ствительно, он показал Войничу томик карманного формата, оправленный в синюю ткань: Фразеологический словарь немецкого языка.
Еще Войнич узнал о том, что Август торчит в Гёрберсдорфе с последнего Рождества. Вообще-то он приехал только лишь на зимние праздники, чтобы почистить легкие и вернуться к работе в Вене. Но оказалось, что доктор Семпервайс в ходе рутинного обследования высмотрел в левом легком беспокоящее его место – поэтому Август Август запросил письмом предоставить ему отпуск и остался здесь.
- Следовательно, вы познакомились со всеми? – спросил Войнич, желая таким образом уговорить собеседника рассказать про лечащихся, а может сообщить и какие-нибудь сплетни. Вообще-то, его интересовала только лишь одна особа, только он ни за что на свете не признался в этом.
- Многие из курортников – это коммунисты, и не только русские, - охотно начал рассказ герр Август. – Это старинная традиция, еще со времен доктора Бреннера, у него была слабость ко всяческого рода революционерам. Он даже ездил в Лондон на семинары Карла Маркса… Не знаю, дорогой Мечислав, говорит ли вам что-нибудь это имя? Интересно, правда? Бремер сам выстроил громадную империю, не скажу, чтобы без финансовых трудностей и долгов, но, в конце концов, она принесла ему доходы. И вот тут, посмотрите на это все, как на парадокс, он начал брататься с теми мятежниками, которые желали совместной собственности. Ха!
Войнич не знал, что сказать, у него не было никакого мнения по вопросу всеобщей собственности, ну а про Маркса слышал мало чего.
Он узнал о Германне Бремере, основателе санатория, который, как он понял, имел здесь статус практически божественный, потому что родился где-то в деревне под Бреслау и как раз в Бреслау начал изучать естественные науки. Когда, как большинство уроженцев Бреслау, он выехал в Берлин, там его охватил "революционный дух" и он присоединился к "демократии" с такой страстью, что его поведение вызвало всеобщее осуждение, так что ему уже не разрешили сдавать экзамены в Бреслау. Поэтому он остался в Берлине, учился и мечтал, чтобы, как и Маркс, выехать в Англию, что ему, впрочем, удалось. Хотя и ненадолго. С Марксом он познакомился лично и ходил на его небольшие лекции в замкнутом кругу. Но тут – здесь герр Август сложил руки, словно для молитвы, как и всегда, когда желал обратить особенное внимание на то, что он говорил – он получил предложение от британского правительства на должность ботаника в британских колониях, ему даже предоставили место на судне, но, подталкиваемый своим ничем не сдерживаемым любопытством, в вечер, предшествующий выходу в море, он пошел на лекцию какого-то физиолога, которая его настолько заинтересовала и увлекла, что ради физиологии он бросил и Маркса, и колонии, и стал врачом. Разве не великолепная биография?
Войнич выразил свое удивление. Портреты серьезного бородатого мужчины висели здесь повсюду, доктора Бремера здесь окружали каким-то необычным почитанием.
- А знаете ли, - продолжал Август, - после этого своего флирта с коммунистами ему было нелегко вернуться на учебу. Только лишь его золовка, обладавшая нужными связями, выпросила протекцию у самого Гумбольдта, - тут он снова сложил ладони и повторил: - Гумбольдта, чтобы юный Германн Бремер мог вернуться в университет, за что тому великому ученому был поставлен павильон, носящий его имя. Сейчас вы понимаете?
Да, да, Войнич настолько внимательно вслушивался в рассказ герра Августа, что время от времени довольно опасно сходил с тропы.
- Вы глядите на меня своими большими голубыми глазами, и, судя по вашему взгляду, у меня возникает чувство, словно бы меня сильно трогали политические и экономические дела. – Герр Август остановился и долгое время глядел на Войнича. – На самом же деле они не стоят большего внимания, чем сегодняшний ужин.
Им пришлось на какое-то время задержаться, потому что Фроммер остался далеко позади, да и герру Августу следовало бы отдышаться.
Доктор ГерманнБремер
- Видите ли, молодой человек, традиция бесплатного лечения здесь коммунистов осталась до нынешнего дня, хотя взгляды доктора Семпервайса и руководства санатория ничего общего с коммунизмом не имеют. Хотя несколько из этих разболтанных русских получило легочную болезнь в Сибири. – Теперь герр Август снизил голос и зашептал Войничу прямо в ухо: - У приятеля нашего Тило, как раз коммуниста, здесь тоже имеются хорошие отношения, так что санаторий лечит нашего парня даром. Он оплачивает только пансионат. И даже не сам он, а этот его приятель из Берлина. Философ, - сообщил он, вновь сложив ладони, что выглядело, будто бы он желал помолиться самому слову "философ".
Войнич заметил что голос Августа на мгновение сделался каким-то другим, словно бы гортанным, а молчание, которое потом повисло, должно было завершиться хмыканьем, хотя Войнич никак не мог понять, почему.
Когда Август наконец-то хмыкнул и какое-то время покашлял, отхаркиваясь в платочек, Мечислав еще узнал, что у юного Тило почти что не осталось времени, и осознание близкой смерти его сильно "нервировало". Войнич в очередной раз услышал из его уст это модное слово.
Шокированный этим известием, Мечислав остановился, и вот тут его догнал Опитц с покрасневшим лицом.
