емноте и тепло, исходящее от тела Шарлин, когда он обнимет ее. Они работали бок о бок многие годы, и он знал, как она пахнет и даже каково ее тело на ощупь, и ему хватило ума не загромождать свою фантазию диалогами. Пусть Шарлин и любит поговорить, но легче вообразить тишину, чем то, как она произносит слова, которые он жаждет от нее услышать. Однако далее в фантазии произошел фатальный сбой. Когда дело дошло до раздевания, он обнаружил, что перед ним стоит вовсе не Шарлин. Перед ним была Синди Уайтинг, и не нынешняя постаревшая Синди, но молодая женщина, пылко тянувшаяся к нему, несмотря на его уже солидный возраст. “Милый Майлз, – шептала она, словно давая понять, что ни возраст, ни лишний жирок его не портят. – Милый, милый Майлз”.
Так что он снова еще один томительный час взбирался и спускался по трибуне; осечка в работе воображения угнетала его сильнее, чем бесконечный подъем. По крайней мере, на трибуне они оба одеты. К четырем он все-таки заснул, будильник прозвонил в пять пятнадцать. Осоловелый, не выспавшийся, он долго стоял под душем, тщетно пытаясь смыть с себя минувшую ночь, и еще до открытия ресторана он уже всюду опаздывал. Вдобавок его упования на то, что с утра в день матча в “Гриле” будет тихо, не сбылись: на завтрак собралась целая толпа, никуда не спешившая, разговорчивая, исполненная предчувствий и задора. К одиннадцати Майлзу удалось выпроводить последних посетителей, но ему не хотелось оставлять Дэвиду, Шарлин и всей вечерней смене неприбранный ресторан, когда “Имперский гриль” вновь откроется в шесть, работы у них будет невпроворот. Уборку он закончил в начале первого, к двенадцати тридцати смыл с себя запах колбасного жира, в час заехал за Синди, в час пятнадцать нашел место для парковки в переулке у “Имперского поля”, и только в час двадцать пять они начали подниматься по холодным металлическим ступеням гостевой трибуны. Ходунки Синди оставила дома, решив, что ей достаточно надежного костыля с одного бока, а с другого – надежного Майлза Роби. И к тому времени, когда Майлз, свирепо глянув на женщину в верхнем ряду, вынудил ее подвинуться, чтобы они с Синди сели у прохода, команда Эмпайр Фоллз уже проигрывала 7:0; первые 6 очков Фэрхейвен заработал на розыгрыше. Майлз в поту и изнеможении опустился на скамью.
– Ой, Майлз, смотри! – воскликнула Синди.
С верхнего ряда им была видна река по всей своей протяженности. В первую неделю октября воздух был свежим, бодрящим, листва достигла максимума живописности, а в реке Нокс, сверкая, отражалось голубое небо. Эмпайр Фоллз выглядел улучшенной версией самого себя, и это чудо свершилось за одну ночь. Синди взяла Майлза под руку, прижимаясь теплой грудью к его локтю, и после стольких месяцев воздержания Майлз ощутил некое возбуждение, которое он старательно игнорировал.
– Знаешь, чего мне сейчас не хватает? – спросила Синди, и Майлз приуныл. Попкорна? Шоколадного батончика? Господи, неужели ему не дадут посидеть спокойно? – Солидности. Я чувствую себя прямо-таки школьницей!
Майлз понимал, о чем она. Он бы тоже сейчас предпочел школьницу рядом, если это автоматически означало, что и он превратится в школьника.
– Разве что спутник твой староват, не повезло.
К сожалению, юмором Синди Уайтинг никогда нельзя было укоротить. Вцепившись обеими руками в предплечье Майлза, она сказала с той же интонацией, что и минувшей ночью в его сне:
– Милый Майлз… Ни с одной другой душой в целом свете я не захотела бы оказаться рядом. – Используя его бицепсы как опору, она подтянулась на руках и поцеловала его в щеку и длила этот слюнявый поцелуй, пока не раздался стук – костыль, провалившись в щель между рядами, с грохотом полетел вниз. – Ой, какой кошмар, – весело сказала Синди. – Видишь, до чего доводит страсть.
– Вот, – Майлз показал ей укус, оставленный Тимми получасом ранее, – до чего доводит страсть.
Две вмятинки, маленькие белые точки, были хорошо видны. Рана походила на укус змеи, чем она и показалась Майлзу в первый момент. В считаные минуты рука распухла до размеров боксерской перчатки; правда, теперь опухоль уже немного спала.
– Бедный Майлз. – Спутница легонько погладила рану. – Больно?
– Нет, – Майлз выдернул руку и энергично потер ее о вельветовые брюки, – но чешется зверски.
И вдруг сообразил, что это ему напоминает. Ядовитый плющ, о который он обжегся много лет назад на Винъярде. Как и тогда, зуд возобновлялся с новой силой, стоило прекратить чесаться.
– Перестань, дурачок, так она еще больше раздуется.
– Наплевать, – ответил Майлз, скребя кожу ногтями.
Откровенно говоря, ему было не наплевать. Он отчаянно надеялся, что к вечеру опухоль спадет и ему не придется объяснять брату, что у миссис Уайтинг его опять порвали. Невероятно, но животному снова удалось напасть на него внезапно. Майлз был настороже и расслабился только перед самым выходом. Синди попросила достать ей шарф из шкафа в прихожей. Дверца шкафа была распахнута, Майлз заглянул внутрь, увидел шарф, висевший на крючке поверх полок, но стремительный бросок кошки заметил слишком поздно.
