– О господи, о боже, о боже мой, – тоненько причитает Кэндис, и Тик тянется к парню, прежде чем он выстрелит в четвертый раз. Она точно не знает, дотронулась ли до него, но, видимо, дотронулась, потому что Джон Восс медленно поворачивается к ней лицом. Оба стоят, хотя Тик не помнит, как она оказалась на ногах. За ее спиной – слышит она или воображает, что слышит, – открывается дверь классной комнаты, и ребята выбегают в коридор, и Тик страшно жаль, что ноги не дают ей последовать за ними. Поле зрения сужается, как обычно перед тем, как она потеряет сознание. Она оглядывается туда, где сидела Кэндис, но ее подруги там больше нет, и Тик надеется, что та либо убежала, либо нырнула под стол. Она не хочет, чтобы Кэндис пострадала, не теперь, когда они подружились.
Ей приходит в голову, что дурацкая игра Зака Минти подготовила ее к этому моменту. Храбро, насколько это в ее силах, Тик смотрит прямо на Джона Восса, зная, что очень скоро все закончится. Зрение сужается так, что она с трудом различает его. Лицо парня в крови, глаза печальны. Когда он заговаривает, его голос доносится откуда-то издалека.
– Вот о чем я мечтаю, – отвечает он на вопрос, который она задала ему когда-то давным-давно. Затем жмет на спусковой крючок, и Тик слышит звук в полной уверенности, что это последнее, что она слышит в своей жизни, и падает навзничь в черную тьму.
Глава 31
На другом конце города Майлз Роби, сидя на краешке больничной кровати, составлял в уме список людей, перед которыми он должен извиниться, когда персона из этого списка, его бывшая теща, вошла в палату, опустилась на стул, стоявший у двери, и принялась хохотать. Майлз смотрел на Беа здоровым глазом, другой слипся от слизи и крови и распух. Наконец Беа затихла и перевела дыхание.
– Прости, Майлз, – выдавила она, – я не над тобой смеюсь.
Человек, одетый в больничный халат, заношенный до прозрачности, счел эту ложь совсем уж неумелой. В палате на двоих Майлз лежал один, так что его бывшей теще больше не над кем было потешаться. Сперва вторую кровать занимал не кто иной, как Джимми Минти, и что это за извращенная больничная политика, удивлялся Майлз, вынуждавшая мужчин, подравшихся друг с другом, находиться затем в одном помещении. Впрочем, в драке досталось куда больше Майлзу, нежели Джимми Минти, поэтому полицейского вскоре выписали, а Майлза с болью в почках и трещиной в ребре, двумя выбитыми зубами и кровью в моче, одуревшего от лекарств, оставили на забаву посетителям. Начиная со вчерашнего вечера проведать его явилось человек пять, хотя эти визиты он помнил смутно благодаря болеутоляющим, принятым с вечера. Дэвид с Шарлин заехали, разумеется, и отец Марк с новостями: Сакре-Кёр и Св. Екатерину официально объединяют в один приход. Сам отец Марк ожидал нового назначения, понятия не имея куда; наверное, еще дальше на север, где еще холоднее, предполагал он. Даже Жанин заглянула на минутку. В этом весь он, заявила она, стоило им развестись, как Майлз раздухарился и совершил нечто увлекательное. Она также поинтересовалась, в курсе ли он, что с двумя выбитыми зубами он смахивает на Макса. По крайней мере, она не пускала к нему Тик, за что Майлз был ей благодарен.
Часом ранее он попросил у медсестры добавки того вкусненького болеутоляющего, что ему давали прошлым вечером, но она улыбнулась в ответ: “Ну уж нет”, словно прекрасно понимала, что он повел себя как очень плохой мальчик, наслаждаясь препаратом. В качестве компенсации она снабдила его двумя таблетками куда более хиленького “Тайленола 3”, но, по ощущениям Майлза, голова его до сих пор мало чем отличалась от йо-йо, с которым играет проказливый ребенок. За несколько минут до появления Беа, раздираемой смехом, три “скорые”, помещавшиеся в гараже прямо под палатой Майлза, – прокол архитектора, ясное дело, – с воем помчались бог весть куда, и от их сирен у него едва не треснула голова. Однако все это, признавал Майлз, он вполне заслужил.
– По дороге к тебе я сунула голову в его палату, – наконец объяснила Беа. – Видел бы ты чертова петушка.
Имя Уолта Комо стояло вверху списка тех, кому Майлз задолжал извинения, и сидел он на краешке кровати, а не лежал плашмя именно потому, что прикидывал: если двигаться очень и очень медленно, а то и вовсе с помощью ходунков, на которых он недавно доковылял до ванной, то, может, удастся спуститься на этаж ниже, где, по словам Дэвида и Шарлин, обретался Матёрый Лис. Майлз думал, что Уолта наверняка взбодрит жалкое состояние человека, сломавшего ему руку и растрясшего его мозг.
С другой стороны, зачем предпринимать столь опасное путешествие ради извинений перед человеком из списка, если еще одна кандидатка сидит прямо перед тобой?
– Беа, – Майлз свесил голову, – я даже не знаю, с чего начать, мне так жаль.
– Не жалей, – ответила Беа. – Он нарывался.
– Я не о том, – возразил Майлз. Его голос странным эхом отдавался внутри головы, будто он разговаривал по международной связи через спутник. – Твой бар. Я должен был предвидеть, на что нарвусь. Вернее, на кого.
Взяв Майлза за руку, Беа разглядывала его распухшие пальцы: – Кстати, о баре. Сегодня утром мне сделали предложение, хотят купить мой “Каллахан”. – Она посмотрела на Майлза: – Ты вроде не удивлен.
– Миссис Уайтинг?