- Видите ли, я не пренебрегаю своими обязанностями хозяина Пансионата для мужчин, - произнес он, тяжело дыша от усилия. – Что бы ни произошло, я стараюсь исполнить собственные обязанности, а не дать понести себя чувствам. Мужчина обязан быть выше всех этих проявлений типа отчаяния, слез… Вот женщины это обожают…
Войнич мельком глянул на него и тут же отвел взгляд; ему вспомнился стул на чердаке.
- Весьма сочувствую вам.
- Не надо мне сочувствовать, герр Войнич. Я сам напрашивался. Зачем вообще было жениться?
Опитц хлопнул его по-приятельски по плечу, и они пошли дальше. Хозяин рассказал, что у него было четыре жены. Одна бросила его, не сказав ни слова, и вернулась к матери. Вторая скончалась родами вместе с ребенком. Третья заболела. Это он сообщил как-то мимоходом и замолчал. Войнич не спрашивал, что с ней произошло дальше, посчитав, что с его стороны это было бы слишком настырным. Четвертая – это как раз здесь и сейчас. Никогда он их не понимал, да, говоря честно, и не хотел понимать. Не чувствовал он себя хорошо ни с одной из них. Поначалу они вечно сражались, кто будет править, только он собой править не даст. Они всегда либо слабые и скулящие, либо пытаются перехватить власть в их паре и манипулировать. Точно лишь одно: каждая из них высосала из него кучу жизни, за каждую из них ему пришлось заплатить своей жизненной энергией. Все это Опитц говорил с какой-то неожиданной горечью. Все паразитировали на нем, испытывая свои штучки, чтобы размягчить его и ослабить внимание.
- Нет, больше никогда уже не женюсь, - сказал он громко и стукнул себя в грудь. – Можно иметь то же самое, если нанять служанку, одну из тех бедных, ищущих работы девиц из окрестных деревушек. Или же… - тут Опитц снизил голос и поглядел на Войнича, не мигая. И Войничу показалось, будто бы тот удерживает это мигание, что охотно бы мигнул. Ну да, Войнич был уверен, будто бы Опитц что-то скрывает.
Мечислав совершенно не знал, как ему отнестись ко всему этому, потому он молчал.
- К сожалению, все эти девицы очень слабо готовят, - прибавил Опитцц, когда они уже подходили к головному тракту, гораздо более удобному.
Опитц при всяком случае повторял, что он, вообще-то, швейцарец. Его мать была швейцаркой, а про отца никогда не вспоминал, словно бы обходя стороной вторую часть своего наследия, и, как будто бы это было само собой понятным, что это мать одарила его национальным самосознанием. Швейцарец – это звучало гордо, тем более, что брат этой матери-швейцарки служил в папской гвардии – у Опитца на пианино даже стояло его фото, крайне нерезкое, на котором в глаза бросались странная одежда и оригинальный, темный головной убор, а вовсе не сам дядя.
Сложно было на эти заверения о швейцарскости как-то отреагировать, тем более, что у Войнича не было никакого мнения о швейцарцах, но в этом ее постоянном упоминании в голосе Опитца звучала явная гордость; благодаря этому факту, он становился над всеми ними, был каким-то образом расово – это слово тоже все более смело входило в их беседы – лучшим. Только это швейцарствование раздражало несчастного Августа, который ведь был сам по себе интернационалом и сам толком не знал, кем он точно был, кем является, как будто бы его эти дела совершенно не интересовали.
Теперь же Войнича перехватил Лонгин Лукас. Он подхватил молодого человека под локоток и какое-то время удерживал в стальном зажиме, чтобы, в конце концов, доложить ему военным тоном, в котором потом, как обычно, зазвучала не адресованная никому конкретному претензия:
- Здравый рассудок и рационализм. Все плохое берется из выдумок и идеологии. Нет необходимости приписывать миру более, чем необходимо; мир таков, каким мы его видим. Он таков, каков есть. Имеются определенные законы, которые можно описать. Их количество является конечным. Некоторых мы пока что не знаем. Бог существует, и Он создал мир. Люди по своей природе подлые, так что их постоянно следует контролировать и учить. Богатые потому богаты, потому что они способны и обладают хорошими связями. Так всегда было, и так всегда будет. Свобода, демократия – быть могут, но без преувеличения. Десять заповедей – это стандарт для каждого европейца, неважно, это немец, итальянец или румын. Какой-то порядок обязан быть.
Чувствовалось, что он любит собственный голос. Лукас поднимал голову, и его слова направлялись, скорее, не к остальным, а над ними, над их головами, плыли в мир широкой волной, а то, что он сказал, казалось было клятвенно подтверждено авторитетами и без каких-либо дискуссий было всеми признано аксиомой. У него была склонность к иллюстрации всего анекдотами, которые, как правило, начинались с: "Как-то раз, когда я был в…", - тут звучало название местности, чаще всего связанного с его высокопоставленными приятелями или просто престижной и известной. Своих знакомых он называл по имени, потому только лишь из контекста его слушатели с восхищением и изумлением догадывались, что речь идет о публичных, аристократических, знаменитых лицах. А к тому же, у него был такой способ артикуляции, словно бы Лукас был раздражен, в особенности, тем, что вот ему приходится вечно пояснять этим малым людям совершенно очевидные вещи. И это раздражение приводило к тому, что он поднимал голос. Вот и сейчас, когда он начал объяснять Войничу стоимость содержания на курорте: