Секрет Кэндис: у них с Джастином был секс – вот почему он сегодня такой тихий и почему, стоит Джастину оторваться от своего листа бумаги, они обмениваются улыбками, застенчивыми, боязливыми, исполненными признательности, ошеломления и смущения. Тик поведала Кэндис, что это она тогда в сентябре подобрала канцелярский нож и незаметно сунула его в боковой карман своего рюкзака, поэтому его до сих пор и не нашли. Затем она призналась Кэндис, что пока не вернула нож на место, в шкаф с рисовальными принадлежностями, и медлит, потому что ей нравится думать, что у нее есть оружие, хотя для пацифистки, каковой Тик себя считает, это, конечно, совершенная дикость. По правде говоря, каждый раз, когда она вынимает нож, ощущая его холодное прикосновение, у нее немедленно начинает неметь левая рука, и она кладет нож обратно, пока ей совсем не станет плохо. Она отлично понимает, что сегодня после урока просто обязана подложить ножик в шкаф, но не сделает этого, и причина ей тоже хорошо известна: Зака Минти утром выписали из больницы. Она прошла мимо него в коридоре на перемене и заметила, как он посмотрел на нее и Кэндис. И теперь она каждую минуту ждет, что дверь в класс рывком распахнется и Зак Минти усядется за Синий стол. Тик не может уговорить себя не думать о плохом, особенно после того, что произошло вчера между ее отцом и папашей Зака.
Ей все еще в это трудно поверить, но ее отца ждет тюрьма. Как сказал дядя Дэвид, именно там окажется Майлз, когда его подлечат и выпустят из больницы. Отец Зака еще вчера хотел засадить его в камеру, но, когда он привез Майлза в участок, шеф полиции отправил обоих прямиком в городскую больницу, но Тик пока к отцу не пускают. По словам дяди и Шарлин, поджидавших Тик у ее дома, адвокат, которого они наняли, полагает, что надолго отца не запрут. Но скорее всего, арестуют, и придется вносить залог. Может, отец меньше переживал бы, если бы ему не было так стыдно, сказал дядя Дэвид, и он не хочет показываться Тик в его нынешнем виде. И просит у нее прощения за то, что из-за него срывается воскресная поездка в Бостон, впрочем, на выставку ее отвезут Дэвид и Шарлин. И не успеет она опомниться, как все опять придет в норму.
Когда Шарлин с Дэвидом собрались уходить, Тик вдруг спохватилась: почему дома никого нет? Она оттягивала возвращение домой, опасаясь неизбежного скандала. После того происшествия на Имперской авеню мать точно должна быть не в себе, от злости и тревоги она наверняка опять взбесится, а Уолт попытается вмешаться, отчего все станет только еще хуже. Но теперь Тик забеспокоилась и спросила, где ее мать.
Два взрослых человека замялись, переглядываясь, словно надеялись, что именно этот вопрос Тик не задаст.
– Скоро вернется, – ответила Шарлин. – Она сейчас в больнице.
– Ей можно навещать папу, а мне нет?
Тогда они и пояснили, что навещает Жанин не Майлза, но Уолта, которого госпитализировали с сотрясением мозга и переломом руки. И с большой неохотой рассказали, как Уолт заполучил эти травмы.
После чего Тик спохватилась по другому поводу:
– А кто остался в ресторане?
– Мы закрыли его на сегодняшний вечер, – признался Дэвид. – Иного выхода не было. Если хочешь, поехали с нами, поужинаем вместе. У меня в духовке полторы сотни энчиладас.
Так они и сделали. Сидели втроем за угловым столиком в темном зале, молча ели энчиладас и наблюдали, как на парковку сворачивают автомобили, натыкаются на объявление на входе и уезжают прочь.
За ужином Тик мысленно подвела итоги. За один день ее мать чуть не протащила Тик, вдетую в рюкзак, застрявший в машине, по всей Имперской авеню; она и Кэндис Берк стали лучшими подругами; ее отец сломал руку Уолту Комо в борцовском поединке, затем подрался с полицейским и угодил в больницу, откуда его прямиком доставят в тюрьму, и, наконец, на дверях “Имперского гриля” красуется объявление “ЗАКРЫТО ВРЕМЕННО”. И это не считая всяких безобразий, случившихся ранее на неделе.
Но ведь очень скоро все опять придет в норму?
Что бы там снаружи ни подскакивало, замечает Тик, скачки не прекращаются, но теперь они ближе. И бывший “мячик” больше напоминает человеческую голову, хотя, конечно, это полная ерунда. Тик с любопытством наблюдает, обретет ли это нечто смысл либо останется бессмыслицей, и она уже готова поставить на последнее – возможно, в знак признания иррациональности мира, где люди, которых она знает, – например, ее отец – оборачиваются незнакомцами, и сам мир дает крен, и твердое превращается в жидкое, как на картинах Дали, где человеческие головы, отсоединенные от тел, несет по волнам взметаемой ветром травы, – как вдруг данная подпрыгивающая голова обретает смысл, и мир вновь кренится, хотя и не валится окончательно. Потому что голова, понимает Тик, принадлежит Джону Воссу, и подскакивала она вовсе не на воде и не на травяных волнах, но лишь на плечах парня. То, что Тик наблюдала из окна, – свойственная парню подпрыгивающая походка, и шел он издалека через все поле, потом по гравиевой дорожке, а за неровностями почвы нельзя было увидеть его тела. И лишь когда он ступает на пологий склон, где отец Тик в свое время потерял управление, сидя за рулем новенького “линкольна” миссис Уайтинг, шея парня, затем плечи, торс обретают зримые и вполне человеческие формы. Внезапно он меняет курс, исчезает за рядами автомобилей, пропадает, словно его здесь никогда и не было, и Тик начинает казаться, что у нее просто разыгралось воображение.
