Войничу импонировал саркастический юмор Тило, его увлекала постоянная переменчивость его настроений. Тило, казалось, находился в великолепной форме, возможно, потому, что было сухо и тепло. Ошеломляюще пахли листья, отовсюду доходил запах елок, смолы хвойных деревьев, что всегда напоминало Войничу про самые счастливые мгновения всех праздников Рождества в его жизни. Как раз об этом они и разговаривали, только Тило не разделял энтузиазма Мечислава в отношении празднования Рождества. У него в доме это всегда был период нашествия членов семьи, плохого самочувствия матери и постоянного присутствия отчима в доме – что было весьма трудно выносить. Отчим по вечерам напивался дпьяна и лез ко всем с претензиями. Иногда он заставлял Тило приходить к нему в пижаме и опрашивал его по истории, либо же приказывал стоять по стойке "смирно", что называлось: "он делает из него мужчину". Мать никогда не умела заступиться за сына. В мать она вновь превращалась, когда отчиму было нужно куда-нибуь выехать, а происходило это довольно часто. Тогда-то они вступали во взаимный договор, что не станут мешать друг другу, проводя совместно лишь вечера после целого дня занятий собственными делами. Мать относилась к Тило как к коллеге, старому приятелю детства, который каким-то чудом очутился сейчас у нее в доме. После знакомства с отцом Тило она отказалась от актерской карьеры. После его смерти, когда Тило еще был маленьким, какой-то приятель уговорил ее попробовать морфий. Теперь она принимала наркотик регулярно. Тило рассказывал об этом без какого-либо сожаления.
- Я понимаю тебя, - сказал Войнич и положил кисть в перчатке на кисть Тило, тоже в перчатке.
- Ты такое странное существо, совершенно ни о чем не догадывающееся, невинное… - Тило с интересом поглядел на Мечислава. – Даже и не знаю, кто ты такой. Откуда ты взялся?
- Из Львова. Нас разводят в теплицах, - пошутил Войнич, а Тило долго и от всего сердца смеялся.
Повозка проехала через деревню и, наконец, остановилась перед воротами в храм, за которым находилось кладбище. Отсюда расстилался вид на волнистое, прекрасное и наполненное радостью плоскогорье. Где-то низу находился Вальденбург.
На растянутых между каменными надгробиями паутинах висели капельки воды; воздух принял цвет токая, которым они вчера лакомились, и на вкус он был таким же – живительным. Тило шел первым, медленно, опираясь на старомодную трость. Они прошли мимо свежей могилы супруги Опитца, а потом с главной аллейки сошли на траву, которая до сих пор была острой и упругой, словно бы и не ожидала близящейся зимы. Тило часто останавливался и тяжело дышал, при этом поглядывая на Войнича с извинениями.
Они остановились перед небольшим кладбищенским кварталом в самом дальнем углу, практически на склоне. Это была самая старая часть кладбища. Могилы были распланированы так же, как и везде, ровными рядами, только порядок, похоже, довольно быстро вышел из-под контроля, так что теперь здесь существовало много резко закрученных тропок или тупиков, у надгробий было мало чего стилистически общего. Одни были менее, другие более богатыми, встречались надгробья, которые тянулись к небу, а были и приземистые, на некоторых были кресты, а другие памятники давали понять, что лежащие под ними покойники были издалека, и что они не дадут так быстро подчиниться обязательным здесь кладбищенским правилам. Тило уверенным шагом провел Войнича к задним воротам, туда, где за стеной расстилались порыжевшие горные луга.
Войнич вопросительно поглядел на товарища.
- Присмотрись к этим могилам. И научись, наконец-то видеть, - уговаривал Тило.
Ну ладно – Войнич прошел среди могил, и первое, что он увидел, это, естественно, фамилии, которые не очень-то отличались от тех, что находились в главной части кладбища: Фишер, Опитц, Клюге, Тильх, одни мужчины, чаще всего, молодые; Войнич про себя считал разницу между датами рождения и смерти, и у него ни разу не выходило больше сорока лет. Мечислав вопросительно глянул на Тило и вновь на надгробия. Имя, фамилия, даты рождения и смерти. А чаще всего – только смерти. И еще кое-что. В месте под фамилией и датами всегда помещают какие-нибудь слова: выражения печали или сожаления, призывы, цитаты… А здесь – нет. На всех этих надгробиях было только лишь несколько маленьких буквочек, складывающихся в надпись, практически невидимую: "Wehmir, o weh!". Мечислав не знал, что она означает. Он считал, что имеет право не знать этих слов по-немецки, ведь на уроках редко когда изучают кладбищенские надписи[13]. У него была какая-то неясная ассоциация со стихами, только не знал, что бы это могло быть. Фраза из какой-то баллады? Они дошли уже до конца, до кладбищенской стены, где вздымался более крупный и богатый памятник с бросающейся в глаза, довольно-таки свежей надписью: "Рудольф Опитц, 1889 – 1908".
- Брат, - прокомментировал Тило. – Девятнадцатилетний.
Тило повернулся и направился к выходу. Войнич бросил последний взгляд на каменные надгробия.
Rudolf Opitz
21 Sep.1889 11 Nov.1908
Wehmir, o weh!
