Грейс Роби, не в пример большинству, соблазнилась бы переездом на юг, но на нее приглашение не распространялось. Когда у Майлза родился брат, она взяла годовой отпуск, а потом работала неполный день, пока ребенок не дорос до детского сада. Хотя на рубашечной фабрике она проработала дольше, чем многие из тех, кому предложили поменять местожительство, из-за перерыва в рабочем стаже ее кандидатуру забраковали. Около года она искала работу и получала пособие, а когда и пособие прекратили выплачивать, Грейс склонялась к тому, что им все равно придется уехать из Эмпайр Фоллз – в Портленд, например, – но в ее планы вмешался неожиданный телефонный звонок от человека по имени Уильям Вандермарк.
Мистер Вандермарк, трудившийся в бостонской фирме, любезно осведомился, не заинтересует ли Грейс работа на полный день в качестве личной помощницы женщины, упавшей этой зимой и сломавшей ногу. На какое-то время эта дама будет прикована к креслу-каталке, и физическое ограничение такого рода не позволит ей удовлетворительным образом содержать дом и сад. Этой даме требуется, приблизительно на год, надежный человек, которому можно доверить самые различные обязанности. Ей понадобится помощь для поддержания порядка в доме и высаживания цветов и овощей весной. Оплата счетов, написание писем и прочие деловые навыки также будут не лишними. Кроме того, у нее имеется ребенок, за которым необходимо присматривать. Продолжительность рабочего дня может быть неодинаковой, и если Грейс не захочет жить в доме ее нанимательницы, то должна будет являться по звонку в любое время суток. И наконец, аккуратно подбирал слова мистер Вандермарк, эта работа определенно требует эмоциональной выносливости, поскольку даму, о которой идет речь, кое-кто считает человеком “тяжелым".
Грейс, женщина под сорок, не сомневалась в своей пригодности. Все эти годы она занимала ответственный пост на рубашечной фабрике и уже лет двадцать как была замужем за Максом Роби, что не могло не развить в ней выносливости. Казалось, требования к соискательнице составлялись с оглядкой на нее. Однако что-то в словах мистера Вандермарка о характере нанимательницы насторожило Грейс, и она, уже решившая принять предложение, сказала, что у нее нет опыта в уходе за больными, и спросила, почему эта женщина не наймет профессиональную сиделку. Мистер Вандермарк, видимо, ожидал подобного вопроса и напомнил Грейс, что в некоторых отношениях профессиональная сиделка предпочтительнее, но сиделки обычно чураются работы по дому, письма пишут посредственно и не слишком ловко разбираются со счетами, и в его практике еще не было ни одной, которая понимала бы в садоводстве. Он не стал скрывать, что, по его мнению, никто не может обладать столь пестрым набором навыков. Однако, добавил он, профессиональную сиделку пришлось бы искать в Портленде либо Луистоне, а его клиентка не желает брать в дом чужого человека.
– Но разве я ей не чужая? – удивилась Грейс.
– В какой-то мере – нет, – уклончиво ответил мистер Вандермарк. – Полагаю, этой даме вы небезызвестны, а она вам.
Он умолк, и в тот же миг Грейс поняла, о каком доме, женщине, обстоятельствах идет речь. Как и все, что за этим стоит.
На протяжении тех лет, что Грейс работала у миссис Уайтинг, Майлз наблюдал, как его мать необратимо утрачивает сияние женственности. Ей еще не исполнилось сорока, но она больше не покупала платьев вроде того, что надевала на Мартас-Винъярде для Чарли Мэйна, и постепенно мужчины на улице перестали заглядываться на нее. Каждый день, перед тем как отправиться на работу в асьенду, Грейс ходила к мессе, и в нежном свете раннего утра, проникавшем сквозь витражи Св. Кэт, можно было разглядеть остатки ее былой красоты, но из церкви она выходила понурой, лишенной живости и желаний, несмотря на свою убежденность, что месса придает ей сил и укрепляет веру в будущее. В восприятии Майлза мать все больше походила на старух лет шестидесятисемидесяти, вдов по большей части, обычно посещавших дневную службу.
Когда наступал его черед прислуживать на мессе, по одной неделе каждые два месяца, в Св. Кэт они с матерью шагали вдвоем. Майлзу очень не нравилось вставать в такую рань, но, оказавшись в церкви, не до конца проснувшийся, он натягивал подрясник и стихарь и находил это довольно приятным. По причинам, которые Майлз не мог выразить словами, мир казался лучше и сам он казался лучше, если его день начинался в церкви, и довольно скоро он стал ходить к мессе независимо от того, прислуживал священнику или нет. Другие алтарные служки быстро смекнули, что Майлз всегда подменит их, если они заболеют, и со временем так привыкли к этому, что более не просили его об услуге, но просто ставили перед фактом. И когда Майлз сам заболевал, то отец Том сердился на него, а не на мальчика, пропустившего свое дежурство.
В Св. Кэт Майлз понял, что ответственность может радовать. Он не был уверен, что чувство, овладевавшее им в теплой церкви, когда новый день только зарождался, было религиозным переживанием, но ему нравилась ритмичность службы на латыни, и часто, погруженный в собственные грезы, он едва успевал вовремя позвонить в колокольчик перед освящением хлеба и вина. Недавно ему открылось, что на свете существует необыкновенно красивая девушка, работающая официанткой в “Имперском гриле”, и он слишком часто отвлекался мыслью от таинства тела Христова на таинство тела Шарлин Гардинер, хотя старался не предаваться нечистым помыслам во время мессы.
