Майлз еще не пересек железный мост, направляясь к миссис Уайтинг, а настроение у него уже испортилось. Последние несколько дней выдались пасмурными, дождливыми, и к Св. Кэт он даже близко не подходил. Но этим утром небеса наконец прояснились, суля долгий ослепительный день под высоким, пронзительно-голубым небом. В такой день, думалось Майлзу, человек, боящийся высоты, смог бы, к собственному изумлению, бесстрашно покрасить колокольную остроконечную башню. И покрасил бы, наверное, не позвони ему работодательница с известием, что она приготовила ему сюрприз, и по такому случаю не заедет ли Майлз к ней сегодня днем. Хотя опыт научил его не воспламеняться надеждами, Майлз, въехав между каменными столбами на подъездную дорожку, наскоро прикинул, что за сюрприз его ждет. Старуха передумала насчет алкогольной лицензии? Либо она все еще прочит его в мэры и намерена объявить, что готова спонсировать его избирательную кампанию?
Но стоило ему припарковаться напротив особняка, выйти из “джетты” и шагнуть к парадной двери, как стало ясно, чем таким особенным решила порадовать его миссис Уайтинг, и он встал как вкопанный. Дальние ворота гаража, обычно запертые, ныне были распахнуты настежь, являя миру старый бежевый “линкольн” с номерами, помеченными значком “Инвалид”. Это зрелище вынудило Майлза Роби, взрослого мужчину, собраться с силами, всеми, какие у него имелись, чтобы подняться по ступенькам и позвонить в звонок, а не метнуться обратно к своей машине и не рвануть с места, оставив на асфальте след от задымившейся резины. Именно таким образом повел бы себя Макс в данной ситуации, и Майлз, покорно стоя у двери, в который раз за свою самостоятельную жизнь спрашивал себя, какая черта его характера мешает ему перенять у отца жизнелюбивую здравую трусость перед лицом неприятностей. Макс категорически не желал страдать, а сочувствовать страданиям других людей тем более. По его разумению, эта позиция не требовала ни оправданий, ни объяснений. Объясняться должны те, кто упивается страданиями.
Майлз не успел выявить причину, по каковой отцовский блестяще развитый инстинкт самосохранения обошел его стороной, – дверь отперли, и вот она, Синди Уайтинг, с самого детства старавшаяся не путаться у себя под ногами, добиваясь послушания от своего искореженного тела, что так жестоко насмехалось над ней. С костылями, сразу отметил Майлз, она покончила, с теми костылями, на которые опиралась в прошлую их встречу – лет пять назад? – перейдя на следующий уровень, к устойчивым четырехногим алюминиевым ходункам. Должно быть, эта перемена произошла совсем недавно, потому что Синди явно не вполне освоила новое приспособление. Либо отпереть дверь, передвигаясь в ходунках, задача не из легких, и понадобится целая жизнь, чтобы приноровиться. Видимо, нужно прижать ходунки к дверной раме, иначе не дотянешься до ручки, но тогда дверь не откроешь, разве что короткими, неуклюжими, унизительными рывками, по одному на каждый шаг назад.
– Синди, – произнес Майлз в полуоткрытую дверь, изображая удивление и восторг. – Я понятия не имел, что ты дома.
На ее глаза мигом навернулись слезы.
– О, Майлз! – воскликнула Синди, прикрывая рот свободной рукой, эмоции переполняли ее. – Я так хотела сделать тебе сюрприз. И мне удалось, правда?
– Прекрасно выглядишь, – сказал Майлз, преувеличив, наверное, хотя она и впрямь выглядела неожиданно здоровой. Поправилась фунтов на десять, отчего цвет лица сделался много свежее. Синди Уайтинг никогда не была красавицей, но симпатичной могла бы быть, если бы кто-нибудь уговорил ее не наряжаться в старомодные платья и сменить прическу, добавлявшую ей по меньшей мере лет десять. В двадцать она уже походила на старую деву, к тридцати уверенно вошла в эту роль. Теперь же, в сорок два года, – Майлз помнил, сколько ей лет, ведь они родились в один день в больнице Эмпайр Фоллз – в ней вдруг заговорила, пусть и шепотом, женственность и даже давно забытая юность.
– Входи, – пригласила Синди, – и дай мне поглядеть на тебя. – Но, шагнув вперед, Майлз споткнулся о ходунки, и Синди судорожно схватилась за них обеими руками. – Я по-прежнему воплощенное изящество. – Акцентируя свою шутку, она нарочно покачнулась, будто теряя равновесие, и Майлз, всю жизнь тренировавшийся в необходимой бесчувственности по отношению к ней, дрогнул.
Еще подростком она пробовала обратить свою катастрофическую неуклюжесть в клоунаду, то плюхаясь на попу, то причудливо изгибаясь и не понимая, что это было совсем не смешно. Во-первых, ее притворные спазмы ничем не отличались от подлинных, и окружающие всякий раз бросались ей на помощь. Хуже того, нарочно спотыкаясь, она иногда падала по-настоящему, и порою с более тяжкими последствиями, чем при естественном падении. Ее запястья держались на хирургических штифтах, о чем Майлзу было хорошо известно, и однако потребность в самоиронии затмевала ее страх перед очередным переломом.
В подобных обстоятельствах любую другую женщину Майлз обнял бы, но любая другая поняла бы, что за этим ничего не кроется и, кроме “Привет, давно не виделись”, это объятие ничего не значит. Эта же конкретная женщина не упустила бы возможности вцепиться в Майлза мертвой хваткой и порыдать у него на груди: “Ох, Майлз. Милый, милый Майлз”, а ее тушь текла бы ему за шиворот. В их последнюю встречу она, воздев оба костыля, словно телевизионный калека, излечившийся благодаря истинной евангелической вере, ринулась в его объятья, и он прижимал ее к себе не менее крепко, чем жалась к нему она, опасаясь, как бы женщина не рухнула на пол. Вот почему он обрадовался – господи прости! – этим новым алюминиевым ходункам, не предполагавшим вольностей, и, подавшись вперед, Майлз целомудренно чмокнул Синди в щеку. О более удачном приветствии он и мечтать не мог, учитывая, что Синди была влюблена в него со школьной скамьи и дважды пыталась покончить с собой якобы из-за Майлза.
– Ну, – начал он, решая в уме риторическую головоломку, с которой наверняка не многие сталкивались, – что говорить женщине, пытавшейся лишить себя жизни по причине безответной любви к тебе, – как ты, Синди?
– Хорошо, Майлз, – ответила она. – Очень, очень хорошо. Врачи потрясены. – И добавила, видимо сообразив, насколько трудно верить ее словам: – Они говорят, это чудо. Моя душа вдруг решила выздороветь. Срывов не было уже…
Она умолкла, подсчитывая в уме, но какие числа она складывала или вычитала – большие или маленькие, дни, недели, месяцы или годы – Майлз представления не имел. Пока она вычисляла, Майлз оглядывал прихожую и гостиную в семейном гнезде Уайтингов и, как обычно, чувствовал себя не слишком уютно. Помещения были просторными, но потолки низкими, что вызывало у Майлза, мужчины крупного, не то чтобы клаустрофобию, но ощущение, будто на него давит тяжелый груз. Миссис Уайтинг коллекционировала живопись, и стены были увешаны подлинниками, но большинство картин, на взгляд Майлза, не выигрывали от развески. Большие полотна главенствовали над своими соседями. Даже его любимые вещицы Джона Марина[4] выглядели здесь чужеродными – пейзажи штата Мэн, запертые в четырех стенах помимо их воли. Показательным было и отсутствие семейных фотографий; весь фотоархив миссис Уайтинг отправила в качестве пожертвования в старый особняк Уайтингов, высившийся в центре города. На этих стенах ни Уайтингам, ни Робидо места не нашлось.
– В общем, – сдалась Синди, очевидно запутавшись в подсчетах, – похоже, я начинаю жить заново, как нормальный человек, в возрасте тридцати девяти лет. Можешь меня поздравить.
– Это же замечательно, Синди, – откликнулся Майлз, проглотив ее наглую ложь и не подавившись.
Родившись с ней в один день, Майлз вряд ли мог бы запамятовать, сколько ей на самом деле лет. С другой стороны, ее желание помолодеть на три года, возможно, доказывало, что в целом она говорила правду и что ее психика стала более здоровой. В конце концов, нормальным женщинам свойственно преуменьшать свой возраст. Может, Синди научилась заменять большую ложь – например, Майлз Роби любит ее либо полюбит со временем, – ставившую под сомнение ее душевное равновесие, на ложь маленькую, безобидную и оптимистичную. Это все равно что воображать, как в один прекрасный солнечный день ты проснешься способным забраться на высоченную приставную лестницу и прямо посреди синего неба выкрасишь церковную башню.
– Где ты будешь жить? – поинтересовался Майлз и тут же понял, что, хотя и непреднамеренно, вопрос он задал обидный.
– Здесь, конечно, в родном городе. Где же еще?
– Конечно. Но я не это имел в виду, – соврал он. – Просто захотелось узнать, будешь ли ты жить с матерью либо…
– Только пока не найду себе жилье, – мечтательно улыбнулась Синди. – Взрослой женщине подобает распоряжаться собой, уходить и приходить когда вздумается, так ведь? И принимать гостей, тех, что ей нравятся.
Майлз не успел поддержать разговор о том, что подобает или не подобает взрослым женщинам; позади раздалось громкое шипение, и ему не нужно было оборачиваться, он и так знал: его заклятый враг тут как тут. Кошку в младенчестве назвали Тимми, когда, не разобравшись с ее полом, сочли мальчиком по причине ее агрессивной зловредности. Крошечное животное – промокшее до костей, со свалявшейся шерстью, с вытаращенными от ужаса и ярости желтыми глазами – объявилось однажды утром в патио Уайтингов и орало столь душераздирающе, что Синди Уайтинг, выпущенная ненадолго из государственной психушки в Огасте, взяла его в дом, подлечила и откормила. Предположительно, котенком Тимми бросили в реку где-то выше по течению, где ей было суждено либо утонуть, либо разбиться о скалы под водопадом. Клочок рогожи застрял у нее в когтях – вероятно, Тимми начала свое плавание в мешке и, судя по разветвленности ее психоза, в компании с братьями и сестрами. Как бы то ни было, окрепнув, кошка мигом превратилась в мерзкую тварь, задавшуюся великой целью разодрать на клочки окружающий мир. Тогда решили прибегнуть к кастрации, но ветеринар, к которому привезли Тимми, с порога объявил затею неисполнимой по причине пола животного.