Только лишь сейчас он увидел полный вид того, на что глядел, не осознавая. Nov., November. Ноябрь. Эти три буквы, "Nov.", были вырезаны на всех могильных камнях в этом квартале. Все эти люди умерли в ноябре.
- Тило! – закричал он, потому что ему еще хотелось удостовериться, но тот уже уселся в повозку и прикрыл колени пледом.
Войнич побежал к нему, чувствуя, что в мозгу у него появилось пустое место, которое нужно будет заполнить, в противном случае, это не даст ему покоя.
Они опоздали, так что санитар Шварц, выдающий одеяла в террасе для лежания, укоряющее поглядел на них. Парни заняли два крайних лежака на верхней террасе, откуда расстилался ошеломительный вид на оранжево-зеленые склоны гор. С помощью Шварца они закутались в одеяла, хотя и не было прохладно. Уставший Тило сразу же погрузился в дремоту, Войнич же постепенно собирал мысли, как он это любил: систематично и – можно было бы сказать – аппетитно. Это было таким вот способом мышления – этот способ был ни хладнокровным, ни упорядоченным, он походил на игру – и с таким мышлением должно было быть приятно и комфортно. Так что Войнич представил весь Гёрберсдорф как сказку – сказку, действие которой происходит на картинке, украшающей коробку от пряников. Здесь можно было подумать обо всем, не боясь, что в последствии увидишь что-нибудь неприятное, что нельзя воспринять. Эта забава Войнича в чем-то походила на составление гербария: засушивание всякого испытания, вклеивание его в коллекцию и рассмотрение его в качестве образца. Что-то должно здесь происходить в ноябре, наверное, это некий вид опасных спортивных состязаний. Он представил лыжников, как те съезжают по разноцветным листьям по крутым аллеям. А потом прыгунов, которые с помощью лиан перескакивают с дерева на дерево словно Пан Плясун. Или, опять же, мускулистых пловцов, которые, раздевшись почти донага, скачут вниз головой в пруд. Нужно будет спросить у Опитца, а лучше всего, доктора Семпервайса, тот будет знать лучше. Да, так он и сделает, ведь, похоже, для Тило это очень важно. Он сделает это ради него. Войнич представил, как они оба катаются по замершему пруду на коньках. У Тило развевается шарфик, на нем же самом шапка с помпоном. Тут Мечислав почувствовал страшную усталость и открыл глаза. Он увидел, что Тило спокойно спит, потому взгляд Войнича переместился по железным решеткам ограды в ту часть террасы, где лежали женщины. При этом он надеялся, что каким-то чудом увидит там громадную шляпу, украшенную искусственными цветами и тюлем. Но ведь она, скорее всего, не надевала бы её сюда, где больные люди очищают свои несчастные легкие волшебным горным воздухом, убивающим своим таинственным составом те таинственные маленькие существа, которым сами они ничего плохого не сделали и не понимают их заядлой враждебности – палочки Коха.
8. СИМФОНИЯ КАШЛЯ
Больше уже мы не будем рассказывать про все мелкие обязанности санаторного больного, про утренние ковыляния на возненавиденные Войничем водные процедуры, про полотенца, раздевалки, про приставляемые к груди стетоскопы, про все то, чем были до краев заполнены дни нашего героя. Больше мы уже не сообщаем об очередной прогулке в сторону церковки или дальше, к святилищу Гумбольдта, как называл верхний павильон герр Август. Войнич уже знал, сколько ящичков с пеларгонией висит перед кафе Альбинского, которое, вроде как, было названо Zum Dreimädelhaus[14] в честь его дочерей, и сколько плевательниц с опилками стоит по его дороге в курхаус. Не станем цитировать лаконичное содержание почтовых открыток, посылаемых через день отцу и дяде. Равно как не станем упоминать фамилий всех лечащихся, которым он кланялся по дороге. Не станем мы отчитываться и о погоде – этим как раз занималась обсерватория, в которой тщательно отмечали температуру и влажность воздуха, равно как силу ветра (она всегда была ниже среднего значения). Не обяжемся мы и к тому, чтобы приводить темы всех тех разговоров, которые вели мужчины на прогулках, как и сокращенно излагать те, которые вечером велись за стаканчиком Schwärmerei. Достаточно лишь будет сказать, что Мечислав Войнич чувствовал себя здесь хорошо, его кашель уже не был таким интенсивным, и горячка перестала его мучить, как это было во Львове. К тому же, спал он хорошо, если только ему удавалось хорошенько заткнуть уши ватой, чтобы не слышать кашля из-за стен и подозрительного воркования на чердаке. И все же, где-то под спудом всей этой регулярной и упорядоченной жизни его травило какое-то беспокойство, какое-то неудобство поселилось у него в душе – Войнич не мог его назвать, а оно никогда не покидало его. Как и в последний раз, когда он неожиданно проснулся ночью и лежал с открытыми глазами, уставившись в темноту. Мечислав проснулся, потому что, каким-то образом, ему припомнилось во сне, что у покойной фрау Опитц была родинка возле рта, сразу же у уголка губ, слегка выступающая, коричневая, величиной со спичечную головку. Это открытие потрясло его, и сейчас Войнич лежал, не двигаясь, переполненный какой-то непонятной печалью.