Тем вечером Майлз возвратился с тренировки поздно и застал свою мать рыдающей на кровати в комнате, которую она делила со своим мужем, – по крайней мере, когда Макс обретался поблизости, – и Майлз немедленно заподозрил, что то, чего она так долго ждала, свершилось: Чарли Мэйн ей позвонил. На следующее утро она позвонила на работу и сказалась больной, на другой день опять осталась дома. Утренние приступы рвоты у Грейс повторялись чаще, чем на Мартас-Винъярде, а по вечерам из спальни ее можно было выманить, лишь чтобы накормить Майлза ужином. К концу недели Майлз всерьез испугался. Глаза Грейс заволокло столь безмерным отчаянием, что Майлз уже с нетерпением ждал возвращения отца – чего прежде он так боялся из-за нежелания отвечать на вопросы, которые отец непременно задаст. Тогда придется не только утаивать чужие, как бы доверенные ему секреты, но и мучиться, ломая голову над вопросами, ответы на которые он и сам не знал. Но день шел за днем без Макса и без “доджа”.
На третьей неделе после возвращения с острова, в субботу, дверь в родительскую спальню распахнулась и на пороге появилась Грейс в черном платье; последний раз в этом платье Майлз видел ее на похоронах соседа, погибшего в ночную смену на Имперской бумажной фабрике. Украшений Грейс не надела и не подкрасилась, но уложила волосы и выглядела бы очень мило, подумал Майлз, если бы не исхудала. Мило, но совсем по-другому, не так, как она выглядела в белом летнем платье на острове, когда все мужчины оглядывались ей вслед, но все равно очень хорошо. Объявив, что они оба более месяца не были на исповеди, Грейс со значением посмотрела сыну прямо в глаза.
День выдался солнечным, но август заканчивался, и по вечерам бывало довольно холодно, и когда они молча шагали к церкви Св. Екатерины, Майлз заметил, что листья на верхушках вязов начинают желтеть. Грейс, казалось, ничего не замечала; она походила на женщину, идущую на смертную казнь. Она подгадала так, чтобы они были последними в очереди кающихся. По настоянию матери Майлз должен был исповедаться первым, а закончив, быстренько прочитать покаянную молитву и затем дожидаться ее на улице. Как всегда, они надеялись, что попадут к новому молодому священнику, но им не повезло: когда Майлз опустился на колени в темной исповедальне, а по другую сторону перегородки отдернули бархатную занавеску за решетчатым оконцем, в проеме возник величественный силуэт отца Тома, и пожилой священник суровым тоном предложил Майлзу перечислить свои грехи, чтобы получить прощение.
Год назад Майлз был допущен к первому причастию, и, конечно, он знал, что утаивание смертного греха означало совершение еще одного, не менее страшного. Уже не первый день в нем крепла уверенность: не только его мать, а он сам в чем-то согрешил, отдыхая на острове, но не понимал, какой разновидности был этот грех и как ему объясняться на сей счет с человеком по другую сторону решетки. Он знал, что предал своего отца, пообещав матери сохранить ее тайну, но ему было столь же ясно, что, нарушив это обещание, он предаст мать. Он согрешит в любом случае, пытаясь скрыть от Господа секрет, который он и так знал. Зачем, собственно, было необходимо признаваться в том, что Бог уже знал, объяснялось в духовном наставлении, написанном тем же человеком, что сидел за решетчатым оконцем, но филигранная логика наставления лишь сбивала Майлза с толку, и смысл до него так и не дошел. На исповедь он явился, вооружившись списком грехов, которых не совершал, надеясь, что в сумме они равны тому, что он утаивает, и еще больше надеясь, что Господь поймет: он не выкладывает все начистоту вовсе не из желания показать себя молодцом перед другими людьми. Отец Том выслушал его литанию подложных грехов и назначил покаяние с видом человека, убежденного не столько в правдивости сказанного этим мальчиком, сколько в общем моральном разложении, из коего подобное поведение и проистекает.
Майлз сидел на крыльце уже с полчаса, когда мать вышла из церкви, и лицо у нее было пепельным. Он вел ее домой, как вел бы слепую, и дома она прямиком направилась в спальню, плотно закрыв за собой дверь. На следующее утро, в воскресенье, они пошли к мессе, но во время проповеди Грейс стало плохо, и, наказав Майлзу оставаться на месте, она поднялась, пошатываясь и зажимая рот ладонью, и вышла в боковую дверь. Наверное предчувствуя приступ тошноты, Грейс, вопреки их обыкновению, захотела сесть подальше от алтаря, и тем не менее люди оборачивались на нее, пока она, спотыкаясь, шла к выходу, и, по мнению Майлза, отец Том только усугубил ситуацию, прервав проповедь и продолжив, только когда за Грейс захлопнулась церковная дверь. В квартале от церкви находилась автозаправка, и Майлз предположил, что мать побежала туда опорожнить желудок, но от проповеди перешли к причастию, а Грейс все не было. Майлз встал в конец очереди причащающихся, остро, до боли, сознавая, что не должен вкушать облатку. Он солгал на исповеди вчера, и не таким, как он, вбирать Бога в свое нечестивое тело. Опять же, поскольку на исповеди он побывал, могло показаться странным, что он не принимает причастие, и он получил вафельку на язык, но во рту у него так пересохло от виноватости и стыда, что вафелька не растаяла во рту, но ощущалась как лоскут тонкого хлопка. Он все еще пытался проглотить облатку, когда почувствовал, что мать, бледная и ослабевшая, села рядом с ним. Она взяла его за руку, крепко сжала, будто хотела донести до него то, чего он больше всего боялся: она умирает из-за того, что съездила в отпуск на Мартас-Винъярд. Она чем-то заразилась там и вернулась домой совершенно больной. Вчерашняя исповедь не принесла ей облегчения, и Майлз подумал, не солгала ли она священнику, как и он, решив в последний момент не выдавать свою тайну отцу Тому, ее старому знакомому, вот если бы на его месте оказался новый молодой священник… Отец Том, вероятно, заподозрил ее в том же и повел в ризницу, но даже там Грейс, надо полагать, не стала рассказывать о Чарли Мэйне.
