я. Во многом от того, как проходит этот процесс, зависит формирование индивидуального решения дилеммы «близость – автономия», задающего особенности конкретной личности, индивидуальный ее «почерк» в отношениях с другими людьми. В своем развитии в этот период ребенок проходит ряд фаз – фазу зависимости (соединенности, слияния с матерью), фазу сепарации (отделения от матери), фазу воссоединения (или еще ее можно назвать фазой зрелой близости). Названия мало что меняют, здесь важно уловить суть процесса, который разворачивается как во внутреннем индивидуальном, так и в межличностном пространстве. В дальнейшем в самых разных контекстах, в отношениях с работой, профессией, с другими людьми мы снова и снова проходим этапы, логика чередования которых и смысловое наполнение перекликается с тем, что проживается в первые три года жизни. Способность выстраивать гармоничные отношения с собой и окружающими во многом задается тем, насколько здоровым и гармоничным образом ребенок впервые прожил эти три этапа своего развития. Здесь многое зависит от родителей и от того, каким выглядит их собственное решение дилеммы «близость – автономия»
Фаза нормального симбиоза. Это – период максимальной соединенности с родителями, тесной эмоциональной связи с ними (прежде всего – с матерью). Период нормального симбиоза длится первые полгода – девять месяцев жизни, он же обозначается в работах психоаналитиков (М. Кляйн, М. Малер) как период первичного слияния. Это период, когда ребенок находится в настолько тесной взаимосвязи с матерью, что не в состоянии отделить себя от нее, не в состоянии отделить себя от окружающего мира. О какой-либо сепарации здесь нет пока и речи, однако она пока и не требуется – ребенку важно получить опыт безграничной соединенности, пребывания в «едином коконе» с матерью. Этот опыт исключительно важен для дальнейшего развития – здесь закладывается наша способность доверять другому (и миру в целом) и чувствовать себя в безопасности рядом с ним, формируется первый опыт осознания собственной телесности и эмоционального ее восприятия (во многом в зависимости от опыта телесного контакта с матерью и другими близкими), закладывается общая эмоционально-чувственная основа самоощущения – практически та самая основа нашего Я, которая остается с нами на всю оставшуюся жизнь. Фаза симбиоза – это и то время нашей жизни, когда мы формируем одну из самых прочных эмоциональных связей в нашей жизни, когда мы формируем первый опыт привязанности. Фаза симбиоза – это то время, когда мы осознаем себя через то, как отражаемся в глазах матери, в ее прикосновениях, интонациях, движениях, в ее напряжении и расслаблении. Я подчеркну, что этот этап в развитии ребенка называют не просто фазой симбиоза, но и фазой нормального симбиоза – потому что такой опыт слияния, соединенности с другим живым существом, матерью, является основой основ для формирования всех прочих наших способностей, потому, что он создает базу нашего эмоционального благополучия. Он более чем нормален и ничего подозрительного или патологичного в том, что есть такая соединенность, где практически не ощущается границ, нет (я это пишу на всякий случай, потому что некоторые люди уверены, что любой симбиоз ненормален).
Исключительно важными с точки зрения наполнения потребности в соединенности, установления прочной физической и эмоциональной связи с родителями, в которой так нуждается каждый из нас в этот период жизни, являются:
• стабильное присутствие матери, минимизация разлук;
• опыт заботливых прикосновений, поглаживаний, телесного контакта;
• эмоциональная сонастроенность матери и ребенка, способность матери адекватно откликаться на эмоциональные проявления ребенка (контакт глаз, улыбка, вокализации);
• чуткость матери и других лиц, осуществляющих уход за ребенком, их способность воспринимать и правильно интерпретировать сигналы, подаваемые ребенком, и адекватно реагировать на его потребности (ребенок голоден, устал, мокрый, у него болит живот, он просится на руки и т. п.).
Конечно, для того, чтобы выполнять эффективно все перечисленные здесь функции, матери самой важно находиться в достаточном ресурсе. При этом, как правило, не только младенец находится в слиянии с матерью, но и она с ним (вспомните характерное родительское: «мы сегодня плохо кушали» или «у нас зубки режутся» – естественно, что речь идет только о ребенке, но матери используют местоимение «мы», и это не случайно). В дальнейшем, по мере развития ребенка, первоначальный недифференцированный кокон «мы» распадается для того, чтобы появилось Я ребенка. Первичный процесс сепарации ребенка от матери протекает в период от полугода до трех лет его жизни и предполагает развитие у него способности исследовать окружающий мир, отдаляясь на некоторое расстояние от родителей, переносить фрустрации (напряжение, связанное с временной или принципиальной невозможностью удовлетворения потребностей), сохранять в собственном сознании образ матери, когда ее нет рядом, интегрировать в единый образ позитивные и негативные аспекты образа себя, равно как и образов матери, отца, других значимых близких.
Как правило, этап симбиоза протекает благополучно, когда мать находится в достаточно ресурсном состоянии и испытывает (и способна выразить) по отношению к ребенку устойчивую привязанность. Сложности появляются тогда, когда мать переживает хронический стресс, перегружена физически и эмоционально, когда ее эмоциональное благополучие нарушено горем, болезнью, потерями, депрессией, семейными или экономическими неурядицами и т. п., когда ребенок нежеланный или в силу каких-то других причин мать не в состоянии поддерживать с ним необходимый для него эмоциональный и физический контакт. Симбиотически напитать ребенка может быть трудно матери, которая в силу особенностей своей личности испытывает дискомфорт в связи с симбиотическим контактом. Примером может служить нарциссичная мать, которая тяготится такими «глупостями», как «пеленки и детские слюни», а брать ребенка на руки ей может быть попросту неприятно. Глубина нарушения первичной эмоциональной связи младенца с матерью коррелирует с тяжестью последствий для развития личности ребенка. Эмоциональная зависимость в целом значительно чаще развивается у детей, имеющих недостаточность опыта симбиотической соединенности с матерью – детей, чьи матери переживали депрессии, пока ребенок был совсем мал, детей, чьи матери разлучались с ними, детей нежеланных, детей, чьи матери были не в состоянии или не хотели дать ребенку достаточно опыта эмоционально положительных, чутких реакций на него.
Соединенность с родителями, симбиоз с ними не заканчивается бесповоротно к концу стадии симбиоза, впоследствии она прослеживается в самых разных контекстах. Ребенку нужны долгие годы, чтобы действительно отделиться – вспомним, например, характерное для ребенка до начала подросткового возраста «а моя мама говорит» и «а вот мой папа считает». Он смотрит на мир глазами родителей, его собственные суждения, мировоззрение, внутренняя позиция еще долгое время не являются сформированными. Ребенку важно их одобрение и принятие, гарантия защиты и поддержки от них, важна их забота, важно знать, что они любят его и гордятся им, и эти потребности еще долгое время будут актуальными. С каждым годом он становится способным удаляться от родителей на все большее физическое и психологическое расстояние.
