вправду проголодалась, но не сознавала этого, пока Майлз не начал выгружать еду из пакета: с полдюжины гамбургеров, множество пакетиков с картошкой и даже подтаявшее мороженое в пластиковых коробочках. – Ты кого-нибудь ждешь?
– Не знаю, – вздохнул Майлз.
– Твоя дочь больше не ест мяса, а твоя жена больше не ест ничего. Бывшая жена. Неважно – головной болью она была и осталась. Ума не приложу, с какой стати Жанин требует от дочери, чтобы та повзрослела, хотя ей самой этот трюк до сих пор не удался.
– По-моему, она побаивается нового замужества, – сказал Майлз, – теперь, когда свадьба совсем скоро.
Его отношения с Беа всегда были странными. С самого начала он всегда брал сторону Жанин, когда та ругалась с матерью, при том что Беа в конфликтах с женой поддерживала Майлза. Этот недостаток материнской лояльности казался Майлзу не слишком здоровым явлением, но он обрадовался, когда Беа не стала винить его в том, что их семья распалась, хотя Жанин наверняка расписывала матери в подробностях, какой он плохой муж, и Майлз был благодарен своей почти бывшей теще.
– Учитывая, за кого она выходит замуж, – сказала Беа, – у нее есть все основания беспокоиться.
– Ну, – ответил Майлз, жуя бургер, – может, у них все получится.
– Ты в порядке, Майлз? – спросила Беа, всматриваясь в него. Вид у него был измученный, в волосах застряли брызги краски, а на правой руке рдели мозоли. – Выглядишь так, будто за тобой черти гнались, как говаривал мой покойный муж.
– Не-е, со мной все хорошо, – сказал он, хотя на самом деле у него слегка кружилась голова. Наверное, от голода, он целый день ничего не ел.
Днем, за размышлениями, он красил церковь, отчего ему немного полегчало. С утра он чувствовал себя так, словно его переехал поезд, тот, чей отдаленный грохот он услыхал, когда наткнулся на фотографию матери в газете. Теперь же у него было такое ощущение, будто ему удалось увернуться, поезд с ревом пронесся буквально в дюймах от него, и от этой громоподобной мощи он едва не потерял сознание. И теперь ему казалось, будто звуковой волной его тянет следом за поездом.
– Ты ведь не расклеишься из-за развода? – Беа скомкала обертку от первого гамбургера и вскрыла второй. Она разговаривала с дочерью сегодня, и, по словам Жанин, адвокаты уверили ее, что постановление о разводе примут в начале следующей недели. Надо полагать, Жанин сообщила об этом Майлзу, – наверное, поэтому он выглядит таким убитым. – Ты лучше наслаждайся свободой пока, – посоветовала она и тут же вспомнила, что видела его вместе с девочкой Уайтингов на вчерашнем футбольном матче. – И постарайся не наделать глупостей, пока не будешь уверен, что соображаешь правильно.
– А когда наберусь уверенности, мне можно будет делать глупости, так?
– Ты меня понял, – ответила Беа, задумчиво жуя. – Черт. Будь у меня с кем ужинать каждый вечер, я бы весила пять сотен фунтов. Обычно я забываю поесть после работы или съедаю одно из этих проклятых яиц. – Она махнула бургером в сторону огромной банки, где в растворе плавали маринованные яйца. – Только твой отец и я едим эти яйца.
– Кстати, о Максе, – встрепенулся Майлз, – вряд ли он заходил сегодня.
Беа покачала головой с таким видом, словно размышляла, не приняться ли ей за третий гамбургер.
– Когда дверь отворилась, я было подумала, что это он. По воскресеньям вечером он всегда тут как тут.
– Но не нынешним вечером, – сказал Майлз.
Перед тем как зайти в “Дэари Квин”, он наведался к Максу и долго, но тщетно стучал в дверь его квартиры. Соседка сказала, что видела, как накануне Макс выходил из дома с дорожной сумкой. Эта информация вкупе с брошюрой, обнаруженной отцом Марком в мусорном ведерке старого священника, окончательно развеяла сомнения насчет того, что произошло с обоими стариками.
– Похоже, он нашел попутчика, который довезет его до Кис.
– Кого же?
– Вы умеете хранить секреты? – улыбнулся Майлз.
– А разве я тебя предупреждала о том, что тебя ждет, если ты женишься на моей дочери? – фыркнула Беа.
– Нет, – подтвердил Майлз.
– То-то, – закрыла вопрос Беа.
В мужском туалете Майлз осмотрел пять набухших жгучих мозолей, которые он умудрился заполучить на правой руке сегодня днем. С покраской западной стены можно было закончить примерно за час, но Майлз устроился у южной и приступил к зачистке – работе, более гармонировавшей с его настроением. Ему было сподручнее сдирать слои, творя безобразие, прежде чем воссоздавать прежнюю красоту. Он скреб до темноты, уже с трудом различая скребок, зажатый в ладони, пока не образовались мокрые мозоли; скреб как под гипнозом и добрался на отдельных участках до первого слоя краски, а потом еще глубже, до подгнившего дерева, и не удивился бы, если бы на исцарапанной коже церкви проступила кровь.
