Но все так же у него перед глазами было тело лежащей на столе женщины и то, как Вильгельм Опитц выглаживает складки юбки, после чего говорит шокированному Мечиславу: "Иди к себе, парень". Еще он думал: "И что теперь? Как все оно будет? Приедет ли полиция? Куда забрали тело? И что не очень приятно жить там, где кто-то умер (только ведь нет таких мест, где бы кто-нибудь не умер; мир существует уже достаточно долго). Но более всего его удивило то, что столь легко было перейти к повестке дня чужой смерти. Как это просто. В особенности, здесь, в Гёрберсдорфе, где люди умирают все время.
А потом перед его глазами возникло опирающееся о письменный стол ружье доктора Семпервайса, что, в свою очередь, вызвало картины из тех времен, когда отец и дядя учили его стрелять. Охотились на фазанов, странных птиц, которые взлетали из-под ног и с хлопаньем крыльев тяжело взлетали вверх. Их неуклюжесть пробуждала злость; хотелось думать, будто они сами несут вину в собственной смерти. Их было нетрудно застрелить, дяде это удавалось часто. Мечись, правда, в этом убивании действовал с трудом, он целился всегда на сантиметр влево, мелкое мошенничество, фазанья дистанция, как сам себе это назвал, движение, не замечаемое ни дядей, ни отцом, сами они предпочитали называть выстрел "неудачным". Фазанья дистанция была стратегией сопротивления, точно так же, как молчание, исчезновение в нужный момент, уход с глаз. Вроде бы как он и принимает участие в навязанной игре, но, тем не менее, как-то от нее ускользает. Легкое перемещение мушки, незаметное для других, разрушает всяческое представление.
Он открыл двери своей комнаты и почувствовал успокаивающий запах дегтярного мыла, запас которого отец купил ему перед отъездом. Его мысли теперь направились в другую сторону. Он посчитал, что у него имеются более важные вещи, чем заговорщические теории Тило. Следует ли ему перебраться с питанием в курхаус, хватит ли ему тщательно выделенных денег? И тут же его мысли полетели в ближайшее будущее, за границы ночи, в завтрашнее светлое утро. Мечислав беспокоился о том, пригодны ли его трусы для купания, что случится, когда ему нужно будет раздеться донага, и вынесет ли он долгое вылеживание. И какая такая неожиданность, приготовленная Опитцем, ожидает их во время похода в горы. Выдержат ли его туфли такой поход – или нужно будет написать отцу, что необходимо купить новые, а ведь это приличный расход.
Все эти дела заняли его мысли, втянули мир в средину, в то громадное хаотичное пространство, которое каждый человек носит в себе словно громадный невидимый багаж, который он тащит с собой в течение всей жизни, непонятно зачем. Как, собственно, я.
4. БОЛЕЗНИ ГРУДИ И ГОРЛА
Прошло несколько прекрасных, практически летних дней, которые Войнич посвятил переходу на новые рельсы собственной жизни. Все здесь ему нравилось, порядок и пунктуальность, профессионализм и спокойствие. Здесь люди с серьезностью относились к своим недугам, но жить старались нормально. И вообще, были они обычными, и по этой причине казались Мечиславу дружески настроенными. Им хотелось быть подобными другим, им нравились такие же одинаковые вещи, они носили почти что такие же жакеты и идентичные панамы. Вели они себя подходящим образом, знали умеренность во всем. У них были приличные кровати и чистое постельное белье. Они видели сны об обычных делах: что выздоровеют, что будут долго жить, что дождутся внуков, а сэкономленные деньги пригодятся им в старости. С серьезностью покупали они пирожные в кондитерской, со всей серьезностью рассматривали известия в газетах. Да, да, это, собственно, и была "аппетитность", которую так разыскивал Войнич.
В Гёрберсдорфе не было кладбища, о чем Войнич узнал с немалым изумлением. Ведь здесь проживало столько народу! И столько людей умирало, и все же их смерть проходила как-то незаметно и гигиенически, тактично приспособляясь к ритму жизни курорта, как у бережливой домохозяйки, которой всегда удается изящно избавляться от всяческого мусора и домашних отходов.
Это рассказал ему герр Август, который прогуливался по пешеходной тропе, размахивая бамбуковой тросточкой. Мечислав наткнулся на него случайно, и было уже слишком поздно пытаться незаметно обойти его, поэтому, хочешь – не хочешь, он поклонился ему и присоединился к венцу, пытаясь приспособить свой темп к свободному, несколько торжественному шагу, что сам он воспринял как серьезный дискомфорт. Нужно ходить по окраинам деревни, подумал он, иначе всегда наткнешься на кого-нибудь знакомого. Но он решил воспользоваться этой встречей, чтобы хоть что-то узнать про страшную смерть фрау Опитц - страшную для него, поскольку у него сложилось впечатление, что эта смерть никого больше и не тронула. Герр Август схватил его за локоть и подвел к милой лавочке, несколько в стороне от головной трассы, у подножия стоящего на горке костёла. Войнич перепугался, что там придется выслушать лекцию, только никакого способа увильнуть уже не было.