Очень характерно, например, что ребенок-дошкольник или младший школьник испытывает стыд, когда родитель предстает перед другими людьми в неприглядном свете, и этот стыд как бы «разделен» и «общ» для ребенка и родителя: когда родитель его делает что-то не то, ребенок чувствует «плохим» и «неподходящим», «запачканным» себя. Именно это обстоятельство объясняет тот факт, что дети, выросшие в дисфункциональных, в том числе алкогольных семьях, переполнены стыдом и ощущают себя второсортными независимо от того, как выглядит их собственная текущая жизнь.
Мне хочется также отметить здесь, что фаза симбиоза (и вообще все фазы развития ребенка, его движения к автономии, которые описываются здесь) повторяется в дальнейшем в самых разных жизненных контекстах. Например, она ярко проявлена в романтических отношениях в период острой влюбенности, когда весь мир предстает в розовым цвете и двое качаются на единой блаженной волне. В состоянии влюбленности (в «медовый месяц») близость окрашена в эйфорические тона, и в этом состоянии совершенно неважными кажутся различия между собой и партнером, а индивидуальные интересы отступают на задний план. Фаза нормального симбиоза может наблюдаться в ваших взаимоотношениях с работой или профессией, которую вы осваиваете, когда хочется максимально быстро и эффективно всему научиться, все освоить, перенять транслируемые наставником модели интерпретации реальности и модели поведения, при этом вопрос психологической и физической цены за эти усилия (усталость, бессонные ночи, потраченные средства и т. п.) игнорируется или кажется несущественным. Нахождение в фазе симбиоза во взаимоотношениях с родителями, партнером, работой является нормальным и здоровым процессом, но только в том случае, если это временный период, этап в отношениях. Если индивидуальное развитие или процесс взаимоотношений вследствие каких-либо причин задерживается на этой фазе, то это проблема.
Однако вернемся к контексту раннего развития. При благоприятных условиях на определенном этапе своего взросления (шесть – девять месяцев жизни) ребенок впервые делает шаг в сторону обретения большей автономии и независимости, в сторону отделения от матери и отца. Наступает вторая фаза в индивидуальном развитии – фаза отделения (сепарации). К этому моменту у ребенка появляется отчетливо воспринимаемая разница между своим Я и Я матери, своей волей и волей другого человека. Появляется активный интерес к исследованию мира, желание, пусть недалеко и ненадолго, но удаляться от матери в попытках исследовать происходящее вокруг него. Это трудное время и для ребенка, и для его родителей.
Помню, как когда-то золотой осенью я гуляла в парке с коляской. Мимо шла бабушка с маленьким внуком, мальчиком примерно двух с половиной лет. «Лялетька!» – отчетливо произнес ребенок, указывая пальцем на коляску. «Да, лялечка в коляске спит. Ты тоже раньше в колясочке на улице спал, – бабушка тяжело вздохнула. – Золотые были времена!!!»
Золотыми времена младенчества кажутся родителям потому, что тогда ребенок их не был своеволен. Ему не надо было лазать, ползать, ходить и бегать то туда, то сюда. У него не было таких сильных, импульсивных желаний – получить вот этот помидор, непременно достать этот мяч, обязательно попрыгать на батуте на детской площадке (до посинения бабушки, которая замерзла – а уйти ребенок не дает, начинается истерика), потрогать язык, а потом хвост собаки, которая проходит мимо, залезть на стол (подоконник, на полку в шкафу), открыть мамину косметичку и т. п. Ребенку все время чего-то хочется и куда-то надо; ему хочется все сделать самому, у него не получается, и он начинает кричать, а против предложенной помощи яростно протестует. Он импульсивен в своих эмоциональных проявлениях, плачет и не может успокоиться, регулировать собственные реакции он пока не в состоянии, а на вмешательство родителей реагирует очень бурно. Ребенок на этапе раннего детства, лет до трех, проявляет себя образом, схожим с реакциями и поведением погранично организованной личности, и это сходство совершенно не случайно – пограничная личность формируется на основе серьезных внутренних конфликтов, заложенных на данном этапе развития.
Перед родителями маленького ребенка стоит непростая задача – давать пространство для того, чтобы Я их ребенка проявлялось, и поддерживать эти проявления, при этом обозначая границы допустимого поведения и помогая прожить неизбежные фрустрации. Эмоциональная зависимость формируется у ребенка, чьему Я не давали достаточно возможностей для проявления (обычно родители боялись, что ребенок будет балованным и своевольным и жестко пресекали проявления его воли), чью самостоятельность ограничивали. В явном виде она прослеживается у детей, которых наказывали лишением контакта за любые проявления их Я, создававшие неудобства для родителей. Ребенок, недостаточно напитавшийся безопасной, эмоционально-позитивной и устойчивой соединенностью с матерью на предыдущем этапе своего развития, и сам не рискует потерять контакт, настаивая на чем-то, что важно для него. Такие дети обнаруживают выраженную тревожность и боятся увеличения дистанции – и физической, и эмоциональной – с близкими для них людьми.
На этом этапе очень важна адекватная родительская поддержка активности ребенка. Ему важно слышать родительское «да» по крайней мере в два раза чаще, чем «нет». Родители приспосабливают домашнюю среду к потребностям сына или дочери с тем, чтобы «нет» возникало реже – убирают подальше хрустальную посуду и медикаменты, закрывают розетки заглушками, снимают со столов скатерти и блокируют свободный доступ к подоконникам. В этот период ребенок впервые отчетливо сталкивается с границами допустимого, которые обозначают для него взрослые. Простейшей символизацией границ является слово «нельзя»; кроме того, ребенок встречается с тем, что не все его желания могут быть выполнены. Не будет куплена шоколадка в магазине; во время прогулки наступает момент, когда надо уходить с детской площадки, а мама иногда отлучается из дому, и ее надо отпустить. Ребенок проживает ситуацию, когда его «хочу», его воля встречается с волей других людей, когда его «хочу» наталкивается на препятствие. Данная ситуация в психологическом смысле с неизбежностью означает, что а) ребенок будет периодически переживать фрустрацию (напряжение), связанную с тем, что его непосредственные желания не могут быть удовлетворены и б) время от времени будет возникать «борьба воль» родителей и ребенка, что неизбежно даже в ситуации с очень психологически подготовленными родителями. Мамы двухлетних детей хорошо знают, что проявления несогласия и своеволия со стороны ребенка возможны практически в любой ситуации – одевание, укладывание спать, кормление, выход на улицу, игра и т. п. и что их не избежать ни одной матери. Какова же адекватная линия поведения родителей в этот период?
Очень важно, чтобы проявления своеволия ребенка не рассматривались родителями как борьба за власть, в которой им необходимо победить (либо победителем выйдет ребенок), как ситуация, когда «или я его, или он меня». Некоторые матери и отцы считают, что уступать ребенку ни в коем случае нельзя, потому что это избалует его или сделает капризным и неуправляемым. Другие впадают в противоположную крайность, расценивая любое обозначение ребенку границ как насилие над ним.
