- Это угольщики. Их творение, - отозвался наконец Вилли Опитц. –Хотели попользоваться. Пошли отсюда.
Он схватил корзинки и направился вниз, а парни пошли за ним. Раймунд как-то не спешил, оглядываясь по сторонам, как бы желая запомнить это место, но, в конце концов, опередил их, и через четверть часа они уже были в деревне.
Вилли неохотно отвечал на вопросы Войнича, но, прежде чем они добрались до Пансионата для мужчин, Мечиславу удалось вытянуть от хозяина всю странную историю.
У тех углежогов, которых он видел на поляне в предыдущий раз, людей с черными лицами и мрачными взглядами, которые иногда, весьма редко, спускались в деревню, чтобы хорошенько напиться, давно уже имелся некий обычай, о котором, скорее, не говорилось, но про который все и так знали. На работу они приезжали на целый сезон и издалека. Долгое время лишенные женщин (а многие из них вообще были неженатыми), после мучительных периодов воздержания онги изготавливали для себя такие лежащие Puppen (куклы – нем.), чтобы снять напряжение[17].
Эти куклы назывались "тунчи", так они их звали, и Опитц, чтобы смягчить уже сказанное, сказал, что их делают повсюду, там, где имеются мужчины, ведь мужчины нуждаются в успокоении, и они не могут ожидать, поскольку становятся больными и опасными. Мужское желание должно быть немедленно успокоено, в противном случае мир попал бы в хаос. И такое творится во всем мире. Поскольку мужская похоть настолько сильна, что способна разрушить самих мужчин, у них должно быть нечто такое, что позволит им расслабиться. Для каждого это должно быть понятным и вроде как нормальным. Таких же "тунчи" делают в Альпах, ведь там пастухи уходят на горные луга на целый сезон, так что они имеют право искать подобную форму удовлетворения. Но и в далеких степях, где мужчины пасут стада животных. И среди золотоискателей…
- Повсюду там, где люди лишены женщин, - загоготал Раймунд, который вновь присоединился к ним.
Таким образом, "тунчи" – это часть жизни, а тот факт, что Войнич ничего про них не знал, означает лишь то, что он еще желторотик, и уже обязан сделаться мужчиной. Говоря это, Опитц схватил его за плечо и жестко прижал к себе, к своей мужской, твердой груди. Из майки молодого человека высыпалось несколько лисичек.
Мечислав размышлял обо всем этом, когда переодевался к ужину, когда вытаскивал из носков ломаные елочные иголки, когда снимал с рукава куртки приклеившуюся к шерстяной ткани паутину, когда вычесывал из волос семена, кусочки веток и Бог знает, что еще, абсолютно все, что лес оставляет на нас. Испытывал ли он такое же похотливое желание, о котором говорил Опитц? Познает ли когда-нибудь нечто столь непреодолимое?
Когда он вошел в столовую, все присутствовавшие там повернулись к нему с любопытством и едва скрываемой, хотя и дружественной улыбкой.
На ужин был объявлен запеченный судак и гора картофеля с густым, заправленным сметаной соусом из лисичек, посыпанным петрушкой. Не было ни одного человека, кто не попросил бы добавки. Войнич скрупулезно записал меню этого ужина в своем дневнике.
Все говорили о том, что как только освободится место, то они переберутся в курхауз, в результате чего создавалось впечатление, что в Пансионате для мужчин они проживали временно. Войнич был настолько интеллигентен, чтобы обнаружить, что здесь ведется некая игра, выгодная для каждого, в которой, впрочем он и сам, незаметно для себя, начал участвовать. Ведь никто не верил, будто бы когда-нибудь там освободится место. И он сам тоже не желал в это верить. Возможно, он даже и не желал, чтобы то мифическое место освободилось – ибо тогда ему пришлось бы исполнить собственное обещание и перебраться в главное здание санатория, что было бы катастрофой для его бумажника. Если в Пансионате для мужчин плата составляла, в среднем, сто пятьдесят марок, то в курхаусе необходимо было бы выложить в два раза больше. Понятное дело – там было гораздо удобнее, ведь все на месте, комнаты более комфортны, да и кухня, наверняка, получше; иногда запахи от нее долетали до самого парка.
Лечащиеся из курхауса, когда встречал их на прогулочной тропе, казались более высокими, более чистыми, а их сорочки были более белыми. Они походили на откормленную домашнюю птицу, даже когда они были такими же больными, как другие – у женщин имелась модная уже несколько лет "голубиная грудь", то есть, собранная клубом на груди и на диафрагме масса батиста или шелка, которая производила впечатление, будто бы только что выкипела из узкой, обтягивающей юбки; у мужчин же голова выступала из жестких воротничков, словно бы их подали на подносе к вечернему чаю, а тужурки походили на перья самцов голубей. Лечащиеся одевались на прогулку старательно, словно бы не находились в санатории, а принимали участие в некоем государственном празднестве. Слышимые издали их голоса, доносящиеся с пешеходной аллеи, звучали, словно голубиное воркование. И все, неспешно прогуливаясь, оставляли на тех же дорожках дыры от тростей и зонтиков.
Сам факт владения комнатами в курхаусе облагораживал и давал существенный перевес во всем, что могло случиться на прогулочной тропе – он обеспечивал первенство прохода и занятия места на лавочках, правоту в дискуссиях, преимущество рассказанных анекдотов. Ежедневная прогулка была частью триумфа, который праздновали здесь, в печальной реальности их болезни только лишь потому, что им удавалось по причине состоятельности болеть в лучших условиях и более цивилизованно.
