– Отойди от меня! – завопила Тик, когда Жанин наклонилась, чтобы снять с нее рюкзак. – Не прикасайся ко мне!
– Прекрати, Тик! – рявкнула Жанин, внезапно испугавшись. – С тобой все в порядке. Я пытаюсь помочь.
Каким-то образом дочь освободилась от рюкзака, встала на ноги и зашагала прочь, потирая плечо и плача на ходу.
– Тик! – окликнула Жанин, стараясь, чтобы голос звучал строго, но тот предательски дрогнул. – Вернись. Прошу тебя, деточка.
Нет ответа. Тик продолжала идти. Людей на улице было с полдюжины, не больше, но Жанин не сомневалась: все они видели, что случилось, и теперь смакуют разыгравшуюся перед ними сцену.
– Тик!
И тут ее дочь порывисто обернулась.
– Оставь… меня… в покое! – прокричала она так громко, что ее было слышно по всей длине Имперской авеню.
Двигатель, конечно, оставался включенным, рюкзак дочери так и торчал между сиденьями, и когда Жанин попыталась закрыть дверцу, та не поддалась, Жанин слегка пнула рюкзак, но дверца не закрывалась, и тогда, рыдая навзрыд, припоминая все обрушившиеся на нее невзгоды, она принялась со всей силы молотить ногой по дверце “гранд чероки”, и лишь одно грело ей душу – наблюдать, как увеличивается вмятина.
Долго ли Жанин Роби – нет, Жанин Комо – обливалась слезами, исходила гневом и пинала дверцу “чероки”? Пока та не захлопнулась. Не до конца, разумеется, не настолько плотно, как следовало бы, – мешал торчавший клином груз ее дочери, но достаточно плотно, чтобы не распахиваться.
Жанин все еще трясло, когда она опять села за руль. Ей хотелось одного: нагнать дочь и во всем разобраться, чтобы все стало хорошо между ними, – с применением силы, если понадобится, но разобраться; как – она пока не знала. Жанин двинула по Имперской авеню, однако дочери и след простыл, и было уже слишком поздно, поняла она на последнем всхлипе, слишком, черт подери, поздно.
Глава 29
– К чему бы это, как думаешь? – поинтересовался Дэвид, когда они проезжали мимо старой рубашечной фабрики.
Ехали они из бара Беа в пикапе Дэвида, и на углу Имперской авеню он замедлил ход. Впервые после закрытия фабрики, насколько Майлз помнил, массивные железные ворота были открыты. За ними стоял лимузин, поблескивая красными массачусетскими номерами, а на крыльце старого фабричного здания группа мужчин в темных костюмах слушала, что им говорит женщина, в которой Майлз мигом узнал миссис Уайтинг.
– Ты же не веришь слухам, правда? – откликнулся Майлз.
В последнее время в “Гриле” было оживленно, все только и говорили о том, что для текстильного производства Уайтингов нашли покупателя. Майлз, как всегда, называл это “тоскливыми домыслами”. И теперь появления миссис Уайтинг в компании этих пиджаков хватит на обогрев дурацкого оптимизма до конца долгой местной зимы.
– Было бы неплохо, если бы хоть что-нибудь сдвинулось с места, – сказал Дэвид, сворачивая на авеню. – А заодно это объяснило бы, почему она нас не трогает. Ощипывает дичь покрупнее.
Дэвид по-прежнему не одобрял тактику брата, уклонявшегося от того, чтобы официально уведомить миссис Уайтинг о их намерениях. Майлз с самого начала допускал, что его брат, вероятно, прав, но с того утра в прошлом месяце, когда он узнал Чарли Мэйна на газетном снимке, ему еще меньше хотелось оказаться один на один с миссис Уайтинг, словно это он изменил ей много-много лет назад на Мартас-Винъярде. И хотя это было глупо, но Майлз не мог отделаться от предчувствия, что миссис Уайтинг, лишь взглянув на него, немедленно поймет: он знает. Ему всегда казалось, что, встречаясь с ним, она каждый раз пристально изучала его физиономию в поисках намеков на некое особое понимание их ситуации, а не найдя ничего, вела себя с ним как обычно. Умом он понимал правоту брата: куда лучше действовать в открытую, но интуиция рекомендовала более извилистый путь.
Впрочем, от секретности в их затее мало что осталось. Они с Дэвидом проводили в “Каллахане” каждую свободную минуту, Майлз трудился там по вечерам, сам делая все, что мог и умел, из нежелания влезать в долги сверх абсолютно необходимого уровня, тем более что реновации плохо сказывались на доходах Беа, грозя в любой момент подкосить ее бизнес. Сегодня Майлз поставил Бастера в обе смены, утреннюю и обеденную, пока сам, потея, пытался привести в чувство старинную газовую плиту в “Каллахане”, которой не пользовались лет двадцать. Дэвид, которому надо было готовиться к “Мексиканскому вечеру” в ресторане, полдня провел, сверяя счета с поставщиками и занимаясь тем, что по силам человеку с одной здоровой рукой. Никто из них более не прятался, оба проводили в “Каллахане” столько времени, сколько потребуется, но любопытствующей публике скармливали байку о безвозмездной помощи старому другу.
В одном Майлз был стопроцентно уверен. Миссис Уайтинг, которой ведомо все, не могла не знать о возобновлении кухни в “Каллахане”. Хотя, может, Дэвид и не ошибался, говоря, что она слишком занята планированием и строительством в городе, чтобы заморачиваться пустяками.
