Второй критический момент связан с открытием И. П. Павловым «рефлекса свободы», для которого наличие преграды служит адекватным стимулом. Благодаря этому открытию стало ясно, что воля представляет не саму доминирующую потребность, но мозговой механизм, дополнительный к мотиву, первично инициировавшему поведение и создавшему стимульно-преградную ситуацию. Иными словами, воля оказалась самостоятельной «потребностью преодоления», не тождественной тому мотиву, который она «обслуживает» и усиливает, будучи дополнительным источником активности высших живых существ. Открытие особого механизма, который Павлов назвал «рефлексом свободы», обогатило науку представлением о филогенетических предпосылках волевого поведения человека. Ведь в отличие от других феноменов высшей нервной деятельности — эмоций и зачатков мыслительной (экстраполирующей, обобщающей, элементарно рассудочной) способности — воля долгое время не имела своих аналогов на дочеловеческих этапах эволюции, что существенно затрудняло ее нейрофизиологическое исследование.
При всем значении теоретического вклада И. М. Сеченова и И. П. Павлова в проблему волн этот вклад длительное время не получал должной оценки у психологов по той причине, что под термином «потребность» в психологии продолжали понимать только сравнительно элементарные биологические и материальные нужды человека, а волю традиционно связывали с сознанием, с интеллектом, способностью учитывать отдаленные последствия своих поступков. Вот почему требовался третий критический шаг — признание и экспериментальное доказательство многообразия и сложности человеческих потребностей, включая такие их разновидности, как потребность познания, творчества, создания произведений искусства и т. п. Именно такой универсальный смысл вкладывали в понятие «потребность» Маркс, Энгельс и Ленин, предлагая объяснять поведение человека не из его мышления, а из его потребностей. Естественнонаучным свидетельством разнообразия потребностей (включая саму волю как одну из них) явилась информационная теория эмоций, обнаружившая наличие потребности в основании любой эмоции человека.
Одновременно информационная теория эмоций показала дополнительность воли по отношению к эмоциям, поскольку зависимость эмоций не только от величины (силы) потребностей, но и от вероятности (возможности) их удовлетворения создает угрозу переориентации поведения на легкодостижимые цели. В противовес эмоциям воля стабилизирует поведение, способствует удержанию важных, хотя и труднодостижимых целей.
Уточнив внутреннюю природу воли, ее отношение к потребностям, эмоциям и мышлению, информационная теория эмоций позволила наметить пути к изучению мозговых механизмов воли.
Детерминизм и личная ответственность
Свыше ста лет материалистическая наука о деятельности мозга зиждется на положении, впервые со всей отчетливостью сформулированном Иваном Михайловичем Сеченовым в 1863 г.: «Выбор между многими возможными концами одного и того же психического рефлекса, следовательно, положительно невозможен, а кажущаяся возможность есть лишь обман самосознания… первая причина всякого человеческого действия лежит вне его» [Сеченов, 1961, с. 92]. Однако этика, краеугольным камнем которой является личная ответственность субъекта за совершаемые им поступки, с необходимостью требует свободы выбора. В противном случае категории совести, личной вины и ответственности теряют смысл. Это обстоятельство в свое время подчеркнул Гегель: «Этика… Первую идею, естественно, составляет представление о самом себе как об абсолютно свободном существе» [Гегель, 1970, с. 120].
Классики марксизма указали на принципиальную возможность преодоления этого противоречия. В. И. Ленин писал: «Идея детерминизма, устанавливая необходимость человеческих поступков, отвергая вздорную побасенку о свободе воли, немало не уничтожает ни разума, ни совести человека, ни оценки его действий…» [Ленин. Поли. собр. соч., т. 1, с. 159]. Настаивая наличной ответственности субъекта, общество требует от него соблюдения норм и правил, присущих данному обществу. Даже в том случае, если человек совершил проступок в результате плохого воспитания, не наказать его (то есть поступить «справедливо» по отношению к совершившему проступок) — значит поступить несправедливо по отношению к другим членам сообщества. Ответственность перед обществом возникает как неизбежное следствие общественной природы человека. «Безнравственное», с точки зрения критиков Сеченова, учение о «несвободе» воли гуманнее и нравственнее разглагольствований о ее «свободе». Зависимость человеческих поступков от среды, от условий воспитания побуждает стремиться к улучшению среды и к совершенствованию воспитания. Свободной злой воле общество может противопоставить только встречную жестокость.