Однако натянутость этого сценария Майлзу была очевидна. Мать тошнило и раньше, задолго до появления на сцене Чарли Мэйна. Но, рассуждал он, возможно, мать загодя настроилась на то, что они там вместе делали, а с этого и начинается грех – с порочности в мыслях, о чем Майлзу не раз говорили в воскресной школе духовные наставники. Возможно, рвота была предупреждением Господним, которое она предпочла проигнорировать. Вот, значит, какова расплата за мимолетное счастье.
Когда они вернулись домой после мессы, Майлз привычно ожидал, что мать запрется в спальне, но она сказала, что ей нужно выйти. Он спросил, куда она собралась; мать не ответила, сказала лишь, что должна кое-что сделать.
Майлз понимал, что поступает дурно, но все же решил проследить за ней. В воскресенье народу на улице было мало, и Майлз осторожничал на тот случай, если она внезапно обернется и обнаружит слежку, но вскоре ему стало ясно: погруженная в свои мысли Грейс ничего не замечает вокруг. Когда она добралась до рубашечной фабрики, Майлз подумал, что туда она и направлялась и сейчас войдет в здание, но, помедлив с минуту, Грейс продолжила путь. Дойдя до Железного моста, она, к удивлению Майлза, не свернула, но, ступив на пешеходную дорожку, зашагала по мосту, и тут он уже не мог следить за ней и оставаться незамеченным. Когда Грейс добралась до середины моста, его осенило: она намерена спрыгнуть. Он был так уверен в этом, что когда она не спрыгнула, но, даже не сбавив шаг, миновала то место, откуда бы он сам спрыгнул, если бы ему приспичило, Майлз все равно не мог выбросить из головы эту мысль.
Потому что другого объяснения он не находил. Зачем ей еще понадобилось выйти на мост? Ведь на другом берегу реки практически ничего и не было, только загородный клуб и два-три дома, принадлежавших богатым людям. У одного из этих домов, ближайшего к мосту, на лужайке, спускавшейся к реке, стояла беседка, где в одиночестве сидела женщина и глядела на водопад. Она находилась слишком далеко, и Майлз не мог с уверенностью утверждать, но ему показалось, что женщина наблюдает за продвижением его матери по мосту. Наверное, Грейс тоже ее заметила и поэтому не стала прыгать в воду. И теперь она повернет назад и прыгнет на обратном пути.
Майлз ждал, пока мать дошагает до другого берега и развернется, но она этого не сделала. И когда он покидал свой пост у моста со стороны Эмпайр Фоллз, ему почудилось, что женщина в беседке сверлит его взглядом.
В День труда приехал Макс, не предупредив заранее. Майлз, наслаждаясь последним днем летних каникул, забежал домой перекусить и увидел “додж” в проулке и отца без рубашки, красновато-лилового, – так обычно загорают, когда красят людям окна закрытыми, – за кухонным столом, читающим “Имперскую газету”, будто надеялся найти в ней статью о том, как Майлз и его мать вели себя в его отсутствие. Когда Майлз вошел, отец, дочитав абзац, поднял голову и улыбнулся. Майлз увидел, что у него недостает пары зубов.
– Что случилось? – мгновенно испугался Майлз.
– Ты об этом? – Макс просунул язык в образовавшуюся расщелину между зубами. – Да ничего. Просто мы слегка разошлись во мнениях с одним малым. Он пока не в курсе, но ему придется заплатить мне по пять сотен баксов за каждый зуб.
Майлз кивнул, успокоенный не столько объяснениями отца, сколько его присутствием. Он страшился возвращения Макса, но, увидев его, сразу же почувствовал, как хорошо, что тот дома. Во внутренней коробке передач его отца скоростей было раз, два и обчелся, что делало Макса предсказуемым, а Майлзу сейчас очень не хватало предсказуемости, пусть и предсказуемо несусветной. Может, Макс и отличался от других мужчин, но он всегда оставался самим собой. Другие мужчины, к примеру, могли расстроиться из-за малейшего происшествия на дороге, Макс же рассматривал столкновения как источник интересных возможностей. Если на парковке его стукнули сзади, что люди делали с необыкновенной регулярностью, вызывавшей подозрения, а не нарочно ли им подставляют машину под удар, Макс отвозил поврежденную машину механику, зная наперед, что тот немилосердно завысит цену, а затем предлагал “обидчику” решить проблему в половину запрошенной цены, но наличными, и попутно избавить обоих от услуг страховых компаний. Точнее, избавить того, кто в него въехал, поскольку у самого Макса страховки отродясь не водилось. Деньги в кармане вмиг отбивали у него охоту спускать их на ремонт машины. Нет, конечно, разбитую фару он менял, поскольку этого требуют законы штата, но если боковая панель была изрядно помята, то выправлял ее сам молотком, добиваясь, как правило, результата более