– Я же говорила, – прокомментировала Синди, когда он перестал чесаться. – Только хуже стало.
– Но легче, – соврал Майлз, думая, что скальпель был бы сейчас в самый раз. – Если мне понадобится прививка от бешенства, счет я пришлю твоей матери.
В очередном посещении асьенды Майлз видел лишь один плюс. Поскольку миссис Уайтинг отсутствовала – уехала в Бостон, по словам ее дочери, – Дэвид не набросится на него за то, что он опять не поднял вопрос об алкогольной лицензии.
– Ни за что не догадаешься, где я на днях обнаружила таблеточку, – сказала Синди, имея в виду Тимми. – Она пропала днем раньше, и когда я пошла на кладбище, гляжу, вот она, сидит на папином памятнике. (Майлз поморщился. Она ждет, что он в это поверит?) Конечно, я не раз брала ее с собой, и она там освоилась. Но ты мне не веришь, так ведь?
Вообще-то Майлз не знал, что в этой истории считать наиболее смелой выдумкой – то, что кошка сама по себе навещает могилу Ч. Б. Уайтинга, или то, что Синди бывает там одна? Майлз достаточно хорошо изучил миссис Уайтинг и сомневался, что та наведывается, хотя бы из приличия, к месту упокоения человека, память о котором настойчиво пытается стереть, и, следовательно, ее дочери пришлось бы проделать этот путь самостоятельно. Он не мог не восхищаться упорством Синди, но не ее побуждениями. Сам он побывал на могиле матери лишь однажды, и этот визит произвел на него впечатление не слишком складной мелодрамы. Что полагается делать, стоя у могилы? Заводить беседу с каменным надгробием? Сажать цветы? На могиле матери он чувствовал себя дальше от нее, чем стоя у плиты в “Имперском гриле”, или проезжая мимо заброшенной рубашечной фабрики, или опускаясь на колени на ее любимом месте в Св. Кэт. Даже в асьенде Уайтингов, где его мать в итоге умерла, она являлась ему незваной и по этой причине казалась куда более реальной. Посещать ее могилу было все равно что пытаться вызвать ее с того света по некоей надобности, и он не удивился, когда ему не ответили. Тогда он дал себе слово: если выяснится, что жизнь после смерти действительно существует, он не станет отлеживаться в своей яме, поджидая посетителей.
– Я положила цветы и на могилу твоей мамы, – продолжила Синди. – Я всегда так делаю. Ты не знал?
– Нет, – ответил Майлз, с притворным интересом следя за происходящим на поле.
– Ужасно так говорить, но мне она была милее, чем родная мать. Когда она заболела, а тебя не было в городе…
Майлз встал:
– Схожу-ка я за твоим костылем, прежде чем кто-нибудь на него позарится.
Она подняла на него увлажнившиеся глаза:
– Никто не украдет его, Майлз. – И, заметив, что ему не по себе, добавила: – Прости. Такой прекрасный день, я не хотела портить тебе настроение.
– Ты и не испортила, – заверил Майлз. – Я скоро вернусь.
– А я буду ждать тебя не сходя с места, – сказала она с тем же ироничным смешком, к какому часто прибегала в юности.
Когда Майлз сошел вниз, рев прокатился по трибунам: Фэрхейвен добавил себе очков. Вскоре гвалт стих, и Майлз услышал, как его окликают по имени. Это был Отто Мейер мл., пристроившийся у сетчатой ограды. Отто был из тех мужчин, кто умудряется непостижимым образом, будучи взрослым, выглядеть как юнец, и Майлз, глядя на него, всегда видел девятилетку, одиноко возвышавшегося на питчерской горке со страдальческой гримасой на лице. Его отец, страховщик, без устали предлагал гражданам застраховать свою жизнь, и чувство собственной значимости требовало, чтобы его сын, названный в честь отца, был питчером, хотя тренер, мистер Ласаль, видел в нем прирожденного кэтчера. Натуральный дублирующий кэтчер (кем парень и стал позднее, в старшей школе). Но Отто Мейер старший был непреклонен, и его сына сделали-таки питчером, при этом мистер Ласаль отказывался выпускать мальчишку на поле, когда исход игры еще не был предрешен, и лишь изредка разрешал ему выйти в концовке матча на семь-восемь подач. Отто Мейер мл., однако, и в этом коротком выходе добивался феноменального результата: по меньшей мере полдюжины его мячей отбивали, что было своего рода рекордом. Хуже того, ему приходилось, сидя на скамье запасных, слушать, как отец с трибуны пристает к тренеру, пока тот наконец не сдастся и не отправит Отто младшего на горку. Папаша уже лет десять как умер от закупорки сосудов, но дух старика, кажется, до сих пор преследовал Отто. Его сын Дэвид играл в футбол, и Мейер не пропускал ни одного матча, даже когда играли на выезде, но если он подбадривал либо ругал игроков, то только вполголоса. Он также никогда не усаживался на трибуне, но перемещался вдоль поля от одной зачетной зоны к другой. Однажды Майлз спросил его, зачем он так делает, спросил из интереса, понимает ли сам Отто причину своего поведения, и Отто сказал, что в состоянии неподвижности он чересчур нервничает. Майлз истолковал это иначе. Присутствуя на каждом матче и оставаясь практически невидимым, он делает подарок своему сыну, чтобы тому легче было пережить игру.