Оба мужчины поклонились этой статной женщине, и Войнич тоже пробормотал себе под нос, а поскольку сам был без шляпы, не знал, что ему делать с руками; он поглядел на нее, и время замедлилось, потому что в ту малую секунду он увидел столько мелочей, столько восхищений овладело его душой, что когда женщина в шляпе прошла, он совершенно потерял силы. Мечислав остановился, вынудил себя раскашляться, чтобы кашлем закрыть все свое замешательство, свое восхищение и свою отчаянную тоску.
Церковь, куда он выбрался через пару дней в компании жильцов пансионата, оказалось на удивление маленькой, величиной с часовню, и потому она показалась Войничу уютной (аппетитной!), хотя стены были оставлены голыми, деревянными, ничем не украшенными. А ведь он был привычен к совершенно другим церквям – цветастым, даже пестрым, выложенным ковриками и иконами, радостным. Те церкви у него в Галиции были деревенскими, крестьянскими; Лонгин Лукас наверняка бы сказал, что детскими, поскольку в них был слышен ярмарочный вкус. Вышивки в рамочках, цветы, сделанные из окрашенной папиросной бумаги, коврики, бумажные же гирлянды – все это он помнил по церкви в Глинной. Эта же церквушка показалась ему элегантной и экзотичной. Наемный силезский архитектор пытался приспособить церковь к судетской архитектуре, потому она выглядела так странно – вот если бы когда-нибудь из религиозного столпотворения Европы должно было бы проявиться прусское православие, то данный объект мог бы служить его первым архитектурным воплощением.
Церковь Михаила Архангела в Гёрберсдорфе (ныне Соколовско)
Мечислав узнал, что церковь построил один богатый российский пациент для своих земляков, чтобы им было где помолиться в ходе лечения. Теперь они могли это делать в недавно завершенном здании, которое, несмотря на красивые новые стены из кирпича, выглядело каким-то старым. Только лишь в средине посетитель понимал, что пространство это небольшое – быть может, даже слишком маленькое для все нараставших волн православных больных. Правда, и протестантский приход в Гёрберсдорфе был не очень-то большим, словно бы отрицая принцип, что как тревога, так и до Бога.
Чтобы как можно лучше приготовить интерьер к его сакральным функциям, богатый меценат нанял художника, который приехал неизвестно откуда, но тут же завязал роман с какой-то лечащейся, и они вместе сбежали подальше от ревнивого мужа, оставив лишь голые стены. Весьма быстро оказалось и то, что упомянутый благодетель после кончины своей больной жены утратил любовь к Гёрберсдорфу и забрал вложенные средства, говоря Богу: поздно, дело уже не актуально. Во всяком случае, этому небольшому строению постоянно сопутствовал какой-нибудь скандал или скандальчик – то неприлично богатый основатель, то ни чему не соответствующее чудачество, то упомянутый уже художник; теперь же все рассказывали друг другу про икону, приобретенную и переданную церкви кем-то инкогнито, и что эта икона, якобы, обладала огромной художественной ценностью, по причине чего долго раздумывали, то ли вообще не закрывать церковь на мощные засовы, то ли наоборот, не окружить ли ее более серьезной охраной. Икона, вроде как, не была подарком, кто-то передал эту странную икону на хранение, так что считалось светской обязанностью отправиться туда в воскресенье, чтобы в очередной раз продискутировать вопрос Эмеренции.
Герр Август, бесчувственный к архитектуре самой церковки, уверенным шагом сразу же направился под левую сторону возле иконостаса, где высоко над головами зрителей висела та самая знаменитая икона, изображающая Святую Эмерентию, и небрежно указал на нее тростью.
То, что изображает икона, лучше всего увидеть глазами Войнича, которые ведь невинны:
Женщина с младенцем сидит на коленях другой женщины, чуть большей, солидной, в кирпичного цвета платье, с рукой, поднятой словно бы для приветствия. Но и она сидит на коленях еще более крупной женщины. У той темное, морщинистое лицо и пронзительный взгляд. Женщина слегка расставляет руки, так что ее темный, практически черный плащ, покрывает две меньшие фигуры и младенца. Подбой плаща темно-синий, на нем видны звезды, Солнце и Луна. Фоном для этого широко распахнутого плаща является золото, вековечный свет, luxperpetua. Лица Марии и Младенца написаны розоватой краской, они свежие и живые, смело глядят на зрителя; кажется, будто бы Младенец вообще ему подмигивает. Лицо Анны, несколько более смуглое, отмечено напряжением, словно бы во всей этой ситуации она чувствовала угрозу или боялась сказать слишком много. Эмерентия выглядит страдающей, художник с помощью тоненькой кисточки покрыл ее мелкими морщинками, из-за чего она кажется какой-то растительной.
Конечно же, найти икону со святой Эмерентией было невозможно (скорее всего, это изобретение Ольги Токарчук). Даже имя матери Девы Марии в канонических евангелиях не указано, оно упоминается в некоторых апокрифических евангелиях и Золотой Легенде Якоба де Воражина. Эмерентия - имя, данное бабушке Марии, матери Иисуса, в некоторых европейских традициях и искусстве конца 15 века. Данная скульптура создана в Германии в 1515-1530 годах. (А вот в Википедии, в статье о святой Анне указано: по Димитрию Ростовскому: отец Анны, священник Матфан, был женат на женщине по имени Мария из колена Иудина, родом из Вифлеема, и имел трёх дочерей:Марию, Совию и собственно Анну). В православной традиции святой Эмерентии (Эмеренции) нет.