Когда я пишу эти строки, то вспоминаю симпатичного молодого мужчину, одного из самых первых своих клиентов. Его двухлетняя дочь всячески испытывала его терпение тем, что щипала, била и кусала его, таскала за волосы – при этом, по его словам, девочка внимательно смотрела ему в лицо, пока проделывала все это, словно ожидая реакции. Однажды слякотным зимним вечером он пришел домой. Дочь взяла его грязные ботинки в прихожей и, придя к нему в спальню, водрузила их на отцовскую подушку, и все это – не отрывая внимательного взгляда от отца. Девочка словно пыталась нащупать границу дозволенного. Ее отец испытывал серьезный дискомфорт, но осознанно не останавливал дочь, чтобы «не причинить ей психической травмы». Он сам в детстве постоянно терпел побои от собственного отца.
Однако четкость домашних правил и ясность обозначаемых границ дают ребенку ощущение безопасности и защищенности, кроме того, сам по себе опыт атаки этих границ, опыт своеволия исключительно полезен ему. Во-первых, ему важно получить опыт «да» – очень важно, чтобы в определенном проценте случаев ребенок получал желаемое, чтобы его «хочу» получало ответ «да», потому что таким образом закладываются основы самостоятельности и психологической автономии, будущей способности выражать и отстаивать свои желания, что очень важно для зрелой личности. С другой стороны, исключительно важным является и проживание опыта фрустрации, когда твое желание не может быть выполнено. Ведь жизнь полна такими ситуациями. Праздники заканчиваются, розы вянут, не каждая игра заканчивается выигрышем, а наши близкие рано или поздно покидают нас. Мы не являемся всемогущими. Родителям важно не только дать возможность ребенку соприкоснуться с таким опытом (а не уберегать его от него!), но и помочь его эмоционально прожить. Через сочувствие и эмпатическую поддержку, через мягкое утешение родители помогают ребенку пройти через ярость, горе, бессилие и печаль, связанные с неудовлетворением их желаний. Способность справляться с фрустрациями является важной для развития в дальнейшем психологической зрелости. Поэтому очень важно, чтобы ребенок встречался с ситуациями, когда родители, другие люди или сама жизнь говорят им «нет», и проживал их в условиях родительской поддержки.
Эмоции, аффективные реакции двухлетних детей ситуативны и быстро преходящи. Они возникают в ответ на конкретную ситуацию (например, ребенок настаивает на том, что сам застегнет куртку, но не может справиться с пуговицами и впадает в гнев), носят бурный характер, однако быстро утихают, не оставляя после себя внутреннего следа. Например, ребенок может испытывать сильный гнев на родителей в магазине, когда те отказываются купить ему конкретную игрушку (куклу или машинку), он топает ногами и пытается замахнуться на мать, но, успокоившись, пытается найти утешение в ее обьятиях. В тот или иной момент времени он может быть охвачен то любовью к матери, то ненавистью и гневом, однако, когда проходит аффект, ребенок не помнит ни гнева, ни ненависти. Поэтому важно не наказывать двухлетнего ребенка за то, что он делает в аффекте, а скорее помочь ему успокоиться и самим тоже оставаться в равновесии.
Возникающая потребность в большей независимости вовсе не означает, что мать больше не нужна ребенку. Наоборот. Исключительно важно, чтобы она была доступна, эмоционально откликалась на ребенка и могла адекватно его утешить, если тот, например, упал или испугался. Однако очень нужна качественная родительская поддержка той первичной психологической сепарации, которую ребенок переживает в период от шести месяцев до конца третьего года жизни, и готовность как предоставлять ребенку необходимую ему возможность проявления самостоятельности, так и утешать и поддерживать его в случае необходимости. Интересно, что для того, чтобы сделать шаг в сторону от матери, ребенку важен третий, в роли которого выступает отец. Это тот, кто может утешить и поддержать, когда в отношениях с матерью возникает напряжение. Это тот, кто может отвлечь тебя и поиграть, когда мать ушла и связанное с ее отсутствием напряжение становится невыносимым.
В иной своей форме, в ином контексте сепарационный процесс заявляет о себе еще раз значительно позже, когда ребенок достигает подросткового возраста. Самая суть этого периода в жизни человека – шаг в сторону от родителей и утверждение собственного Я.
Подросток ощущает себя отдельным от матери и отца, которые перестают быть для него безусловным авторитетом во всем. Он ставит под сомнение их ценности, их представления, их стиль жизни, их взаимоотношения, их способы проведения свободного времени. Подросток противопоставляет себя родителям, и роль третьего, который встает между ним и родителями, выполняют сверстники, чья значимость в этот период жизни возрастает. Родителям могут не нравиться и часто не нравятся эти новые проявления их ребенка, его резкость, нетерпимость, эмоциональные вспышки, его порой обесценивающие родителей высказывания. Его увлечения кажутся странными, а манера себя вести бывает вызывающей. Подростковые компании, к которым он проявляет интерес, подростковые способы времяпрепровождения вызывают сомнения. Как правило, родители объясняют свои реакции соображениями безопасности их сына или дочери. Однако реальным источником их тревоги может быть то, что ребенок отделяется, становится менее зависимым от них; они сами могут быть не готовы его отпустить. Подобно тому, как тревожная бабушка удерживает трехлетнего внука на прогулке от всяческих опасностей (собаки, валяющиеся на земле окурки, камни, грязные игрушки других детей, дождь и т. п.), обеспокоенные родители могут сдерживать автономизацию и отделение собственного ребенка, запугивая его реальными и воображаемыми опасностями, подстерегающими его за пределами отчего дома, за пределами круга привычных родителям интересов и способов времяпровождения. Однако более адекватной родительской стратегией в этот период развития ребенка является разрешение на безопасное для него исследование мира за пределами семьи и поддержка его в этом. Как бы трудно это ни было, родителям важно поддерживать и интересы ребенка, которые не совпадают с их собственными, помогать ребенку осознать и сформулировать собственные потребности, которые могут не совпадать с потребностями матери и отца. Как видим, адекватной линией поведения родителей в этот период является не сдерживание сепарации ребенка, а ее поддержка и помощь в том, чтобы она была безопасной для сына или дочери. В этот период особенно важно соблюдение личных границ в отношениях с подростком (как его, так и своих собственных). В этот период своей жизни человек учится осознавать свои потребности, отличающиеся от потребностей близких людей, и прямо заявлять о них.
