- А знаешь ли, дорогой приятель, что в курхаусе устроено справедливо: имеются два отделения, для больных первого и второго класса. Лечение первых с проживанием – это от двухсот сорока до трехсот марок в месяц, понятное дело, в зависимости от комнаты; а тех вторых – от ста тридцати до ста шестидесяти марок. Существует проект создания третьего класса для совершенно бедных, только я не знаю, куда бы их стали размещать. Разве что в морге, - и он рассмеялся собственной шутке.
Его ясный, холодный взгляд и резкие черты лица будили уважение, а прямая спина и втянутый живот заставляли подумать об учителе гимнастики в гимназии, в которую Войнич ходил во Львове. И в то же время трудно было избавиться от впечатления, что он презирает других. Это презрение было его внутренним скелетом, без него он опал бы вовнутрь себя и стек, будто растаявшая снежная баба. Но Войничу он казался, несмотря ни на что, человеком слабым, словно бы сделанным из какого-то третьесортного материала, выглядящего красиво снаружи, зато совершенно не стойкого.
Гораздо больше про Лукаса уже раньше рассказал Войничу, естественно, герр Август, вечно хорошо информированный, который считал себя человеком образцово тактичным. Ну и кое-чего узнал от Тило. Свое прибавил столь же тактичный Фроммер:
Лукас был родом из Кёнигсберга. Его отцом был обрусевший поляк (похоже, что его фамилия была просто Лукасевич), а мать – русская, со своей матерью – немкой. В доме говорили по-русски и по-немецки. Отец в какой-то польской компании заработал состояние на сибирской торговле столь же быстро, как потом его потерял, поэтому Лукас считал поляков слабыми и нестойкими. Семья перешла в бедность, а после смерти неудачника мать вернулась в Тулу, где вышла замуж за чиновника, который был настолько богатым и великодушным, что послал пасынка учиться в Кёнигсберг. Лукас сам себя называл "философом", но Фроммер сообщил Войничу, что на самом деле он был учителем истории в городской гимназии. Женился он молодым и молодым же овдовел. О дочери, которая оплачивала его лечение на курорте, он никогда не говорил. Сам он вел регулярную и здоровую жизнь, не считая спиртного и еженедельных партий в картишки, когда играли на такие маленькие ставки, что не было и речи о каком-либо азарте. Как Войнич узнал из разговоров, в Пансионате он проживал на первом этаже, в застекленной пристройке с отдельным входом. По этой причине его положение было несколько выше, и уж наверняка – чуточку иным. Отдельный вход обеспечивал ему такую разновидность свободы, которой другие могли лишь позавидовать. Говоря по правде, это был вход со стороны не очень обустроенного дворика, который не предлагал особой красоты вида, просто-напросто, покрытый лесом горный склон, но Седой Лев отмечал собственную привилегию – каждый вечер, после ужина, он вздыхал и бросал над головами других: "Ну что же, пора идтик себе".
- Разве не так, что человека лучше всего можно определить, зная его вредные привычки? - сказал бы отец Войнича, пан Януарий. Мечислав почти слышал его голос в голове, глядя на говорящего с пылом Лукаса.
Ну да, Лонгин Лукас мог бы быть ярким тому примером: он излишне любил спиртное и женщин. Вроде как, из-за этого второго его выгнали из курхауса, поскольку он приводил их к себе в комнату (об этом Войничу рассказал Раймунд), и потому-то ему пришлось удовлетвориться Пансионатом для мужчин, хотя и так он был привилегирован, благодаря уже упомянутому отдельному входу в свою исключительную комнату. Спиртное он потреблял в виде пива, и, похоже, как понял Войнич, на это у него было особое врачебное разрешение, или, скорее, он считал, что таковое у него имеется. Пиво в темных бутылках, запечатанных фарфоровой пробкой приносил ему Раймунд. Это пиво производилось в Вальденбурге, было крепким и густым. Ну и, естественно же, Schwärmerei. Ведь лечение доктора Бремера признавало определенные количества спиртного лекарством. Слабость лечили шампанским, а бессонницу – коньяком с молоком, прежде чем лечь в постель. Ничего удивительного, что Лукас принимал эти принципы регламента пациента с полнейшей серьезностью. Он пил ежедневно, начиная с полудня. Утром его можно было увидеть трезвым, но раздраженным. Сразу же после полудня было видно, как он расслабляется, и на его лице появляется выражение довольства жизнью. Вечерами, за ужином, он уже был слегка подшофе, разговорчивый и склонный к дискуссиям, в которых занимал фундаментальную позицию. И не важно, чего эта позиция касалась.
Количества выпитого спиртного постоянно воздействовали на его выпрямленный силуэт, который сам он считал спортивным; оно размывало резкие линии, можно было сказать, что Лонгин Лукас все сильнее затирался на фоне света, а под глазами на его красивом когда-то лице выделялись мешки и легкая опухлость. Брился он тщательно, но случались дни, когда он не мог справиться с этой обязанностью, и тогда седая щетина делала его старше сразу же лет на десять. Тем не менее, несмотря ни на что, он все так же был представительным.