Войничу показалось, что во взгляде морщинистой пожилой женщины было нечто неприятное.
- Брр… - отозвался герр Август, - видите? Прочтите, кто умеет, что там написано. Ясное дело, что никакая не Святая Эмерентия, это западное имя, но Панагия, Пресвятая[12]. Прабабка Спасителя, мать святой Анны, бабка Марии. Женская линия. Весьма часто картины, представляющие подобным образом генеалогию Христа, называют Святая Анна Самочетвертая.
- Никогда с такой святой не встречался, - удивился Лукас, слегка возмущенный, но не собственным незнанием, но миром, который не открыл ему такого персонажа.
Тило, присевший на единственном здесь стуле, явно не предназначенном для верующих, отозвался, обращаясь, в основном, к Войничу:
- Мне это знакомо. Во фламандской живописи из тела стоящей на коленях Эмерентии вырастает дерево с фигурой Анны, держащей в объятиях дочку, а из сердца Марии вырастает дерево с единственным на нем цветком, Младенцем Иисусом.
Войнич кивнул. Ему внезапно вспомнилось, как Глицерия брала его с собой его в деревне в церковь, только до конца службы достоять ему никогда не удалось. Ноги отказывались слушаться, а от избытка впечатлений его охватывала непреодолимая сонливость. Глицерия выносила его, спящего, а потом отец ее укорял.
- А каково ваше впечатление от этого странного изображения? – неожиданно услышал Войнич вопрошающий голос Августа.
- У меня?... – спросил он, вырванный из задумчивости. – Нет, нет, я не думал. Икона очень… - он подыскивал слова, которые не сильно скомпрометировали бы его в глазах Августа, - очень выразительная.
И тут же началось пояснение, цитирование и поучение. Ладони герра Августа, сложенные словно для молитвы, на самом деле становились орудием для клевания, они были суперклювом, которым Август, словно дятел, вырубал в головах слушателей ровные дорожки знания, тракты понимания, базовые пути эрудиции. Выпрямившись и покачиваясь вперед и назад, он концентрировал на себе внимание слушателей, к которым теперь присоединилось некое хорошо одетое семейство и католическая монахиня. В речь Августа время от времени пытался вклиниться Тило, но, зная, что ему никак не удастся перехватить рычаги управления, бросал слово или пару, чем стимулировал Августа к еще большим демонстрациям красноречия.
Так что же Войнич узнал, прежде чем смог добраться поближе и отважиться отвернуть взгляд от ораторствующего Августа? А то, что это редкий мотив в живописи, практически не существующий. Что в православии это единственная известная подобная икона (относительно этого были согласны и Август, и Тило). Что в средние века этот мотив был популярен на Западе, но со временем он стал уходить а может его и убирали, из храмов. Что мотив этот связывается с легендой, в соответствии с которой, за семьдесят семь лет перед рождением Христа, пророк Аркос с горы Хорив увидел юную девушку необычной красоты, а потом ему приснился сон, в котором из ее тела вырастает дерево с красивыми плодами, но один из них – самый прекрасный. И сказал он той девице, что у нее будет замечательный потомок. Что сам Август оценил бы возраст иконы где-то на две сотни лет (Тило утверждал – что сто пятьдесят), по причине характерного оттенка фонового золота и способа рисования кистей рук, или ушей? – этого уже Войнич не понял. И так далее, и так далее…
Говоря по правде, икона произвела на Войнича довольно-таки гнетущее впечатление. Она была темной, сгущенной, как бы спутанной от тел трех женщин, которые переходили одно в другое, и из этой путаницы вырастали лишь окруженные нимбами головы. Здесь ему не хватало той классической серьезности, с которой пишутся иконы. В этой же было нечто драматичное, чрезмерное, несчастное. Мрак и золото. Прямые линии и завитушки. Золотым был фон, гравированным в какую-то запутанную гущу листьев и гибких стеблей. И на этом фоне была помещена группа персонажей – в центре Младенец в темно-красной одежке, маленький держащий крупное, дородное яблоко, которое было слишком розовым, словно бы вареным, а его Мать, собственно говоря, еще девочка, казалась бледной и изможденной, словно бы материнство превышало ее силы. Она, в свою очередь, сидела на коленях женщины, гораздо ее большей, достойной, с серьезным, зрелым лицом, всей в темно-синем и серебряном. Но и она казалась обессиленной. Эти три фигуры, сидящие друг у друга на коленях… имеется во всем этом нечто неприличное, - подумал Войнич, - некое преувеличение, граничащее с насмешкой. Да, представлял он себе, что найдется в конце концов такой зритель, который рассмеется в это учетверенное лицо этой своеобразной, запутанной груды тел, захохочет, вместо того, чтобы сохранить серьезность, свойственную кому-то, пришедшему в святилище. Правы были некоторые, говорящие, что эта странная икона никак не уместна в церкви, как по причине своей странной учетверенности, так и по причине той же Эмерентии, которая казалась настолько уродливой и страшной, даже подобной ведьме, которая вообще ничему не соответствовала и здесь очутилась случ