- Видите ли, мой юный друг, Правда, написанная с большой буквы "П", всегда опирается на угрозу обрезать все то, что выступает за ее пределы. Никакой тебе бахромы, абсолютно никакой. За Правдой кроется насилие, - сказал Август, когда они уже очутились на месте, и он выразительно, если не сказать красноречиво, поглядел на Войнича. – Так что не требуйте Правды, мой юный друг. Жаль вашего молодого времени.
Здесь он неожиданно прервал изложение.
- Попрошу вас не двигаться! – крикнул он и снял с плеча Войнича огромное зеленое насекомое, выглядящее смесью кузнечика с крабом, после чего положил его на ладонь и протянул юноше, чтобы тот во всем величии осмотрел творение, странность которого пробуждала одновременно любопытство и отвращение. Когда Войнич практически невольно склонился, чтобы тщательно осмотреть этого монстра, Август крикнул: "Уааа!", чем и вправду его перепугал. Мечислав, которому эта шутка ну никак не понравилась, в ответ лишь кашлянул.
Ужасно довольный собой Август вскоре рассказал ему, что Гёрберсдорф является наиболее выдвинутым на север местом в этой части Европы, где появляются богомолы. И все это по причине формирования территории, температуры и отсутствия ветра. Он тут же начал бамбуковой тростью вычерчивать на песке карту Европы, которую, говоря по правде, Войнич никак не распознавал.
- Прошу поглядеть, сколь длительную дорогу должны преодолеть эти несчастные создания из самого бассейна Средиземного моря. Это как раз оттуда к нам все и приходит, дорогой мой. И то, что красиво, и то, что уродливо, - выразительно усмехнулся он.
Вскоре они поднялись с места и направились в сторону курхауса, пройдя мимо фрау Вебер и фрау Брехт, которые сидели перед домом, на сей раз, сложив руки, словно бы греясь в последних лучах солнца. Войнич отметил, что у одной из них очень опухли ноги, втиснутые в специально пошитую, довольно небрежно, обувь; вторая была настолько уродлива, что это было даже любопытно. Ее вывернутая нижняя губа делала ее похожей на какую-то старинную скульптуру, изображающую создание родом из Гадеса. Август, заметив, что Войнич приглядывается к старухам, прибавил, снизив голос:
Вроде бы как имеется еще и третья, но она не выходит наружу; и вот уже несколько лет ее никто не видел.
Войнич недоверчиво поглядел на него, а тот ему подмигнул. В течение всей прогулки Август одаривал Мечислава своими размышлениями, принимающими форму перипатетических бесед, как определил их сам Август, хотя, собственно, говорил только лишь он один, так что все это походило на лекции. Войнич не сопротивлялся, все было весьма интересным, только он не мог на них сконцентрироваться, поскольку жадно наблюдал проходящих мимо них курортников, в особенности – дам, красиво одетых и уделяющих преувеличенное внимание своим головным уборам.
- Ну да, дорогой мой мальчик, - рассуждал Август, - каждый из нас достигает некоего потолка своих возможностей и с этого момента перестает развиваться. В этом и заключается старость, являющаяся неспособностью к переменам. Мы останавливаемся на своем пути. У одних это случается в половине пути, у других – сразу же после окончании школы. А вот у некоторых, но это редкость, развиваются до поздней старости, собственно, до самой смерти.
Он задумался, словно должен был еще чего-нибудь прибавить, но потом от свего намерения отказался. Замолчал, потому что мимо них прошла группа молодых людей, разговаривавших по-польски. Войнич опустил глаза, делая вид, будто бы ничего не понимает. Август, похоже, заметил это и, возможно поэтому, продолжал, словно ничего и не произошло:
- Некоторые неясно понимают, что остановились. Они плохо чувствуют себя; для них это неподвижность, их тянет в прошлое, как будто бы там они пытались обнаружить нечто их возбуждающее, хе-хе… Именно тогда человек начинает интересоваться собственной семьей, вычерчивать генеалогические деревья, по воскресеньям после обеда рассматривать фотографии, как будто бы его бедное естество должно было раствориться в большей, семейной форме.
И действительно, в том, что говорил Август, было много правды. Отец и дядя, - так думал Войнич, - наверняка уже задержались в своем развитии. Все время они делали и говорили то же самое, словно бы их закрыли в манеже, ограничений которого они никак не понимали. Он начал размышлять о других людях. Но, прежде всего, однако, о себе: застрял ли он навечно, или же в нем имеется какое-то движение?
- Но, видите ли, женщины развиваются вообще не так, их психика функционирует совершенно иначе по сравнению с мужской, подобное рзвитие, как у нас, их никак не включает. В каждой женщине всегда видны ее три стадии развития одновременно, ибо, если в мужчине детский, юношеский и взрослый возрасты сменяют друг друга линейно, у женщин они сосуществуют как бы независимо: внимательный наблюдатель увидит в них девочку, женщину в расцвете сил и старуху одновременно.
Они завернули и вновь прошли мимо фрау Вебер и фрау Брехт.
- Поглядите на них под этим углом, - прибавил Август вполголоса, почти что шепотом. – Меня изумляет, как возможно это состояние тройного сосуществования. Наверняка это некий не имеющий разгадки атавизм.