Перечисленные выше процессы протекают с неодинаковой выраженностью и интенсивностью у разных людей. К примеру, один подросток стремится в компании сверстников, требует у родителей отпустить его, протестует в случае несогласия, а другой будто бы полностью удовлетворен тем, что есть, послушен и «управляем» и словно не испытывает особой потребности в чем-либо, что выходит за круг интересов родительской семьи. Родители, с ужасом (или без ужаса) ожидавшие наступления переходного периода у собственного ребенка, с облегчением выдыхают. Однако радоваться рано. Возможно, в силу каких-либо причин процесс психологического отделения от семьи, от родителей у их сына (дочери) запаздывает или блокирован, и в будущем это сулит ему немало проблем.
Если же говорить о проявлении фазы сепарации в контексте взаимоотношений, то для нее характерно резкое и часто пугающее осознание различий между собой и другим. На этой фазе мы вдруг вспоминаем, как много собственных потребностей игнорировали до сих пор, находясь в слиянии с партнером. В самом простом варианте это, например, воспоминание о том, что уже две недели вы не выходили на привычную утреннюю пробежку, потому что до поздней ночи предавались совместному (с партнером) просмотру фильма. Телесный дискомфорт, гудящая голова, накопившаяся усталость поневоле напоминают о том, что ты жаворонок и столь поздние просмотры не проходят даром. Утром вдруг хочется привычных продуктов, а не любимой партнером пиццы с кофе. Вдруг ощущается, как не хватает общения с друзьями. На фазе сепарации партнеры осознают различия между ними, которые игнорировали, отрицали или недооценивали до сих пор. На этой фазе человек поворачивается лицом к собственным потребностям, его эмоциональная связь с собой прочнее, чем связь с партнером. Внутри возникает вопрос: действительно ли мне нужны и важны эти отношения? Действительно ли это то, чего я хочу? В этот период хочется вернуться к собственным делам и занятиям, хобби и мечтам, не связанным с отношениями. На фазе сепарации отчетливо и даже заостренно воспринимаются недостатки партнера.
Несмотря на впечатление, которое, может быть, возникло у читателя, фаза сепарации сама по себе не является ни плохой, ни хорошей. Это стадия в развитии отношений, когда увеличивается дистанция между партнерами, когда «я» отчетливее воспринимается, чем «мы», когда центробежные силы в паре преобладают над центростремительными, когда проявляется тенденция к отдельности в значительно большей степени, чем тенденция к соединенности.
Если продолжать аналогию с взаимоотношениями с работой или профессией, на фазе сепарации вы вдруг замечаете, как сильно устали в своих попытках достичь в работе высот или как можно лучше освоить профессиональную деятельность. Вы задаете себе вопрос – действительно ли мне это подходит, не был ли выбор ошибочным и вообще, стоит ли оно того? На данной фазе вы рассматриваете текущие отношения с работой с точки зрения того, насколько она удовлетворяет самые разные ваши личные потребности, и, кроме того, вам вдруг остро хочется, чтобы помимо работы (учебы), на которую вы положили столько сил, в вашей жизни было что-то еще, наполняющее ее. На фазе сепарации иногда хочется уйти с конкретной работы или сменить область деятельности или даже профессию.
Фаза зрелой (дифференцированной) близости. Для данной фазы (а это период трех – трех с половиной лет) характерно нахождение баланса между потребностью в автономии и потребностью в соединенности с другим. Контакт с родителями, с матерью, близость с нею снова переживается как большая ценность, она теряет аффективную насыщенность противоречивыми потребностями, характерную для предыдущего этапа. Я ребенка к этому моменту уже отчетливо осознается им как отличное от Я других людей, и ему важно, чтобы это Я было принято и уважалось. Снижается острота конфликта между Я и Другим, ребенок становится способным к диалогу, к тому, чтобы одновременно удерживать в сознании и собственные потребности, и потребности другого человека, и собственное «хочу», и ограничения, накладываемые на него объективной ситуацией. На данной фазе ребенок способен к более объемному восприятию Другого, потому что у него появляется способность к интегрированию в единый образ негативно и позитивно окрашенных аспектов опыта: так, в отличие от предыдущего периода, мама не предстает перед ним как «плохая», когда не выполняет его желаний, и как «хорошая», когда дает ему то, что он хочет. Даже переживая фрустрацию, ребенок не обесценивает другого; сердясь и печалясь, он не переживает ненависти к другому человеку в связи с тем, что не удовлетворяются его потребности. Поскольку появляется способность к более целостному восприятию Другого, возникают психологические условия для развития сопереживания ему, появления эмпатии. Эмоциональные реакции ребенка к этому моменту становятся менее резкими, менее импульсивными; он может до некоторой степени управлять ими, преодолевать собственные непосредственные побуждения.
Основной психологический сдвиг, который происходит в этот период, связан с появлением внутренней возможности ребенка к такому контакту, где отчетливо присутствует и Я, и Другой, контакту, на территории которого есть место желаниям и проявлениям, потребностям – как собственным, так и другого человека, контакту, где не нужно бороться за размещение своего Я. На предыдущем этапе развития ребенок не был способен к такой близости и такому диалогу, потому что строил контакт как «или Ты, или Я» или «Я здесь есть!». На этапе нормального симбиоза воспринималось лишь недифференцированное «Мы», на фазе сепарации из него отчетливо выделяется ощущение «Я», на фазе воссоединения (зрелая, дифференцированная близость) появляется внутренняя возможность контакта, где есть пространство и для Я, и для Ты, а Мы учитывает потребности и Я, и Ты и уважительно по отношению к ним. На этой фазе ребенку больше не надо «воевать» за свое Я, он ощущает его уже достаточно прочным для того, чтобы находиться в диалоге с Другим.
Если развитие ребенка и взаимодействие его с близкими на предыдущих двух этапах было благополучным, соответствующим задачам возрастного развития, на данном этапе созревают внутренние предпосылки для того, чтобы в дальнейшем он мог выстраивать близкие отношения, вписывая в них собственное Я. Иначе говоря, такой ребенок в дальнейшем сможет, находясь в близости, оставаться самим собой. В случае неудовлетворительного разрешения конфликта «близость – автономия» в раннем опыте развивается специфический «почерк», связанный с построением близких отношений. Здесь возможны прежде всего следующие два варианта: ребенок отказывается от собственного Я в пользу близости (это логика развития эмоционально зависимой личности) либо ребенок отказывается от близости в пользу собственного Я (это логика развития нарциссической личности).
К сожалению, далеко не всем людям «везет» с детским опытом; поведение и реакции людей, давно вышедших из трехлетнего возраста, могут нести явные отпечатки неудовлетворительного разрешения конфликта «близость – автономия». Когда я пишу об этом, мне вспоминается эпизод моей жизни, который случился много лет назад.