Но почему-то Майлз на это не велся.
Они припарковались за мусорными баками, как обычно, и вошли в ресторан через заднюю дверь. Каждый день на этой неделе, приезжая и уезжая, Майлз невольно ожидал увидеть Джона Восса, как он вышагивает по двору, глядя себе под ноги, нетерпеливый и настороженный, голодный и неприкаянный. Когда новость о его бабушке облетела город, а парень исчез, Хорас Веймаут, чувствуя себя виноватым, поскольку слишком долго хранил чужую тайну, и более не видя вреда в том, чтобы эту тайну обнародовать, рассказал Майлзу, как он в прошлом месяце шел мимо старого дома у свалки и что он там увидел. Выла собака, привязанная цепью к штырю, и сам парень издавал жуткие гортанные звуки, избивая ее палкой. Животное, отчаянно пытавшееся убежать, в панике носилось кругами, все более сокращавшимися, пока цепь целиком огромным шаром не намотало на штырь, а собака не рухнула набок. Но даже теперь, когда бежать было некуда, бедняга пыталась вырваться, и цепь лишь туже затягивалась на ее горле. Только когда она поняла безвыходность своего положения, парень отбросил палку и принялся утешать объятое ужасом существо, остерегаясь, однако, клацающих с испугу челюстей. Постепенно собака затихла и жалобно заскулила. Тогда парень сам встал на четвереньки и медленно подполз к собаке, ласково уговаривая псину, поглаживая ее израненные бока, пока наконец она не простила своего мучителя и не лизнула его лицо. Хорас сообразил, что парень и сам плачет и просит у животного прощения, но соблюдая по-прежнему осторожность, потому что сбитая с толку, встревоженная собака внезапно прекращала лизать и норовила укусить. Потом она опять скулила, а парень бормотал: “Я понимаю, понимаю”, как будто и сам не раз побывал в ее шкуре.
Ничего более ужасного и душераздирающего Хорас, по его словам, в жизни не видел. Его первым порывом было обратиться в полицию – и сейчас он жалел, что не сделал этого. Но тогда он пожалел парня. Хорас слыхал о его семейных обстоятельствах и о том, как к нему относятся в школе, да и по себе знал, каково это, когда тебя считают ненормальным. Сообщи он властям об увиденном в ту ночь, парня, вероятно, отобрали бы у бабушки и отправили в Сандерленд, в исправительное учреждение для подростков, место реально ужасное.
Хорас также рассказал Майлзу о том, чего не было в новостных репортажах. На свалке, в том же месте, где откопали разлагающиеся останки Шарлотты Оуэн, обнаружили трупы нескольких собак, все со следами пыток либо жестокого избиения.
С дочерью Майлз всем этим делиться не стал, разумеется, она и так была расстроена исчезновением парня, но о мешке для грязного белья рассказал и, ради ее же безопасности, сказал Тик то, в чем сам был уверен: с Джоном Воссом с младенчества обращались отвратительно, и что-то в нем сломалось, и одной лишь добротой его не починить. Тик кивала, но с некоторым сомнением, и в итоге Майлз так и не понял, что именно она уразумела из этой беседы. Ему вспомнилось, как минувшей зимой он объяснял ей, почему он и Жанин разъехались навсегда и их развод неминуем. В обоих случаях ему казалось, что более всего его дочь хочет, чтобы он побыстрее закончил этот разговор.
Хорас и Уолт играли в джин, когда в зал вошли Майлз и Дэвид. Уолт уже разделся до рельефно облегавшей его мускулатуру белой футболки в рубчик. “Сколько их у него?” – подумал Майлз.
– Здравствуй, Уолт, – вздохнул он. – Привет, Хорас. Бастер.
– Больше никаких двойных смен, – сказал Бастер. Хотя его глаз почти полностью открылся, он производил впечатление человека, исчерпавшего до капли всю свою энергию.
– Хочешь пойти домой?
– И никогда больше не возвращаться, – добавил Бастер, снимая фартук через голову.
– Я только приму душ, я быстро, – сказал Майлз. – Потом можешь отваливать.
– Ты видел белый лимузин, командир? – спросил Уолт. – С массачусетскими номерами? (Майлз кивнул.) Как он катил по Имперской авеню до самых фабрик? Только не говори мне, что ни к чему это не приведет. Выйди на улицу и понюхай воздух. И ты почувствуешь запах денег.
За окном Майлз увидел “хендай” Шарлин, поворотник мигал – Шарлин намеревалась въехать во двор. Вечером их будет шестеро: Майлз рассаживает посетителей и работает на подхвате, Дэвид у печи с помощником, отвечающим за салаты и десерт, Шарлин и еще одна девушка в зале плюс новый посудомойщик, нанятый вместо Джона Восса. Команда “Имперского гриля” в полном составе. У Беа, где столиков поместится в два или три раза больше, им придется удвоить, если не утроить штат. Дэвид должен будет обучить кого-нибудь варить макароны так, чтобы не слипались, и Шарлин уже выдвинула свою кандидатуру. Майлз не возражал, но ему очень не хотелось лишаться официантки, умеющей держать зал как никто. Забавно, но Шарлин еще и рвалась распоряжаться алкоголем, что удвоило бы ее чаевые. И все же он понимал, что в сорок пять, после двадцати с лишним лет и не сосчитать скольких миль, накрученных в зале “Гриля”, она хотела и, наверное, нуждалась в переменах.