Однако газете все же удалось удивить Майлза, когда он добрался до раздела “Образ жизни”. В последние несколько лет по воскресеньям в “Имперской газете” публиковали старые фотографии Эмпайр Фоллз и его обитателей, сделанные в пору процветания города. Рубрика называлась “Как это было”, и в начале лета Майлз наткнулся на снимок “Имперского гриля”, датированный началом 1960-х, со старым добрым Роджером Сперри, выглядевшим столь молодецки, будто он стоял на сейнере с омарами, а не за кассой; перед ним тянулась стойка, за которой перекусывали в обед рабочие, и за плохо различимыми, темноватыми столиками было полно посетителей. Меню, вывешенное на задней стене, предлагало рубленый бифштекс с жареным луком, картофельным пюре и овощами, а также булочку на десерт – и все это за доллар с четвертью. Один из молодых мужчин на фотографии до сих пор приходил в “Гриль” и всегда садился на тот же табурет с краю, если он был не занят. По каким-то причинам, необъяснимым, с точки зрения Майлза, эти снимки поднимали людям настроение. Местные жители с явным удовольствием вспоминали, что сорок лет назад в субботу днем на Имперской авеню было не протолкнуться: толпы людей, вереницы машин, бойкая торговля – тогда как теперь улицу можно поливать очередями из автомата и не ранить ни единой души.
Некоторые персонажи в газете были поименованы в подписях к фотографиям, имена других оставались под вопросом. “Можете опознать этого мужчину? А эту женщину? Кто были эти люди и что они значили для нас? – казалось, спрашивали снимки. – Куда они уехали? И почему мы остались?” Рубрика “Как это было” всегда вызывала у Майлза смешанные чувства, и превалировало впечатление, будто город жил ожиданием некоей катастрофы, которая прикончит их всех.
На сей раз в газете поместили фотографию служащих Имперской рубашечной фабрики; снимок был сделан в 1966-м, и единственным человеком во втором ряду, не смотревшим в объектив, была молодая и прекрасная Грейс Роби. Майлз бросил взгляд на подпись и с облегчением вздохнул: имя матери упомянули. Ему было бы больно, если бы вопрос “Кто-нибудь знает эту женщину?” относился к ней. Тем не менее у Майлза, не ожидавшего увидеть мать, возникло ощущение, схожее с тем, когда стоишь на железнодорожном полотне и чувствуешь или воображаешь, будто чувствуешь, как рельсы дрожат под чем-то огромным, приближающимся к тебе на всех парах, – и это было не ощущение опасности, нет, ведь никто не обязывал тебя не сходить с места во что бы то ни стало. Наверное, это ощущение навеяло ему то, что Грейс не смотрела в камеру, но в сторону и вниз, словно прислушивалась к отдаленному гулу. Если то, что она услышала, было напоминанием о ее смертной природе, мелькнуло в голове у Майлза, конец ее был ближе, чем она думала.
Кое с кем из людей на снимке Майлз был знаком; одни умерли, другие продолжали жить, кто по-прежнему в Эмпайр Фоллз, а кто в иных местах, давно покинув родной город. Глядя на одного человека, Майлз подумал, что хорошо его знает, но потом сообразил, что перед ним отец того человека. В конце первого ряда стоял маленький белобородый мужчина в костюме-тройке, Ч. Б. Уайтинг собственной персоной, владелец Имперской рубашечной фабрики. По фотографии нельзя было предположить, что в ту пору мужа миссис Уайтинг одолевали какие-либо тяжкие предчувствия. Сколько лет минуло с тех пор, как был сделан этот снимок, попытался припомнить Майлз, и до того момента, когда Ч. Б. Уайтинг, возвратившись из мексиканской ссылки, приставил холодное дуло револьвера к своему пульсирующему виску? Как странно, подумал Майлз, что лишь вчера он стоял у могилы этого человека.
После матча, когда толпа болельщиков рассосалась и Майлз с Синди медленно, осторожно побрели к машине, Синди спросила, не хочет ли он немного прогуляться, и Майлз согласился, прежде чем поинтересоваться, куда именно, о чем потом пожалел.
– По-моему, это самое красивое место в городе, – сказала его спутница, когда они ступили на ухоженную дорожку. Синди теперь более опиралась на свой костыль, чем на Майлза, хотя и крепко держала его за локоть на всякий случай. Потеря равновесия на трибуне и нырок вперед в объятия Джимми Минти подорвали ее уверенность в собственных силах.
По ее просьбе они припарковались у восточных ворот, ближайших к кладбищенскому участку Уайтингов. День близился к вечеру, небо снова заволокло тучами, и холодный ветерок шуршал пожухлыми листьями вдоль дорожки.
– Здесь действительно тихо и спокойно, – сказал Майлз, принюхиваясь.
Ему чудится или в воздухе на самом деле пахнет кошачьей мочой? Войдя на кладбище, Майлз заметил нескольких кошек, шнырявших между памятниками. Они ведь не одичавшие, правда? Ему не хотелось думать о том, какую поживу они находили на кладбище. Опухоль на месте кошачьего укуса спала, но рука пульсировала, словно требуя, чтобы ее почесали. Майлз противился позыву. По другую сторону чугунной ограды, примерно в сотне ярдов от них, беззвучно проехала патрульная машина, и на таком расстоянии трудно было разобрать, кто сидит за рулем – Джимми Минти или его коллега. Синди тоже следила за продвижением машины, пока та не выехала на шоссе и не развернулась назад к городу.