Я записалась на курс повышения профессиональной квалификации, который долго выбирала для себя и который был тогда для меня очень значим. Обучение предполагало групповой формат, и скоро я оказалась среди людей, примерно схожих со мной по возрасту и профессии, вместе с которыми мне предстояло пройти курс. С началом занятий довольно быстро обнаружилось, что реальное содержание преподносимой информации и организация обучения не соответствовали первоначально заявленному. Стиль поведения преподавателя, его реакции на группу, содержание материала, который подавался, свидетельствовали, на мой взгляд, о низкой квалификации ведущего. Помню гнев и чувство бессилия, которые охватили меня, равно как и значительную часть группы, в которой я училась. Занятие за занятием мы агрессивно атаковывали преподавателя в надежде вытрясти из него то, что он явно не мог и/или не хотел нам дать. Что именно мне хотелось тогда от него получить, мне кажется, я и тогда не понимала отчетливо – признания ли того, что он тоже считает качество обучения низким, повышения ли уровня преподавания и подаваемого материала, возврата ли вложенных средств? Тем временем вместе с другими участниками день за днем я вела себя агрессивно, а преподаватель жаловался, что мы срываем занятия, и искал, как мне тогда казалось, способ меня наказать (возможно, так оно и было).
Однако в какой-то момент одна из участниц сказала группе: «Ребята, это же очевидно, что наша ведущая не может дать нам ответы на наши вопросы. Мы только тратим время, бодаясь с ней. Может быть, использовать его с большей пользой? Очевидно, что уровень нашей квалификации таков, что нам есть чему поучиться друг у друга. Давайте лучше делиться друг с другом тем, что мы знаем».
Помню, как я замерла, услышав эти слова. Для меня они прозвучали очень зрело и здраво. В них было реалистичное признание ситуации такой, какова она была, предложение оставить «терзание трупа матери» и заняться действительно полезным делом. В нем также игнорировался вопрос, который очень занимал меня тогда и одновременно вытягивал из меня массу энергии: «Кто из нас неправ – я или ведущая?»
Я помню, как тогда я осознала альтернативу – можно пойти по пути, предлагаемому коллегой, или продолжать атаки. Этот же выбор возник и перед группой. Я помню, что для меня предложение оставить атаки показалось зрелым и здравым, но чисто эмоционально пойти по этому пути было очень трудно, потому что ситуация для меня действительно выглядела как борьба воль, и отказаться от этой борьбы воспринималось равносильно добровольной сдаче оружия (поражению!). Похоже, это было так и для многих других участников. Учебный проект в итоге фактически развалился.
Этот пример показывает, что тогда я (наверное, и значительная часть группы) вела себя как ребенок, застрявший на фазе сепарации, мучимый желанием быть принятым, в особенности тогда, когда он делает что-то вопреки воле матери и злится на нее, когда разрывается между потребностью настоять на своем и потребностью в успокаивающей близости. Участница, предлагавшая «оставить мать в покое», в своем эмоциональном развитии продвинулась дальше – к способности пережить относительно спокойно фрустрацию несовпадения воль и выбрать наиболее подходящий способ удовлетворения собственных потребностей с учетом происходящего.
Для человека, достигшего в своем развитии фазы зрелой близости, характерно наличие достаточно развитой способности к перенесению фрустрации (фрустрация – состояние напряжения и дискомфорта в ситуации невозможности удовлетворить значимую потребность). Это означает, что он способен переносить ситуации, когда он не может получить желаемое, и проживать свой дискомфорт, не «опрокидываясь», не «проваливаясь» в гнев, ярость и боль, он способен выдерживать собственные эмоции без саморазрушения и разрушения других. Это выдерживание происходит не за счет жесткого контроля и подавления эмоций («Живо взял себя в руки, а ну веди себя по-взрослому!!!») и не за счет страдающе-жертвенного отношения к происходящему («Все равно я ничего с этим не могу поделать!»), в этом есть спокойное позволение эмоциям быть, сохранение контакта с ними без «падения» в них. Эта способность развивается в нас, когда есть достаточно опыта раннего утешения в интенсивных переживаниях, адекватного контейнирования; на фазе зрелой близости мы становимся способны утешать и контейнировать себя сами. Когда человек достигает данной фазы в своем развитии, его аффекты становятся гораздо менее интенсивными, а неурядицы и ситуации недопонимания с другими людьми он воспринимает гораздо более комфортно и спокойно. Метафора борьбы и соревнования воль становится все менее актуальной. Метафора унижающих и униженных, угнетателей и угнетенных, преследователей и страдальцев все меньше отражает восприятие происходящего, черно-белых красок становится меньше, и мир приобретает многоцветье. Отношения с другими людьми, сама возможность таких отношений воспринимаются по-новому, потому что близость больше не воспринимается как угроза Я, угроза собственному «хочу».
Приведу еще несколько примеров, иллюстрирующих ситуации, когда человек не в состоянии эмоционально переработать происходящее с позиции зрелой близости – эмоционально «застряв» на темах, характерных для предыдущей фазы развития, фазы сепарации.
В практике мне не раз приходилось встречаться с ситуациями, когда молодая интересная женщина или привлекательный мужчина в расцвете сил живут, отказываясь от романтических отношений. В их жизни обычно есть работа, друзья, хобби, развлечения, находится место и для личного развития. Нет лишь отношений. В какой-то момент такой человек обращает на это внимание и задает себе вопрос: «Почему это так?» Часто ответ, который приходит изнутри, если как следует прислушаться, – потому что отношения воспринимаются как реальность, в которой перестаешь принадлежать сам себе, потому что, если хочешь быть принятым и сохранить отношения, тебе придется «приспособиться», перестать быть собой. От молодых женщин мне нередко приходилось слышать: «Мне придется похудеть и следить за своей физической формой, иначе я не буду мужчине нужна, придется улыбаться и смеяться, потому что унылые никому не потребны, придется ходить на каблуках, посещать квиз, принимать неприятных друзей партнера и терпеть их похабные шутки, терпеть в сексе то, что неприятно» и т. п., и все это пугает, злит и напрягает до такой степени, что при одном взгляде на перспективу отношений возникает отчетливое внутреннее «не хочу!». Партнер, таким образом, заведомо воспринимается как угнетатель. Решение, которое принимает такая женщина – решение контрзависимого толка, и его подоплека – страх утраты собственного Я в близости, в отношениях. Здесь иногда могут сильно внутренне откликаться идеи феминистической направленности, рассуждения в духе андро- и мизогинии. Я с уважением отношусь к идеологии феминизма, хотя и не разделяю ее; здесь мне хочется сказать, что восприятие мужчины в отношениях как потенциального угнетателя и насильника, характерное для фазы сепарации, часто сочетается с обостренным и сверхценным проживанием идей феминизма.