Больные, проживавшие в пансионатах и комнатах, снимаемых в виллах, прогуливались уже другим шагом, более спешным, можно даже сказать – прагматичным, потому что ведущим к какой-нибудь цели, что всегда является чертой людей низкого общественного положения. А уж те, что проживали в Volksheilstätten-Abteilungдля наиболее бедных пациентов, блуждали по территории санатория, словно бы заменяя дорогостоящие врачебные процедуры на самую простую и, быть может, наиболее эффективную терапию воздухом.
Весьма часто случалось, что Мечислав слышал на прогулочных аллеях польский язык. Или же во время лечебного вылеживания с другого конца веранды до его ушей доносились слова, которые были как бы более округлыми, дружелюбными, они сразу же впадали в ухо, не словно обычный звук, а как готовое значение, тем самым, они тут же упаковывались в мозг, откуда их уже сложно было удалить. В этой спокойной округе, которая должна была лечить Войнича, а не нервировать, образовывались выступающие на повной дорожке коварные корни, о которые можно было легко споткнуться.
Войнич старался избегать всяческих встреч с земляками. Во-первых, он считал, что уж лучше тренировать немецкий язык, чем тратить энергию на пустую болтовню, пускай и по-польски. Во-вторых, поляки его раздражали. Его раздражала их стадность, поскольку они все время кучковались, склеивались в светские сопли, которые перемещались туда-сюда по санаторной аллее, занятые собой, на первый взгляд – уверенные в себе, но, по сути своей, переполненные комплексами и стыдливым чувством несоответствия этому месту. Они образовывали подвижный пуп мира, занятый исключительно собой, слепой ко всему, что находилось вокруг. Иногда, когда земляки проходили мимо, всегда в группе, до него доносились слова, которые заставляли его беспокоиться, хотя на самом деле они были совершенно невинными: "несмотря", "целую ручки", "пан уж извинит". Эти слова вновь возвращали его во Львов, хотя он сбежал так далеко и был почти что свободен. Мечислава раздражала тщательно скрываемая неуверенность поляков, замаскировываемая всяческими образами, готовая, скорее, превратиться в браваду, чем позволить раскрыться.
Чаще всего он видел трех мужчин, все время ходящих вместе, приблизительно одного возраста, одетых несколько небрежно, хотя и дорого. Их акцент свидетельствовал, что они могли быть из Варшавы. Самый старший из них, лысоватый и слегка полноватый мужчина в очках, был похож на учителя, и Войнич именно так о нем и думал. Второй, чуточку постарше самого Мечислава, исхудавший и кашляющий – этот мог быть кем угодно: студентом, чиновником, приживалой в богатой помещичьей семье… И, наконец, третий, бородатый, небольшой мужчина, который опирался на трость, а второй рукой все время резко жестикулировал. Иногда к ним присоединялись две женщины, обе в уродливых жакетах неопределенного цвета – тогда компания делалась шумной и даже нахальной. Одна из женщин отличалась жемчужным смехом, чем обращала на себя внимание всех прогуливавшихся. Бывало, что их сопровождала пожилая супружеская пара, хорошо одетая и полная достоинства, внешним знаком которой были золотые монокли у обоих супругов, размещенные симметрично в левом глазу у одного и в правом – у другой, словно бы они применяли их в знак своей вечной супружеской связи вместо обручальных колец.
Как-то раз они подошли к Войничу в столовой, когда он заканчивал обедать и выбирал ложечкой из вазочки последние остатки ванильного желе. Пара встала над ним, довольная, с выражением триумфа на лицах, как будто как раз сейчас они на охоте пристрелили какого-то редкого зверя.
- Весьма приятно, наконец-то, встреть на чужбине земляка, - отозвался весельчак, который через мгновение представился как инженер Мрочек.
Войнич, смешавшийся, по причине желе во рту ничего не мог сказать, преждевременно не проглотив десерт, а проглотить не мог, потому что чувствовал себя прижатым к стенке, пойманным.
- А мы думали, что пан – обычный немчик, - укоризненно прибавил другой.
Мечислав отложил салфетку и встал, словно бы его вызвали сдавать экзамен. Мужчины пригласили его на послеобеденный кофе за другой столик, под громадной пальмой. Войнич не мог отказать и отправился с ними под перекрестным огнем вопросов: откуда, где, как и так далее.
Его выпытывали. Обо всем, только Войнич отвечал отрывисто, как будто бы ускользая от расспросов, что, в свою очередь, злило расспрашивающих. Им хотелось знать, откуда он, чем занимается, сколько ему лет, женат ли он, чему обучается, кто у него профессор, что он делал целый год в Дрездене. И почему он такой бледный, насколько развита его болезнь, и какой годовой доход у его отца. И чем он планирует заниматься потом. И обижает его ли его тоже Семпервайс. И под конец: кто те люди, с которыми он проживает в пансионате, и что он думает про цены в деревне. Сколько стоит комната в пансионате, и известно ли ему более дешевое жилище. Кто такая Сидония Патек, замужем ли она или же она "дева с Лесбоса"? Когда они закончили задавать вопросы, кофе был уже выпит, и народ перешел к похвальбе. Инженер Мрочек, к примеру, был самым лучшим специалистом по современным молотилкам, а одна из дам рисовала на шелке. Говорили они все в нос, протягивая гласные, глядя при этом над головами сидящих, словно бы там, где-то наверху, находилась их истинная отчизна, и они, словно бы, черпали оттуда силы.