Философское решение вопроса о соотношении между детерминизмом и свободой выбора не исключает, но предполагает необходимость исследований, призванных уточнить, каким именно образом, с помощью каких психофизиологических механизмов в социальном поведении человека реализуются оба фундаментальных принципа: детерминизм и личная ответственность. Казалось бы, вопрос решается сравнительно просто: совесть, чувства вины и ответственности есть лишь общественные нормы поведения, «перенесенные» в голову субъекта. Именно так решал данную проблему Л. Фейербах: «…как принадлежащий к этой общине, как член этого племени, этого народа, этой эпохи, я не обладаю в своей совести никаким особенным и уголовным уставом… Я упрекаю себя только в том, в чем упрекает меня другой» [Фейербах, 1955, с. 630]. При всем кажущемся правдоподобии такого объяснения оно порождает множество вопросов. Ведь этих «других» вокруг меня очень много, и подчас один из «других» упрекает меня именно в том, что с точки зрения второго «другого» заслуживает всяческого поощрения. Нормы моей группы, моего непосредственного социального окружения могут существенно отличаться от норм общества в целом, а уж фейербаховский «сын эпохи» вообще способен растеряться перед лицом диаметрально противоположных требований бурлящей противоречиями эпохи.
Под утверждением Фейербаха, по-видимому, охотно подпишется Б. Ф. Скиннер. В своей широко известной книге «По ту сторону свободы и достоинства» [Skinner, 1971] он доводит до логического конца идею механистического детерминизма. По Скиннеру, личность не ответственна за поступки, поскольку они всецело предопределены внешними обстоятельствами, условиями воспитания. Классифицируя что-либо как порок или добродетель, общество просто определяет, что оно будет наказывать, а что — поощрять. Понятия «свободы воли» и «моральной ответственности» должны быть так же изгнаны из науки о поведении, как в свое время физика рассталась с «теплородом», астрономия — с представлением о Земле — центре Вселенной, биология — с «жизненной силой», а психология — с мифом о бессмертной душе.
Заметим, что критические замечания в адрес Скиннера иногда явно уступают логической стройности скиннеровских аргументов. Что объясняет, к примеру, следующее рассуждение: «Человек не детерминирован фатально в своих мыслях и действиях: как организм он может реагировать на одни и те же воздействия неоднозначно… все люди так или иначе в большей или меньшей мере обладают известной самостоятельностью в выборе цели своей деятельности, в предпочтении одних средств для ее достижения другим, в контроле над обстоятельствами своей жизни и т. д…сознательная деятельность людей диктуется не только внешними обстоятельствами. Многие причины побуждений и поступков человека заложены в нем самом и далеко не исчерпываются наследственностью» [Араб-Оглы, 1972, с. 15]. Позволительно спросить: что же это за такое таинственное «третье», не являющееся ни врожденным, унаследованным, ни приобретенным в процессе личного опыта под влиянием окружающей социальной среды?
Скиннеровское представление о совести, чувстве вины и морали как об условнорефлекторном страхе перед возможным наказанием не выдерживает критики. В протесте против такого примитива обнаруживается поразительное единодушие великих художников прошлого и современных ученых. «Все эти ссылки в работы, а прежде с битьем, — писал Достоевский, — никого не исправляют, а главное почти никакого преступника и не устрашают, а число преступлений не только не уменьшается, а чем далее, тем более нарастает» [Достоевский, 1958, с. 83]. Д. П. Скотт точными наблюдениями за детьми и экспериментами на животных показал, что наказание само по себе не только не устраняет агрессивность, но поощряет и усиливает ее [Scott, 1973].
Недостаточность формального ознакомления с правилами, нормами и законами общественной жизни для формирования социально ценной личности была очевидна уже для Сократа, поставившего себе целью понять, почему так получается, что человек знает, что хорошо, а делает то, что плохо. Могущество совести как внутреннего регулятора социально полезного поведения определяется именно ее относительной независимостью от немедленного общественного вознаграждения или наказания. «Презирать суд людей нетрудно; презирать суд собственный невозможно» (А. С. Пушкин). «Когда никто не увидит, и никто не узнает, а я все-таки не сделаю, — вот что такое совесть!» (В. Г. Короленко). Субъективное бескорыстие общественно ценного поступка, по справедливому замечанию В. Днепрова, представляет суть моральной диалектики [Днепров, 1968]. «Очень важно, — писал В. А. Сухомлинский, — чтобы положительная общественная оценка достоинств личности выражалась не в премиях, наградах и т. п., не сравнением достоинств одного с недостатками другого. Такая оценка вместо коллективизма воспитывает детский карьеризм, опасный тем, что он таит в себе духовный заряд на всю жизнь: из маленького карьериста вырастает большой негодяй» [Сухомлинский, 1979, с. 58].
В субъективном ощущении бескорыстия поступка «по совести» намечается снятие мнимого противоречия между реально существующим детерминизмом и кажущейся свободой выбора. «Люди только по той причине считают себя свободными, — писал Спиноза, что свои действия они сознают, а причин, которыми они определяются, не знают…» [Спиноза, 1932, с. 86]. Но почему люди в полной мере не осознают прич