Однажды в практике мне довелось работать с женщиной – менеджером по продажам в фирме, которая торговала офисной мебелью. Деловой партнер – клиент, для которого она оформляла поставку крупной партии мебели, – обнаружил какой-то недочет в комплектации и начал предъявлять претензии к моей клиентке. Вместе они подняли всю документацию, связанную с заказом, и обнаружили, что вины этой женщины в случившемся нет – он сам допустил просчеты при оформлении заказа. Он был очень раздражен и бросил моей клиентке: «Это все потому, что вы женщина! Если б я работал с мужчиной, он бы сразу понял, чего в заказе не хватает, и такой ситуации не возникло бы». Клиентка промолчала в ответ, но несколько недель потом не могла прийти в себя, кипя от ярости и прокручивая в своем сознании сцены кровавой расправы с обидчиком. Она мучилась и от невыраженных чувств гнева, обиды, боли и бессилия, и от попыток обуздать свои чувства и «прекратить» как «неадекватные» («Я ненормальная, давно надо перестать обо всем этом думать, надо успокоиться!»). Внутренне она ощущала себя ужасно униженной и чувствовала бессилие. Ей было трудно отнестись к словам клиента просто как к очевидной глупости, не заслуживающей внимания, потому что каждое из этих слов больно ранило ее – унижение и обесценивание были привычной реальностью, в которой она жила много лет, с самого детства.
Что касается выстраивания образа партнера, то с достижением фазы зрелой близости появляется способность соединить воедино, в единый образ негативные и позитивные аспекты как себя, так и других людей (прежде всего значимых лиц). Это означает, что заканчиваются метания между переживанием другого человека как исключительно «хорошего», доброго, понимающего, дающего исключительные переживания блаженства и покоя в близости с ним и восприятием его же как злого, жестокого, отвратительного, «плохого» в те моменты, когда он покидает нас, не находится рядом с нами или ведет себя вопреки нашим желаниям. Он перестает быть для нас сверхъестественной фигурой, от которой зависит все – наш покой, сон, настроение, ощущение самих себя. На смену этому приходит осознание того, что он – просто человек, а не божество, на которое смотришь снизу вверх, человек, в котором есть, если можно так выразиться, и хорошее, и плохое, и оно присутствует в нем одновременно. Он – тот, который может подарить удивительное по своей глубине переживание, что тебя понимают, и он же – человек, который может не заметить твоих слез, человек, который иногда может накричать, повести себя нечутко или просто выбрать кого-то другого для интересного времяпрепровождения. Важными аспектами происходящего здесь являются а) способность видеть партнера реальным и б) способность одновременно удерживать в образе партнера и позитивные, и негативные аспекты. Часто от людей, с которыми я работаю, приходится слышать, каким чудовищем кажется партнер, который бросил или чем-то обидел (что соединяется с тоской по близости по нему прежнему), а потом наблюдать за тем, каким «райским», великолепным он воспринимается, когда происходит воссоединение (в этот момент забываются, отбрасываются, игнорируются прежние его проявления, еще недавно казавшиеся возмутительно жестокими). Однако человек, дошедший в своем внутреннем развитии до фазы зрелой близости, не забывает, так сказать, плохого в минуты блаженства и хорошего в моменты невзгод. Он сохраняет реалистичный образ другого человека. И если это, например, партнер, который причинил сильную боль, проявил неуважение, применил насилие, это сохраняется в памяти, во внутреннем плане столь же отчетливо, как и все то хорошее, что было.
Такой же процесс разворачивается в отношении самого себя. Это означает, что Я перестает восприниматься то как всемогущее, великолепное, всесильное, сияющее, то как ничтожное, бессильное, неуместное, никому не нужное и слабое. Мы приходим к тому, что мы – обычные люди, имеющие свои сильные и слабые стороны, достоинства и недостатки. Наверное, есть много разочарования в том, что мы перестаем себя ощущать богоподобными существами, однако много реальной опоры в том, что мы и не являемся ничтожеством. Человек, внутренне не пришедший к фазе зрелой близости, в восприятии себя качается на эмоциональных качелях между величием и никчемностью, и это – изнурительный процесс.
Фаза зрелой близости характеризуется снижением эмоциональной напряженности отношений со значимыми близкими. Это означает, что сами отношения становятся более стабильными, конфликтов значительно меньше, а их восприятие уже не характеризуется формулой «или я тебя, или ты меня» – уходит борьба воль, появляется способность допустить, что партнер говорит или делает что-то, не имея в виду желания «прогнуть», проигнорировать.
Мне хочется отметить, что внутренняя структура эмоционально зависимой личности конституируется прежде всего в этот первый период ее жизни, в возрасте до трех лет, и задается разрешением конфликта «близость – автономия» в пользу близости; в жертву приносится собственное Я. Способы справляться с эмоциональным дискомфортом, ощущение себя, регулирование собственных эмоций у зависимой личности во многом несут на себе следы драматично разворачивающихся в первые три года ее жизни взаимодействий. Однако, помимо уже рассмотренных факторов, серьезное влияние на развитие эмоциональной зависимости оказывают факторы, вступающие в действие в более поздние возраста. Обратимся к их рассмотрению.
Психологические факторы формирования эмоциональной зависимости, оказывающие влияние в более старшие детские возраста и в подростковом возрасте
Как правило, психологическая почва для развития у ребенка эмоциональной зависимости уже подготовлена травмой развития, которую он получил в возрасте до трех лет. Здесь имеют значение все обстоятельства жизни ребенка, которые связаны с взаимоотношениями в семье и его психологической ролью в ней, а также особенности эмоциональной связи с близкими для ребенка людьми. Наиболее критичными с точки зрения риска развития эмоциональной зависимости являются:
• Утраты и физические разлуки с наиболее значимыми близкими взрослыми, с которыми у него имеется эмоциональная связь. Психологической наукой доказано, что длительные разлуки с матерью, утрата близкого человека являются тяжелейшим травмирующим фактором для ребенка до трех лет. Однако в более поздних возрастах, в особенности до наступления подросткового периода, стабильное присутствие отца и матери и психологический контакт с ними имеет для ребенка огромное значение.
Часто эмоционально зависимые клиенты сообщают о том, что в силу тех или иных семейных обстоятельств были разлучены с матерью, отцом или обоими родителями сразу. Этот фактор, по моему наблюдению, оказывает настолько сильное влияние на развитие личности ребенка, что иногда, еще не зная особенностей биографии того или иного клиента, я могу безошибочно догадаться о том, что в его детском опыте имеется такая разлука. Общим местом является здесь передача ребенка на воспитание бабушке (бабушке с дедушкой) в результате того, что родители (или мама, если семья неполная) уехали в другой город на заработки, ситуация, когда мама устроила собственную личную жизнь, создав новую семью, а ребенка отдала своим родителям.