Иногда во время сбора пожертвований, выставив чаши с водой и вином – всегда ручками к священнику, как неукоснительно требовал отец Том, – Майлз натыкался взглядом на свою мать, обычно приходившую вместе с его маленьким братом, который либо крепко спал, либо копошился на скамье рядом с Грейс, и спрашивал себя, о чем она молится. Его отец был из тех, за кого молиться следовало более-менее постоянно, разве что прерываясь на пинок под зад, и Грейс, возможно, молилась за Макса, хотя Майлз с трудом мог вообразить содержание подобной молитвы. Если отец находился в отъезде, мать, предположительно, молилась о том, чтобы он поскорее вернулся домой и взял на себя часть семейных забот. В конце концов, когда Макс был дома, Грейс, уходя к мессе, хотя бы могла оставить на него маленького Дэвида. Но как только в ответ на ее молитву Макс возвращался в лоно семьи, мать наверняка начинала молиться о том, чтобы он опять уехал, – хлопот Макс доставлял больше, чем оказывал помощи. Когда Майзл с матерью приходили домой после утренней мессы, Дэвид нередко стоял в кроватке, вцепившись в загородку пухлыми пальчиками, свекольно-красный от ярости и горя из-за переполненного подгузника, а Макс в это время отсыпался в соседней комнате после бурной ночи.
Впрочем, Майлз подозревал, что молитвы его матери почти не имели отношения к отцу. Если она сколько-нибудь походила на Майлза, ее молитвы выбирали себе объекты произвольно, совсем как малышня, что гоняется за разноцветными мыльными пузырями, и если его мысли тянутся к Шарлин Гардинер, то не вспоминает ли мать давно сгинувшего Чарли Мэйна. Но это были лишь догадки. Грейс ни разу не произнесла имени этого человека с тех пор, как они вернулись с Мартас-Винъярда. А Майлз столь хорошо хранил материнский секрет, что порою забывал о доверенной ему тайне, и ему уже казалось, что он все это просто выдумал, и однажды по дороге домой с мессы – примерно два или три года спустя – Майлз спросил:
– Мама, а ты помнишь того человека, с которым мы познакомились на Мартас-Винъярде? Чарли Мэйна?
Он ждал, что мать удивится или притворится удивленной, как сам бы поступил, если бы его застали врасплох подобным вопросом. Но Грейс либо сама размышляла о том же, либо была готова к тому, что когда-нибудь он спросит.
– Нет, Майлз, не помню, – спокойно ответила она. – И ты тоже.
К своим обязанностям в доме миссис Уайтинг Грейс приступила поздней весной, через месяц после того, как ее работодательницу выписали из больницы, – к великому облегчению всего персонала, изрядно от нее уставшего. Немногим ранее миссис Уайтинг сделала пожертвование на закладку нового крыла, и все понимали, сколь важна для них эта пациентка, но существуй в стране подлинная демократия, персонал проголосовал бы единогласно за то, чтобы отвезти ее к реке, к вершине водопада, и снять с тормоза ее кресло-каталку.
Вместо того чтобы низвергнуть ее в пучину вод, они сбагрили миссис Уайтинг на руки Грейс Роби, и та каждое утро в начале седьмого, в дождь и солнце, пересекала Железный мост над шумной весенней рекой, направляясь на работу к двум калекам – пожизненной и временной. Между прочим, миссис Уайтинг была обязана сломанным бедром своей дочери, которая, пошатнувшись, испугалась и ухватилась за мать, случившуюся поблизости, и обе рухнули на пол. Синди, спасибо многолетним тренировкам, знала, как нужно падать, тогда как миссис Уайтинг, чье равновесие, физическое и эмоциональное, трудно было поколебать, – если она и падала, то только в детстве – раздробила себе бедро, по каковой причине пришлось отменить в последний момент поездку в Испанию, где она сняла виллу на месяц.
Что касается Синди Уайтинг, в ту пору пятнадцатилетней девочки, качнуло ее в тот раз, потому что операция по выправлению ее поврежденного таза, четвертая по счету, не привела к желаемому результату. Врачи обещали, что если она согласится на операцию, а затем пройдет интенсивный курс физиотерапии, ее способность удерживать равновесие улучшится и она будет меньше зависеть от ходунков. И хотя гарантий в данном случае быть не может, но, возможно, на весеннем балу в ознаменование окончания учебного года она сумеет выйти без посторонней помощи на танцпол, где ей не потребуется иной поддержки, кроме крепкой руки симпатичного парня. За этой морковкой, которой размахивали перед ее носом врачи, Синди Уайтинг последовала храбро, пусть пока всего лишь в операционную.
Лечение, позднее заключил главврач, не было ни успешным, ни провальным. Если обратиться к базовому медицинскому предписанию – “не навреди”, – то оно исполнено: Синди Уайтинг хуже не стало. И даже – возможно, и не сразу – некоторое улучшение определенно наступит. Относительность этого успеха, продолжил главврач, коренится не столько в самой операции, сколько в поведении пациентки: он не ожидал, что она так легко опускает руки, и не понимал ее стойкого отвращения к физиотерапии. Персонал докладывал с самого начала, что ни уговоры, ни умасливания, ни подстегивания на Синди не действуют и никоим образом нельзя убедить ее в том, что операция пошла на пользу, а ее собственные усилия окажутся не напрасными. Мучениям в кабинете физиотерапевта Синди предпочитала другое времяпрепровождение – лежать в кровати, смотреть телевизор и принимать болеутоляющие. Когда расстроенный хирург попытался воодушевить девочку, напомнив, как она обрадовалась перспективе пойти на школьный бал, она ответила, что калек на танец не приглашают.