Когда стемнело, Майлз, счистив все, до чего мог дотянуться с земли, приставил лестницу и залез на нее так высоко, как не осмелился бы днем. На лестнице на него снизошел странный покой, и он тянул руку все дальше и дальше, туда, где краска вспучилась и потрескалась. Хотя двигался Майлз вверх и вовне, чувствовал он нечто совершенно противоположное, будто он опускается вниз и вовнутрь, сквозь защитный слой краски в мягкое дерево. Завораживающая и опасная иллюзия, понимал он, однако не мог отделаться от ощущения, что оступись вдруг по какой-то причине, на землю он не рухнет, но перейдет на церковную стену, словно ее притяжение сильнее гравитации. Теперь же он стоял над раковиной в мужском туалете “Каллахана”, и у него тряслись руки от одного воспоминания об этом.
Сейчас ему было ясно: орудуя скребком, он сдирал не столько многолетние наслоения краски, сколько свои детские неверные умозаключения, которые вдумчивому анализу с тех пор не подвергал. Чарли Уайтинг. Но о чем бы ни свидетельствовала подпись под фотографией, ему пока было проще называть этого белобородого мужчину Чарли Мэйном. Сколько раз за многие годы он видел фотографии Ч. Б. Уайтинга в “Имперской газете”, не узнавая человека, с которым они с матерью встретились на Мартас-Винъярде? Конечно, тогда он был чисто выбрит, и все же. Не будь Грейс на том же снимке, Майлз сомневался, что сумел бы опознать его сегодняшним утром. Он лишь проследил за направлением ее взгляда, и наконец ему явилась правда. Либо не вся правда, но какая-то ее часть. Как долго длилась их любовь до Мартас-Винъярда? Разумеется, они только делали вид, ради Майлза, будто их знакомство состоялось в ресторане “Летнего Дома” и ни минутой раньше, и да, Грейс купила белое платье в предвкушении приезда Чарли Уайтинга, – и приехал он, как по волшебству, точно к тому моменту, когда у Грейс почти не осталось денег. Майлз припоминал, что уже тогда он догадывался: мать кого-то ждет. Его отца, решил он, потому что кого же еще?
А потом, возвратившись в Эмпайр Фоллз, она ждала, что Чарли выполнит свое обещание, – но лишь затем, чтобы услыхать от сослуживиц, что Ч. Б. Уайтинга перебросили в Мексику, куда позднее к нему приедет его беременная жена. Была ли она поражена, осознав, – Майлз точно поразился бы, – что мужчина, чьи желания на Мартас-Винъярде исполнялись с поразительной расторопностью, не обладает никакой властью у себя дома? Или она пришла к выводу, что ему просто не хватило смелости противостоять жене? Могла ли она предположить, что миссис Уайтинг прибегнет к помощи своего свекра, старика Хонаса, и пригрозит мужу лишением наследства? И была ли широко объявленная беременность миссис Уайтинг – после Синди детей больше не было – всего лишь уловкой, дабы удержать Чарли Уайтинга в семье? И кто – жена Чарли или его отец – сумел убедить его в том, что клятвенное обещание, данное в щекотливой ситуации с глазу на глаз женщине не с того берега реки, стоит куда меньше, чем супружеские обеты, принесенные на людях? Сколько бы Грейс ни задавалась этими тягостными вопросами, глухая стена молчания и второй ребенок, росший внутри нее, были слишком реальны, и ей ничего не оставалось, как вернуться к жизни, какой она жила прежде, и к себе, какой была прежде – замужней женщиной, матерью, добытчицей, доброй католичкой.
Именно Св. Кэт, теперь понимал Майлз, сыграла решающую роль в том, чтобы возвратить его мать в ту жизнь, из которой она хотела вырваться, сбежав с Чарли Мэйном. Церковь в лице отца Тома заманила ее обратно в свое лоно, которое она была готова покинуть, отказавшись от надежды на вечное в обмен на счастье. Старый священник, наверное, уже тогда был сумасшедшим, решил Майлз, орудуя скребком и не обращая внимания на разбухавшие мозоли. Там, в ризнице – помещении, пропитанном тяжелым запахом ладана, со стенным шкафом, набитым священническими одеяниями, с воскресным золотым кубком для причастия, в окружении всех необходимых реквизитов религиозного авторитета, – отец Том, надо полагать, назвал Грейс цену отпущения ее грехов. Любой другой священник потребовал бы лишь покаяться перед Господом, искренне и без утайки, но отцу Тому этого было мало. По своей воле Грейс никогда бы не отправилась пешком за реку, чтобы унижаться перед женщиной, которой она нанесла урон, вознамерившись отнять у нее мужа. Нет, это была идея отца Тома. И разумеется, в тот день мать шла через мост к миссис Уайтинг, и Майлз, карауля на другом берегу, видел в беседке именно ее. Почему столь очевидная разгадка до сих пор ускользала от него? И что было на уме у миссис Уайтинг, когда она отслеживала продвижение своей соперницы по мосту? Не приходило ли ей в голову, а что, если этот путь окажется неподъемным для Грейс и она сумеет одолеть лишь половину моста, прежде чем ее поглотят пенящиеся воды? И разглядела ли она, чей это мальчик стоит на другом конце моста? И действительно ли они встретились взглядом, как это запечатлелось в его памяти?
Ее холодные глаза преследовали его с самого начала, сообразил Майлз, – она наблюдала за ребенком, которого мать отказалась бросить даже ради единственного шанса на счастье, за ребенком, которым Чарли Уайтинг заменил бы своего покалеченного, если бы ему позволили. Стоя на приставной лестнице в темноте, Майлз понял, что всю свою взрослую жизнь и даже когда еще был в колледже он чувствовал на себе пристальный взгляд этой женщины. Давно догадываясь, что ее ни к чему не обязывающая приязнь – лишь маска, он не