Проходит обычно какое-то время – год или несколько лет, и ребенок воссоединяется с матерью или, будучи уже почти взрослым, возобновляет контакт с нею, однако это никак не стирает той печати, которую накладывает на него разлука. Ситуация принципиальным образом не отличается и в тех случаях, когда ребенок уезжает в другой дом, чтобы видеться с родителями в некоторые выходные и по праздникам. Несмотря на то, что, казалось бы, рядом с ним находятся совсем не чужие ему люди – бабушка или, может быть, бабушка и дедушка, разлука с самым близким для него человеком становится источником травмы привязанности. Довольно часто в диалоге с терапевтом можно услышать, как такой человек находит много оправданий тому, что с ним так поступили (чаще всего повторяя объяснения, которые слышал в собственной семье); на внутреннем же плане то, что с ним произошло, приводит к появлению ощущения тревоги и неуверенности в связи с любой значимой близостью (ее трудно получить и в любой момент можно потерять, на ее стабильность нельзя рассчитывать) и чувства «со мной что-то не так» («я недостаточно хорош, чтобы оставаться со мной рядом»). Кроме того, клинические данные указывают на высокую вероятность развития в таких случаях депрессивных и субдепрессивных состояний во взрослости (наиболее высоких показателей она достигает в тех случаях, когда в возрасте до двенадцати лет ребенок пережил физическую утрату родителя, с которым была наиболее близкая эмоциональная связь).
• Наличие у близких взрослых психологических состояний, затрудняющих адекватный эмоциональный контакт с ребенком (серьезные психологические проблемы, психические и соматические заболевания, различного рода дезадаптации и т. п.) и удовлетворение различных его потребностей; обычно ребенок становится свидетелем того, что родители (или отдельный родитель) не справляются с нагрузками, выпавшими на его долю, ребенок ощущает на себе, что отец или мать не в состоянии сохранять собственную устойчивость и обеспечить ему ощущение безопасности и стабильного контакта. В таких случаях ребенок не может ощутить родителя как стабильную опору и позволить себе расслабиться и просто вести себя естественным для него образом, позволить себе просто быть ребенком. Как правило, в таких случаях развивается особая чуткость к состоянию близкого взрослого и умение выстраивать собственное поведение таким образом, чтобы это состояние гармонизировать и, позаботившись о нем, обеспечить и его более стабильное состояние, и возможность контакта с ним. Таким образом, ребенок берет под контроль контакт; это сопряжено для него с серьезной дополнительной психологической нагрузкой, лишает его возможности проявлять себя в отношениях с родителем спонтанным образом.
«Мы с мамой жили одни. Я помню, как я сидела и ждала вечерами, как она вернется домой с работы, и уже по звукам ее шагов, по тому, как она открывала ключом входную дверь, понимала, в каком состоянии она пришла домой. Мне всегда очень хотелось, чтобы настроение ее было хорошим – это означало, что мы сейчас будем вместе ужинать, долго сидеть за столом и даже что можно будет поговорить с ней по душам. Такие вечера были самыми прекрасными для меня, я их всегда ждала и надеялась на них. Но такое случалось очень редко. Гораздо чаще мама приходила очень усталая и какая-то безжизненная, апатичная, иногда чем-то раздраженная, агрессивная. Она могла часами сидеть в кресле, ничего не ела, смотрела отсутствующим взглядом, могла ни с того ни с сего начать рыдать, кидаться вещами, кричать. Помню, как однажды она швырнула мой телефон в зеркало, когда я не вовремя начала отвечать подруге на эсэмэс. В такие моменты мне было тоскливо и страшно и хотелось что-то сделать, чтобы вернулась та мама, которая хорошая и добрая, хотелось что-то сделать, чтобы она перестала быть такой, как сейчас. Я готовила сладкий чай, приносила вязание, которое ее всегда успокаивало, и тихо садилась рядом. Я знала, что через несколько часов она немного отойдет, надо только побыть рядом и помолчать. Я научилась молчать по-особенному, так, чтобы она быстрее приходила в себя, и втайне гордилась тем, что могу как бы восстанавливать ее. После таких особых молчаний я чувствовала себя опустошенной, но очень довольной, потому что мама «отходила» и становилась доброй и мягкой, к ней возвращалась жизнь. Это была моя тайная суперспособность. Уже позже это подтверждали другие мои близкие люди – я умею молчать рядом с человеком так, что уходит его боль, уходит тоска. Мне только бывает после этого очень плохо, до рвоты».
Иногда ребенку приходится сталкиваться с тем, что в силу собственных психологических проблем родитель его словно «не видит», воспринимает функционально – с точки зрения собственных потребностей. В этом случае сохранить контакт и близость с ним (которые так нужны ребенку) можно лишь специфическим образом – ответив на эти ожидания, превратившись в функцию. Это исключает для него возможность проявляться в отношениях с родителями (да и просто в жизни) естественным образом, быть самим собой.
«Отец никогда не называл меня уменьшительным именем или даже просто Сашей – я был для него только Александр. Помню его глаза, когда он выговаривал мое имя, глядя на меня в упор – его взгляд напоминал мне взгляд льва – глаза были очень красивыми, но страшными в своей властности, в своем холоде. Я не должен был получать никаких оценок, кроме “отлично” и иногда “хорошо”, не должен был бегать, догоняя автобус или трамвай, грызть семечки, нарушать данные мной кому-либо обещания, читать низкосортные книги – все это оскорбляло отца и было унижением нашей фамилии. Так поступает только быдло, а мы не быдло, мы кшатрии, мы самураи. “Ты Петров, – говорил он мне иногда, – ты должен понимать, кто ты есть, и вести себя соответственно”. Помню, как я боялся идти в школу в седьмом классе, потому что была контрольная по алгебре по теме, которую я никак не мог понять. Я обещал отцу, что пойду, потому что я Петров. В то утро я проснулся больной, была температура тридцать семь и пять, и я, хоть и чувствовал себя совсем плохо, очень обрадовался, потому что можно было не идти на контрольную. Я только боялся реакции отца. И не зря – помню, как он подошел к моей кровати, откинул одеяло и впился в меня глазами – они были такие жесткие, такие злые. Он ничего не сказал, только бросил увесистое: “Это подлость!” Это было хуже любой оплеухи, хуже любого удара…»
Еще один пример.
«Мама и я – мы жили вместе, близких подруг у нее было мало, да и с теми она часто ссорилась, а поговорить ей с кем-нибудь и посоветоваться надо было часто, вот я и была ее, если можно так выразиться, наперсницей… Лет с десяти я знала интимные достоинства и недостатки каждого из ее любовников. Иногда их было одновременно несколько – мама всегда была очень красивой женщиной, и недостатка в желающих провести с ней время никогда не было. Мама прятала их друг от друга, умудряясь разруливать ситуацию так, что каждый думал, что он единственный, но мне приходилось помогать ей в этом. Однажды мне пришлось прятать у себя в комнате мужчину, с которым она была в тот момент, когда пришел другой, и сделать это так, чтобы ни первый, ни второй ни о чем не догадался. Представляете, каково мне это было – мне было тогда двенадцать, и я позвала его типа поговорить, посоветоваться насчет одного мальчика. А мама в это время в прихожей шепотом говорила другому, что плохо себя чувствует и ему лучше зайти в другой раз. Было противно, но я знала, что деваться некуда, моя мама была как ребенок, еще младше, чем я. Много раз я ей говорила, что не должно быть несколько мужчин одновременно…Она соглашалась и отвечала, что не может выбрать, просила помочь и часами рассказывала о том, каков в постели тот, этот и еще вот этот, и все сравнивала их достоинства и недостатки…Однажды любовник, у которого она осталась ночевать, спьяну выгнал ее из дому в одном нижнем белье среди ночи, и она нашла способ позвонить мне, и я приехала с одеждой и забрала ее. Я мало гуляла со сверстниками, совсем не интересовалась мальчиками. Сейчас мне двадцать три, но рядом с ровесниками я ощущаю себя пожившей старухой и одновременно – каким-то лохом, который отстал от жизни. Иногда я сижу с однокурсниками, и кто-то говорит сленговое молодежное слово. Я не подаю виду, что не понимаю этого слова, но потихоньку под столом открываю телефон и ввожу его в поисковик, чтобы понять, что это такое. Я научилась защищаться сама, драться, никому не показывать своих слабостей, потому что маме было не до того, чтобы за меня вступаться. Многие и сейчас видят меня колючей и агрессивной. Так и есть. И за всем этим внутри у меня ужасная тоска и пустота».