Но нет, лучшее доказательство того, что увиденное ею происходит в реальности, ее онемевшая левая рука.
Первое, что она сознает, когда он входит – шестнадцатилетний мальчик со свернутым продуктовым пакетом под мышкой, – каким облегчением стало для нее его исчезновение. Ей жутко стыдно, но отпираться она не будет. Стоит ей лишь взглянуть на него – голова опущена, согнутые плечи приподняты, вдобавок его непрошибаемое молчание, словно он уверен, что можно вот так войти в художественный класс и начать с того, на чем остановился, – и в голове Тик опять оживает мысль, которую она старалась игнорировать все эти дни, стесняясь поделиться ею даже с отцом: без этого парня всем только лучше.
Не то чтобы он – творец всего этого ужаса, потому что она знает, это не так. Собственно, его даже нельзя винить в том, как он обошелся со своей бабушкой. В некотором смысле Джон Восс, как Иисус, – безвинен, и тем не менее он – источник всяческого смятения. Если бы Иисус просто удалился, в Галилее все бы вернулось к норме, как вскорости произойдет и в Эмпайр Фоллз, ведь отец ей это обещал. Поэтому, когда Тик опять видит Джона – и она увидела его первой, поскольку глаз не спускала с двери в ожидании, когда та откроется, – в ней вспыхивает желание, прежде чем она успевает его погасить: пусть он снова исчезнет, и теперь уже навсегда. Умрет? Это она подразумевает? Она надеется, что нет. Никто не может желать, чтобы этот парень, этот ребенок, болтавшийся часами в мешке для грязного белья, подвешенном в стенном шкафу, прекратил свое существование. Просто – для своего же блага – ему не нужно существовать здесь, потому что “здесь” оказалось для него местом неподходящим. Она чувствует то же, что должны были чувствовать ученики Христа. Они не желали, разумеется, чтобы его распяли, но как же им, наверное, полегчало, когда могилу завалили камнем, накрепко запечатав все, что с ними произошло, дабы они смогли вернуться к ловле рыбы, в чем они знали толк, в отличие от ловли человеков. Неудивительно, что позднее они не узнали его на дороге в Эммаус. Не хотели узнавать, не более чем хочет Тик вновь впустить этого несчастного мальчика в свой мир.
Кроме беспорочности, во всем остальном Джон Восс на Иисуса, конечно, не похож. Чем он всегда был, как не молчаливой, угрюмой, злобной обузой, которую никто не жаждал взвалить на плечи? Не считая ее отца, взявшего Джона на работу, и саму Тик, проявившую к нему участие – правда, не по своей воле, – единственным человеком, кто заботился о нем, была его бабушка, и он отплатил ей за доброту, выбросив ее безжизненное тело на свалку, словно протертый ковер. Нет, его исчезновение было избавлением, развеявшим, пусть и не до конца, жуткое впечатление от его поступка. Верно, в течение пяти дней все графство Декстер искало Джона Восса, но, если начистоту, никто не надеялся его найти. Существует ли для этого термин? – задумывается Тик. Когда что-то ищут в надежде не найти? Втайне вы радуетесь пропаже, и если лично вас не обвиняют в случившемся, то зачем это “что-то” возвращать обратно?
Джон Восс целенаправленно шагает к Синему столу и останавливается в нескольких футах от Тик, обнаружив, с раздражением несомненно, что сесть ему некуда. На следующий же день после его исчезновения стульев за их столом убавилось на один, в этом, понимает Тик, проявилось всеобщее тайное желание. Миссис Роудриг, отмечает Тик, поднялась из-за учительского стола и явно прикидывает, стоит ли ей двигаться с места. Все прочие просто ошалело таращатся.
Ни на кого не глядя, Джон с глухим стуком кладет на стол свернутый продуктовый пакет. Теперь, когда он приблизился, Тик чувствует его запах. От него воняет так же, как воняло в сентябре, пока он не начал работать в ресторане. Одежда отсырела, к ней прилипла грязь, волосы спутаны, и из них торчат засохшие листья и обломки веток. В классе тишина. Левой стороны своего тела Тик вообще не чувствует. Она тянется к рюкзаку, где в боковом кармане, рядом с канцелярским ножом, лежит сэндвич; она приносит его с собой каждый день на тот случай, если парень появится.
Первым обретает дар речи Джастин Диббл.
– Эй, Джон, – говорит он как ни в чем не бывало, словно они просто оба пришли на урок рисования, – что у тебя в пакете?
Сперва кажется, что Джон его не услышал. Когда же он запускает руку в пакет и достает револьвер, он будто делает это, догадывается Тик, реагируя не на вопрос Джастина, но на голос, звучащий в его голове. Револьвер выглядит старинным, а может, это театральный реквизит – деревянная рукоятка и длинное дуло. Джон прицеливается и стреляет без колебаний, и Джастин исчезает под оглушительный грохот. Его просто больше нет за столом. Миссис Роудриг, проделавшая путь до середины класса, застывает у вазы с букетом, модели для их натюрморта, учительница не в состоянии шагнуть ни вперед, ни назад, ни даже закричать, и прежде чем смолкает эхо от первого выстрела, раздаются еще два, и миссис Роудриг падает на колени, а на ее груди расцветает огромный пион, ваза летит на пол и разбивается вдребезги.