У него была привычка прерывать своих собеседников. И в нем было не только раздражение по отношению к другим, которое представляло собой нечто вроде базовой силы, приводящей в движение его существование. Он терял терпение, потому что все не соответствовало его представлениям и ожиданиям, словно бы то, что он думал о мире, было родом из других регионов духа, более высоких и неизмеримо лучших. Впрочем, с самой молодости у него была уверенность, что он исключителен, а вот мир как-то не способен с этим согласиться.
Все в нем говорило: да я уже знаю, давно уже знаю то, что ты хочешь сказать. С течением лет к этому прибавлялось чувство, будто бы он пережил больше, чем другие – этот факт давал ему огромное удовлетворение, но и замыкал в самом себе.
Лукас укреплялся в уверенности, что жаль времени на то, чтобы вступать с другими в какое-либо взаимодействие, поскольку, что он скажет, все и так не поймут, и сам он ничего интересного от них не узнает. Так что он застыл в полной превосходства уверенности, что является, по сути своей, трагическим существом.
Перед похоронами он удивительным образом зацепил Войнича:
- Ваши землячки знамениты своей красотой. Похоже, это проблема с смешанными расами, среди метисок с самой высокой вероятностью случаются и самые красивые, и самые уродливые.
Войнич смешался, не зная, как отнестись к подобному мнению: как к комплименту или как к упреку.
Как-то, в свою очередь, он спросил:
- Откуда у вас столь совершенный немецкий язык? В Галиции живут же одни безграмотные мужики.
И все же, Войничу Лукас нравился. Его протекционизм казался молодому человеку буквально отцовским. Он не намеревался с ним бороться и охотно ему поддавался. Похоже, это льстило Лукасу и, возможно, поэтому он искал повода быть поближе к Мечиславу и поучать его в сфере тайн мира, всегда одним и тем же специфическим образом: со смесью презрения и претензий.
Они уже приближались к концу похода. Внизу, на дороге, их уже ждала повозка. Все остановились, чтобы еще раз окинуть взглядом чудесный вид перед тем, как погрузиться в долину. А поскольку горизонт был высоким, все видели горные склоны, покрытые пятнами золотого света, горящие от желтизны и красноты буков на фоне глубокой зелени елей кое-где с пятнами белизны, которые, к изумлению Войнича, оказывались стадами овец – вокруг них крутились быстрые точки овчарок и черные запятые пастухов.
Мы глядим на них как обычно, снизу, из-под низа, видим их будто громадные, могучие колонны, на вершине которых находится маленький говорящий выступ – голова. Их ступни механически раздавливают лесное руно, ломают маленькие растения, разрывают мох, раздавливают мелкие тельца насекомых, которые не успели сбежать перед предсказывающими уничтожение вибрациями. Еще мгновение после их прохода вибрирует грибница под лесной подстилкой, эта большая, даже огромная материнская структура передает сама себе информацию – где находятся вломившиеся чужаки и в какую сторону направляют они свои шаги.
7. БЕДА МНЕ, БЕДА!
Громадное здание санатория было видно, словно на ладони, практически с любого места в Гёрберсдорфе. Его стены из красного кирпича красиво блестели в осеннем солнце, а остроконечные башенки, притворяющиеся готикой, у Войнича сразу же ассоциировались с иглой граммофона, извлекающей с грампластинки неба скрытые в ней звуки. Где-то вдалеке гремел гром. Огромный дом выглядел довольно-таки абсурдно в этой глубокой долине, среди бедных домов здешних обитателей и нескольких выдающихся вилл санатория, разбросанных на склонах, выстроенных как бы про запас, словно части поселка, который только лишь появится в будущем. Его вытянутая вверх глыба и ее интенсивный цвет создавали впечатление, будто бы это бутафорский муляж, поставленный здесь перед приездом Войнича с непонятной целью, возможно, как элемент сценического оформления спектакля, который должен будет вскоре начаться.
Войнич шел по главной улице, еще пустой в столь раннее время, и хотя погода в последние дни несколько испортилась, он маршировал браво, вполне возможно, что и улыбкой на лице, потому что какие-то мужчины, загружающие мешки на телегу, тоже широко улыбнулись ему. Местечко было настолько чистеньким и прибранным, что походило на рисунок с коробки с пряниками, которую он когда-то получил от дяди – красивые, стройные дома, а в окнах кружевные занавески, перед домами оградки, цветочки, плакетки, все ухоженное и убранное, к тому же – созданное полностью под размер человека, наилучшая иллюстрация к столь хлопотному для поляка слову "gemütlich".Несколько домов было построено с мыслью об лечащихся, они хвастались украшенными балконами, эркерами и террасами, некоторые в швейцарском стиле, с деревянными красиво украшенными верандами и крылечками. Мечислава привлекали разбросанные в парке курхаусы. Самый старший из них, названный WeißesHaus (Белый Дом – нем.), насчитывал 20 комнат, и он был первым зданием всего природолечебного заведения, основанного свояченицей доктора Бремера, которая, без особого успеха пробовала здесь, в средине XIX века заниматься водолечением.