Беа было кого урезонивать – собственную дочь, а не этих двух забулдыг, но она не могла допустить, чтобы последнее слово осталось за Отисом. Она считала себя начисто лишенной предрассудков, в отличие от очень многих в Эмпайр Фоллз, – по той простой причине, что была невысокого мнения почти обо всех, кого знала, без различия расы и возраста.
– Не в пример некоторым, – сказала Беа, – Опру вполне устраивает ее внешность.
– А как меня устраивает моя внешность! – откликнулся Отис, не сообразив, что реплика Беа предназначалась не ему, а ее дочери.
– Беда, – ответила ему Беа и повернулась к Жанин: – Я не пытаюсь подрезать тебе крылья, девочка моя. Ты постоянно всех в этом обвиняешь, будто у людей других забот нет, кроме как навредить тебе. Долг матери вразумить своего ребенка, когда он поступает глупее, чем обычно, именно это я сейчас и делаю.
Жанин прорвала салфетку, со всей силой нажав на “м” в Комо.
– Почему бы нам просто не прекратить этот разговор, ма? – предложила Жанин, сминая испорченную салфетку. – Какой смысл обсуждать то, что тебя вообще на фиг не касается? Если ты не в состоянии понять, почему я не хочу прожить жизнь толстой и несчастной, но стремлюсь к чему-то лучшему, с этим уже ничего, блин, не поделаешь. Может, и настанет день, когда я сдамся, – как ты, – но не сегодня, окей? Люди способны меняться, вот и я меняюсь.
– Ты не меняешься, Жанин, – сказала ее мать. – Ты только худеешь. В этом вся и разница. Если бы ты проснулась однажды утром с мыслью не о себе, но о ком-то другом, тогда можно было бы говорить о перемене. Если ты хотя бы на две секунды задумалась, как твои дурацкие фантазии отразятся на твоей дочери, это тоже было бы переменой.
– Видишь, ма, я была права, – Жанин сгребла последние салфетки, – ты просто завидуешь, так что давай закончим этот разговор, пока одна из нас не ляпнет то, о чем потом пожалеет.
– Я нисколько не пожалею, – заверила ее Беа. – Но пожалею, если промолчу.
– Откуда тебе знать? Ты хоть раз пробовала держать язык за зубами?
На другом конце стойки Отис гоготнул. Очевидно, звук в телевизоре был недостаточно громким. Беа исправила эту оплошность.
– Я лишь пытаюсь донести до тебя: то, что ты делаешь, все равно что сбрасывать говно в набегающую волну. Человек таков, каков есть.
Жанин подмывало рассказать матери о своих теперешних оргазмах, и как Уолт обнаружил зону, о которой Майлз даже не подозревал, и как приятно наконец почувствовать себя желанной. Но что толку объяснять все это женщине, которая никогда не узнала бы, что такое оргазм, если бы Опра ее не просветила?
– Не надо рассказывать мне, какая я есть, Беатрис. Впервые за много лет я сама прекрасно понимаю, кто я и что я.
– Разве? – улыбнулась мать в своей привычной снисходительной манере.
– Даже не сомневайся. – Жанин подписывала последнюю салфетку. В конце концов, стоит ли выходить из себя? Ругань с матерью оправдала надежды Жанин – на какое-то время она позабыла о чувстве голода. Часы над кассой показывали без десяти четыре, пора было возвращаться в клуб.
– Верится с трудом, – сказала ее мать. – И более того, я могу доказать, что говна в тебе по-прежнему хватает.
Соскользнув с табурета, Жанин взвалила на плечо спортивную сумку и резко подвинула свой стакан – пустой, если не считать растерзанной лаймовой дольки на донышке, – поближе к матери.
– Отлично, только твои доказательства меня не волнуют, Беатрис. Мне пора на работу.
– Кому пора на работу? – спросила Беа, накрывая салфетку огрубевшей ладонью. – Женщине, чье имя значится на этой салфетке?
– Точно, ма. – Жанин направилась к выходу. Смешок матери остановил ее.
– Прочтешь и зарыдаешь, деточка моя. – Беа подняла салфетку, держа ее за край двумя пальцами.
Внезапно Жанин расхотелось читать. По торжествующей интонации матери она поняла, что в чем-то прокололась. Она подняла глаза – вот оно во всей красе, трижды написанное ее собственной рукой:
Жанин Луиза Роби.
Жанин Луиза Роби.
Жанин Луиза Роби.
Глава 12
– Было время, – признался отец Марк, – когда я боялся, что Бог окажется таким же, как моя бабушка с материнской стороны.
Ближе к вечеру они с Майлзом сидели в ректорской комнатке для завтраков, пили кофе, и Майлз только что исповедался в мелькнувшем у него непочтительном сомнении в мудрости Божьей. Днем по просьбе дочери он нанял нового работника убирать со столов и мыть грязную посуду. Такой человек им был необходим, и в этом смысле вопросов не возникало; опять же, единственное, в чем миссис Уайтинг предоставила Майлзу свободу действий, был найм персонала, за что в данном случае он был ей особенно благодарен, потому что понятия не имел, как бы он объяснил владелице ресторана подобное пополнение штата. Собственно, он даже не очень понимал, как объяснит это Дэвиду и Шарлин. Оба, судя по тому, как они покосились на Майлза, решили, что тот умом тронулся, когда он представил им Джона Восса. “Что, – ясно читалось на их лицах, когда парень не смог выдавить ни слова, ни посмотреть в глаза ни одному из присутствующих взрослых, – ты нанял немого?” По мимике брата Майлз понял, что Дэвид видит в этом странном выборе лишь верхушку айсберга, потому что с тех пор, как Майлз вернулся с Мартас-Винъярда, он вообще ведет себя как ненормальный. После встречи Майлза с миссис Уайтинг Дэвид не расспрашивал его об алкогольной лицензии, но Майлз был уверен, что брат еще выскажется по этому вопросу. Равно как и насчет поисков человека на место Бастера, о котором по-прежнему не было ни слуху ни духу. Верно, второй работник в зале им не помешает, но повар на подхвате был куда нужнее, если, конечно, Майлз не вознамерился и впредь каждый день в одиночку открывать ресторан, как это происходит вот уже целый месяц. Заболей он – и все, кранты, поскольку Дэвид работал только по вечерам и редко просыпался до полудня. Поэтому, глянув на Джона Восса, Дэвид лишь покачал головой, словно Майлз выпустил на замену травмированному защитнику крайнего нападающего.
– У нас была большая семья, – продолжил отец Марк, – и на каждое Рождество бабушка дарила своим внукам деньги в различных количествах, поясняя, что одаривает внучат в соответствии с их любовью к ней. Она уверяла, что способна заглянуть им в душу и узнать, насколько сильна их любовь к бабушке. Кто-то получал хрустящую пятидесятидолларовую купюру, а кто-то мятый доллар. Подарочные суммы у всех были разными.
– Что ж, – сказал Майлз, – будем надеяться, ад все-таки существует.
– Спасительная мысль, – улыбнулся отец Марк. – Разумеется, внуки тут были ни при чем. Бабушка наказывала и награждала своих уже взрослых детей, руководствуясь собственными мелкотравчатыми представлениями о справедливости. Тех, кто навещал ее хотя бы раз в неделю, исполнял ее приказания и лебезил перед ней, награждали. А те, кто ничего такого не делал, получали угольки вместо подарков. Моя тетя Джейн была в числе любимчиков, пока ее муж не согласился на работу в Иллинойсе. Бабушка была против их переезда, а когда они все же уехали, она вычеркнула Джейн из завещания. – Майлз кивнул и задумался: как случилось, что всем в этом мире начали заправлять помешанные на власти старухи? Но отец Марк еще не закончил: – Одолевая долгий путь из Иллинойса в Нью-Джерси, Джейни исправно приезжала к бабушке на Рождество, но это не добавило ей очков. Бабушка, следуя ветхозаветной стилистике, отвергала провинившегося раз и навсегда, тебя словно погребали, как Моисея, наспех засыпав землей, и вскоре никто уже не помнил, где твоя могила.
Но куда хуже приходилось ребятишкам тети Джейн. Никогда не забуду лица моей кузины Филис, когда она развернула рождественскую открытку и увидела мятую долларовую банкноту. Вряд ли она жаждала денег, но Филис верила в умение бабушки заглянуть в ее душу. Как она плакала, бедная девочка.
Естественно, Майлз полюбопытствовал:
– А тебе сколько выдали в том году?
– Мне? – улыбнулся отец Марк. – О, я получил хрустящий полтинник. От него еще пахло типографской краской.
– Ты поделился с менее везучими двоюродными братьями и сестрами?
– Нет, делиться было строго-настрого запрещено, бабушка предусмотрела этот момент. Но я рассказал моим двоюродным всю правду.
– Какую?
– О том, как я люто ненавижу свою бабушку, и это доказывало, что она лгала, утверждая, будто может заглянуть в наши души. Я сказал малышке Филис, что, загляни бабуля в мою душу, старая карга увидела бы, что я желаю ей смерти. – Майлз молчал, а отец Марк погрустнел: – Рассказывая эту историю, я поймал себя на том, что я так и не простил старуху.
– Пожалуй, для проповеди с амвона эта история не годится, если ее слегка не подкорректировать, – согласился Майлз, хотя его самого рассказ священника подвиг на попытку разобраться, почему он нанял второго работника в зал.
Если верить Тик, родители, один за другим, бросили парня и теперь он излюбленная мишень для школьных хулиганов, измывающихся над ним на переменах и в столовой. Это и заставило Майлза усомниться в мудрости Господа, если он так все устроил, что дети слишком часто несут на плечах груз, для них непосильный.
По мере приближения его “свидания” с Синди Уайтинг Майлз все чаще размышлял о несчастьях, сваливающихся на ни в чем не повинных людей, и о своей матери, принимавшей эти чужие беды близко к сердцу и стремившейся помочь, твердо веря, что все мы приходим в этот мир для того, чтобы сделать его немного более справедливым. Верно, взять в ресторан этого зачуханного обормота Майлза попросила Тик, но на ухо ему нашептывала подвижница Грейс, заглушая его инстинктивную неохоту связываться с Джоном Воссом.
– Это хорошая история с плохой моралью, – подытожил отец Марк. – Наверное, стоит поработать над ней. Честное слово, мои лучшие проповеди навеяны нашими с тобой беседами. Каждый раз потом я чувствую себя виноватым и думаю, не должен ли я тебе отплатить – кулинарным рецептом, например. Так вот, теперь-то я знаю, Бог ни в чем не похож на мою бабушку, но меня интересует другое: не является ли эта ситуация, представленная с точки зрения ребенка, поучительной для нас? Я хочу сказать, а что, если то, как мы воспринимаем наши отношения с Богом, это одно дело, а в действительности все обстоит несколько иначе? Что, если в наших построениях мы упускаем нечто очень важное? А вдруг, мы, как дети, воображаем себя центром вселенной Господа, таковыми не являясь? И несправедливости, что теснят нас на земле, возможно, не самая главная наша проблема.