– Адвокатская фирма в Бостоне, – скорчила гримасу Беа, – от имени некоего местного риелтора, но разрази меня бог, если за этим не стоит она.
– Что предлагают?
– Тыщ на тридцать-сорок больше стоимости заведения.
– Тебе следует согласиться.
– Знаю. Может, и соглашусь. – Она смотрела ему в глаза долго, пристально.
– Вот и хорошо.
Беа кивнула:
– И все же я думаю, да пошла она.
Тем временем в коридоре что-то происходило. Сначала крики, а теперь врач, две медсестры и санитар стремглав пробежали мимо палаты Майлза.
– Не уверен, что даже Ф. Ли Бейли[15] и даже со всеми картами на руках сумел бы обыграть эту женщину. – Майлз почувствовал, что, думая о ней, он лишается последних сил. – Не в графстве Декстер, во всяком случае.
– Откуда ты знаешь? – спросила Беа. – С ней уже лет двадцать никто не бодался.
– И правильно делали.
Беа встала, явно разочарованная:
– Пожалуй, я пойду, пока вконец тебя не утомила. Только скажи мне одну вещь. Неужели тебе не хочется уйти с высоко поднятой головой в сиянии славы?
Майлзу вдруг стало смешно.
– Посмотри на меня, Беа, – попросил он, хотя она и без того глаз с него не сводила. – Я именно так и поступил.
Когда Беа удалилась, Майлз подошел к окну и стоял, глядя поверх парковки туда, где за голыми деревьями текла серая река.
У него побывала еще одна посетительница. Вечера вечером, но он не мог припомнить, в какое время. А может, не вчера, но сегодня утром. Майлз забылся наркотическим сном и очнулся внезапно – у его кровати сидела Синди Уайтинг. Ее вид вызвал у него не меньшую оторопь, чем ее присутствие. Она выглядела поразительно похожей на свою мать. Либо так, как в воображении Майлза могла бы выглядеть миссис Уайтинг после тяжелой болезни, хотя вряд ли найдется вирус настолько оголтелый, чтобы поселиться в ее теле. Сколько же фунтов потеряла Синди с тех пор, как он видел ее последний раз, на футбольном матче, – что, всего за три недели? Она была бледной, осунувшейся, кожа на предплечьях провисала.
– Ты проснулся, – сказала она.
– Давно ты здесь?
– Какое-то время, – ответила она. – Знаешь, о чем я сейчас думала? Как странно, что тебе и мне случилось родиться в один и тот же день здесь, в этой больнице.
– И почти в один и тот же час.
– Я долго думала, что это знак. Что мы предназначены друг для друга. И ведь это почти произошло, не правда ли, Майлз? – Он не ответил, и она продолжила: – Помнишь, как мы целовались?
Он помнил. То был порыв, рожденный смятением, ни вспоминать о нем, ни стереть из памяти было одинаково невозможно, хотя он пытался. Господь свидетель, пытался все эти годы. Это случилось поздним вечером в доме Уайтингов, откуда наутро Грейс в финальной стадии рака должны были перевезти в больницу, где она проживет еще двое суток, преимущественно в коме.
В тот год июнь выдался жарким, и Макс, недавно вернувшийся из Флориды и собиравшийся на побережье на две недели, по настоянию Грейс взял с собой Дэвида, якобы помощником в бригаду маляров, а на самом деле для того, чтобы мальчик не увидел, как умрет его мать. Роджера Сперри болезнь уже прикончила, и Майлз, находившийся дома с прошлого октября, трудился в “Имперском гриле” с утра до вечера. Он был рад занять себя чем-нибудь и норовил задержаться в ресторане как можно дольше, хотя ему было стыдно: он бросил колледж, желая побыть рядом с умирающей матерью, лишь затем, чтобы прятаться в ресторане и в двадцать один год оказаться не более готовым наблюдать ее кончину, чем Дэвид в свои двенадцать. Остатки сил Грейс вкладывала в гнев – ярость даже, – порицая Майлза за то, что он уехал из Св. Люка. Академический год закончился – месяцем ранее Майлз ездил в колледж поздравить Питера и Дон с получением дипломов, – и хотя свирепствовать из-за того, к чему нет возврата, не имело смысла, Грейс, мучимая болью, в помутнении сознания цеплялась за свой гнев, словно только это поддерживало в ней жизнь. Неужто он не понимает, непрестанно спрашивала она, что видеть его здесь, рядом, для нее хуже смертной муки? Когда она совсем ослабла, он под любым предлогом тянул с посещением матери и часто приезжал к Уайтингам, когда, сообразно течению ее болезни, Грейс либо спала, либо была накачана морфием.
Ухаживала за ней практически круглосуточно и составляла ей компанию Синди Уайтинг, специально вернувшаяся из Огасты. Когда, закрыв ресторан, появлялся Майлз, он часто заставал Синди тихонько плачущей у постели Грейс. В тот вечер, о котором напомнила ему Синди, мать не спала, когда он приехал, и, увидев его в дверях, просто отвернулась – жест столь красноречивый в своей беспомощности, что Майлз попятился в коридор. Синди последовала за ним, тяжело опираясь на костыль, и осторожно прикрыла за собой дверь. Глаза ее опухли от слез, она тоже страдала, и, казалось, нет ничего дурного в том, если он ее обнимет. А когда она подняла лицо к нему, они поцеловались, и что непристойного в поцелуе двух измученных людей? Майлзу следовало бы вовремя остановиться, разумеется, он этого не сделал и, словно не соображая, на каком он свете, просунул руку под ее свитер, потом под лифчик, обхватил ладонью грудь, ощущая дрожь прижимавшегося к нему тела. Так продолжалось, пока из комнаты не донесся болезненный стон, и Синди, шепнув: “Я сейчас вернусь”, заковыляла к постели его матери.