• дисфункции и дисгармонии семейной системы, в которой живет ребенок. Наиболее отягощающее и травматическое влияние на его развитие здесь оказывает невозможность занимать в семейной системе место, адекватное его психологическим и физическим возможностям, вовлечение его в дисфункциональные семейные треугольники (триангуляционные процессы) и возложение на ребенка дополнительных психологических функций по стабилизации семейной системы (то, что в семейной системной терапии называется патологизирующей семейной ролью). Дисфункциональный семейный треугольник – ситуация, при которой взрослый член семьи вступает в коалицию или устанавливает тесную связь с ребенком, будучи не в состоянии реализовать собственные эмоциональные потребности во взаимоотношениях с другим взрослым членом семьи.
Классическим примером таких треугольников является коалиция матери и ребенка, притом что мать не может получать достаточно эмоционального тепла с уважения в отношениях с мужем, или коалиция бабушки и ребенка против работающей одинокой матери. Дисфункциональный семейный треугольник является своеобразным способом обеспечения баланса в семейной системе, однако он создает для ребенка патологическую эмоциональную нагрузку: фактически ребенка используют взрослые для снятия напряжения во взаимодействии друг с другом, к которому он не имеет никакого отношения.
«Одно из самых ярких воспоминаний моих о нашей жизни с мамой, когда я была маленькая, – звук маминого плача на кухне. Помню, как я просыпалась и обнаруживала ее отсутствие рядом – я сразу определяла это, наши кровати стояли совсем рядом. Я шла на кухню и слышала, как мама тихо плачет в темноте, сидя за столом. Мне становилось страшно, очень страшно за себя и за нее, мне ужасно хотелось как-то ее защитить и утешить. Мы с ней жили с бабушкой и дедушкой, и я с самого раннего возраста знала и чувствовала, как плохо маме с ними, как они обижают ее. Я знала, что я – единственный близкий ее человек, единственный, кто ее понимает, и мне очень было ее жалко. Я помню, как в детстве меня спрашивали, кем я хочу быть, когда вырасту. Мне хотелось стать ангелом-хранителем. Оберегать, заботиться, утешать, облегчать страдания. Теперь я понимаю, что мне хотелось стать ангелом-хранителем для собственной мамы».
Близким к вышеописанному механизмом стабилизации отношений в семейной системе является возложение на ребенка патологизирующей семейной роли – психологических функций, не соответствующих его возможностям и потребностям и вызывающих появление у него негативных и даже патологических психических состояний и поведенческие нарушения. Примерами могут служить роли «главы семьи» (возложенные на ребенка), «козла отпущения» (сточной канавы для агрессии взрослых членов семьи, которая адресована друг другу и не может быть выражена «по адресу»), «семейного миротворца» и т. п.
«Когда мой отец умер, мне было шесть лет. У меня были две младшие сестры, и матери очень тяжело приходилось с нами. Я остался один вместе с тремя женщинами, и у меня такое чувство, словно я, сопливый перепуганный мальчишка, поневоле подхватил тяжелое знамя, выпавшее из рук моего отца. Я был единственным мужчиной в семье. Когда мать отправлялась в загул, я ходил по домам и искал ее, чтобы вернуть домой. Она раньше не пила, моя мать, но начала пить, когда умер отец. Я отвечал за сестер и сидел с ними, когда они болели, гулял, забирал из сада. За моей спиной никого не было, я чувствовал себя очень незащищенным. В поселке, где я жил, были большие семьи, и я знал, что каждый мальчишка, который гулял на улицах, дрался – у каждого из них был отец, дядя, дед, которые прикрыли, защитили, вступились бы за него. Я был совсем один. Я был мальчишкой, несущим тяжелое знамя главы семьи, и детские руки мои дрожали от напряжения».
«В нашей семье уже в раннем моем детстве были нелады между родителями. Помню воскресные завтраки в нашей семье. Точнее, помню, как вполоборота, боком к столу сидела мать, пристально глядя неподвижным холодным взглядом куда-то в окно и храня тяжелое молчание. Лицо ее выражало какую-то непонятную для меня ненависть, а иногда она начинала внезапно плакать, и я не понимала, кто конкретно виноват и из-за чего она в таком настроении. Завтраки проходили в каком-то напряжении, мы с сестрой иногда начинали ссориться или драться, и тогда мать грубо окрикивала нас. Помню, как часто она называла меня выродком. Старшая сестра была послушная, спокойная, отлично училась, ей доставалось гораздо меньше, чем мне, я всегда была шумной. Не помню реакций отца, но хорошо помню это “выродок!”. Говорят же, в семье не без урода. В нашей семье уродом стала я. Я и чувствовала себя так – очень рано стала полнеть, и уже к началу обучения в школе эти две клички прочно приклеились ко мне – выродок и свинья».
Что объединяет все ситуации, о которых здесь шла речь? В силу тех или иных причин предметом особенного беспокойства ребенка становится эмоциональный контакт с близкими взрослыми, сохранение его стабильности. Опереться на надежность этого контакта невозможно, о нем (равно как и о состоянии взрослого, с которым есть эмоциональная связь) приходится особым образом заботиться. И возникает противоречие, конфликт между потребностью ребенка проявляться естественным для себя образом, утверждать свою индивидуальность и потребностью в надежной связи. Выбор, который приходится ему делать, – отказ от собственной индивидуальности, отказ от себя в пользу сохранения контакта, и именно этот выбор, сделанный много, много раз, и конституирует эмоционально зависимую структуру. Ребенок формирует фальшивую идентичность, фальшивое Я, отвечающее ожиданиям взрослых и позволяющее стабилизировать контакт с ними («добрый заботливый ребенок», «ответственная беспроблемная девочка», «достойный представитель рода Петровых» и т. п.), однако это Я – ненастоящее, в лучшем случае оно лишь в каких-то отдельных фрагментах отражает подлинную аутентичность личности.