С холма, на который они поднялись, в отдалении виднелась река, и луч яркого послеполуденного солнца, пробившись сквозь облака, подсвечивал синюю воду. Когда они остановились у могилы ее отца, Синди сказала:
– Иногда он приводит меня сюда.
И как это понимать? – подумал Майлз. Зная стойкую неприязнь своей спутницы к метафорам, он решил, что она все же не имеет в виду тень Ч. Б. Уайтинга.
– Кто? – тем не менее спросил он.
– Джеймс.
Ответ ничего не прояснил.
– Джеймс?
– Джеймс Минти. – Теперь Синди, в свой черед, с сомнением поглядывала на Майлза: то ли он туго соображает, то ли не слушает, о чем она говорит. Майлз же пытался вспомнить, слыхал ли он, чтобы кто-либо когда-либо называл Минти Джеймсом, но не смог припомнить.
– Я был не очень хорошим другом, верно? – покаялся он, ненавидя себя за то, что по отношению к этой несчастной женщине остался таким же неуступчивым, каким был в юности. В конце концов, много ли времени он потерял бы, сопровождай Синди на могилу отца в ее редкие, краткие посещения Эмпайр Фоллз?
– О, Майлз, ты был женат. – Она словно прочла его мысли.
На могиле Ч. Б. Уайтинга стояла большая банка с тем, что некогда было ноготками. Цветы поникли, побурели, а в банке плавали засохшие листья. Здесь запах мочи был еще отчетливее.
– Я принесла их всего несколько дней назад. – Синди, рискуя упасть, нагнулась к цветам. – Они не должны были завять. – И после паузы: – Джеймс работает на мою маму. И я уверена, она ему платит за потраченное время.
– И что это за работа? – спросил Майлз.
– Разные услуги. Присматривает за домом, когда она уезжает. Помог ей установить сигнализацию. Наведывается на старые фабрики.
Майлз кивнул, пряча улыбку. Последний человек, которого он посвятил бы в секреты своей охранной системы, сумей он позволить себе подобную роскошь и будь у него что красть, был Джимми Минти. Но, возможно, он несправедлив к нему. Джимми, скорее всего, благодарен и предан тем, кто обращается с ним вежливо. И Майлз понял, что совершил ошибку, причем дважды, провоцируя Минти, – ошибку, исправлять которую будет трудно и унизительно, и еще неизвестно, снизойдет ли Джимми до прощения.
– В общем, – продолжила Синди, – бедняга Джеймс у нее на побегушках.
– У твоей матери все на побегушках.
– Этого я ей передавать не стану. – Синди стиснула его ладонь.
– Передай, если хочешь, я не против, – покривил душой Майлз.
– Милый Майлз, ты – единственный человек, кому она позволяет перечить ей. Тебе это известно?
– Не то чтобы мне от этого было много толку.
– Она относится к тебе как к сыну, понимаешь?
– Ага, – рассмеялся Майлз. – Сын, который вечно ее разочаровывает.
– Он был так несчастен. – Синди предполагала, будто эта фраза была естественным продолжением их разговора. Отпустив его руку, она шагнула к памятнику и провела указательным пальцем по выгравированному имени своего отца.
По сравнению с другими надгробиями Уайтингов мужского пола памятник у Ч. Б. был мелковат, хотя по стилю и форме не отличался от более внушительных монументов на соседних могилах Хонаса и Илайи. И казалось, будто камень над Ч. Б. Уайтингом так и не вырос после посадки, потому что тела предшественников Ч. Б. высосали все питательные элементы из почвы. Мертвые ноготки лишь усиливали это впечатление.
– Мама говорит, он был слабохарактерным и ему не нравилось быть Уайтингом, но деньги и привилегии ему нравились. Ты знал, что у него в Мексике была другая семья?
– Нет, – односложно ответил Майлз, хотя и счел это известие довольно шокирующим.
– Когда… э-эм, когда он умер, мама получила письмо от той женщины. Она, конечно, нуждалась в деньгах, чтобы обеспечить себя и их мальчика. Маме она писала, что они были очень счастливы, но я в это не верю. Он бы вернулся домой, но мама не пускала его обратно.
Майлз кивнул, подозревая, что к такому выводу она пришла с отчаяния. В детстве Майлз часто задавался вопросом, куда исчезает Макс на долгие месяцы, предоставляя им с матерью, а позднее и с младшим братом управляться со своей жизнью как умеют, и он не удивился бы, терзайся Синди Уайтинг теми же вопросами и, возможно, виня себя, как и Майлз в том возрасте. Если она верила, что ее отец хотел вернуться, то, вероятно, лишь потому, что он писал ей об этом в открытках, поздравляя с Рождеством и днем рождения. Опять же, пришло в голову Майлзу, человек, построивший асьенду в Центральном Мэне, мог чувствовать себя в Мексике как дома.
– Она объясняла почему?
– Говорила, что он был плохим мальчиком. Это ее слова, – с горечью ответила Синди. – Я умоляла разрешить мне съездить к отцу в гости в Мексику, но она и этого не позволила. “Твой отец был плохим мальчиком. Ему не нужна была его семья, и теперь он ее не получит”.