Нет, мы не считаем это навязчивой идеей, самое большее – невинной гиперчувствительностью. Люди обязаны привыкнуть к тому, что за ними наблюдают.
Войнич спустился вниз около десяти, поскольку ему предстояло обследование в курхаусе[1]. Во всем доме из-за маленьких окон, весьма редко размещенных в стенах, царил полумрак – это было типичным для горской архитектуры. В большой комнате располагался овальный стол, покрытый толстой узорчатой скатертью, софа и несколько стульев; под стеной стояло пианино, о его редком использовании свидетельствовали следы пальцев на лакированной крышке и стопка пожелтевших нот. Висящая рядом небольшая полочка была заставлена книжками о регионе, окрестных лыжных трассах и памятных местах. В огромном застекленном буфете белел красивый фарфоровый сервиз с кобальтово-синими сентиментальными картинками, изображавшими овечек и пастухов.
- Gemütlich, - шепнул сам себе Мечислав, довольный тем, что вспомнил одно немецкое слово, которое ему особенно нравилось. В его языке этого слова не хватало. Уютно? Мило?
К нему возвращались еще и слова доктора Соколовского из тех времен, когда тот начал его лечить и бороться с его апатией – что жизнь следует сделать аппетитной. Ну да, аппетитной, это слово подходит лучше, чем "gemütlich", подумал Войнич, ведь оно относилось не только к пространству, но и ко всему иному – к чьему-то голосу, к способу говорить, садиться в кресле, способу завязывать платок на шее, и к тому, как уложены пирожные на блюдце. Он провел пальцем по столу, покрытому оливково-зеленым плюшем, и только лишь через какое-то время перепугано заметил в кресле под окном худого мужчину с выразительными птичьими чертами лица, в очках с проволочной оправой на выдающемся носу. Его окутывало облако табачного дыма. Рука Войнича отскочила от плюша, словно ошпаренная и смущенно спряталась в объятиях другой. Мужчина, столь же смущенный этим обнаружением его одиночества, поднялся и представился довольно официально, по-немецки, со странным силезским акцентом:
- Вальтер Фроммер. Из Бреслау.
Войнич медленно и четко произнес свои имя и фамилию, явно надеясь на то, что тот сразу их запомнит. Какое-то время они разговаривали, и Фроммер успел сообщить молодому человеку, что в Гёрберсдорфе лечится регулярно, и здесь, с перерывами, уже три года. Иногда ненадолго он возвращался в Бреслау, только там ему сразу же делалось хуже.
- Знаете ли, город Бреслау располагается на воде. Весной над домами висят тучи комаров, маленьких, зато чрезвычайно ядовитых, а люди заболевают ревматизмом. Летом в саду невозможно высидеть, поэтому государственные чиновники остаются там на недолгий период в несколько лет. Бреслау – это переходной город, - в его голосе появилась печаль, словно бы он сочувствовал городу. – И все это по причине присутствующей повсюду воды, она проникает во все щели… Я же это очень плохо переношу. – Он закашлялся. – Вот видите, при самой только мысли об этом начинаю кашлять.
Войнич сбежал взглядом в направлении окна, за которым как раз проходила какая-то веселая компания, ежесекундно издающая залпы смеха. Он подумал, что эти люди смеются по-польски, хотя и не слишком мог это впечатление объяснить. Издалека слов не было слышно.
- А вы тоже готовитесь к переезду в курхаус? – спросил он у Фроммера.
Ему казалось, что этот вопрос вызовет на лице собеседника хотя бы легкую улыбку, но тот воспринял его серьезно.
- Боже упаси, - отшатнулся он. – Там уж слишком много народу. Оттуда ничего не видно. Там вы ничего не узнаете, ничему не научитесь. Жизнь в толпе хуже, чем тюрьма.
Ну что же, у Войнича, похоже, уже сложилось впечатление о Вальтере Фроммере – чудак.
Оба, похоже, были одинаково робкими, потому что какое-то время стояли друг напротив друга в неловком молчании; один ждал, когда второй произнесет какое-нибудь общепринятое предложение. Из этой патовой ситуации их вызволил Вильгельм Опитц, хозяин.
- Надеюсь, что не мешаю оживленной беседе, - сказал он, и Войнич на какое-то время задумался, то ли Вильгельм насмехается над ними, то ли он такой невнимательный. Но тот крепко подхватил его под руку и повел к выходу.
- Прошу прощения, но я обязан представить молодого человека внимательному взгляду доктора Семпервайса. Наш гость прибыл сюда в весьма паршивом состоянии.
Фроммер что-то невыразительно буркнул, вернулся на свое место под окном и уселся в той же самой позе, что и раньше. Как будто бы здесь он работал на должности дымящего предмета мебели.
- Доктор Фроммер немного странный, но человек приличный. Как и все в моем пансионате, - сообщил Вильгельм на своем все более приятном для уха Войнича диалекте, когда они остановились на лестнице перед домом. – Парень проведет вас к доктору Семпервайсу. Вы с ним поосторожнее, он не любит людей с востока. Он вообще никого не любит. Ужасная потеря, что здесь нет никого такого, как доктор Бремер, - задумчиво прибавил он, когда через миг оба стояли возле мостика.
Войнич был свидетелем, как туман формировал все более странные полосы и тек вверх, словно дым.
- А может, вы знаете доктора Соколовского? – спросил он.
Лицо Вильгельма оживилось.
- Конечно же, я знал его, будучи ребенком. Он дружил с моим отцом, который у него работал. Мы все здесь работаем при курхаусах. Как у него дела?
Как раз этого Войнич и не знал. Ему было известно лишь то, что он работает в варшавской клинике, что читает лекции во Львове. Отец возил его с собой на консультации, когда Соколовский гостил в их городе. И, благодаря нему, очутился здесь.
- Он все такой же худой? – еще спросил Вилли.
Худой? Да нет, не худой. Профессор Соколовский – это приземистый и полный мужчина. Только Войнич не должен отвечать на этот неожиданный вопрос, потому что из полос мглы как раз появился Раймунд, вчерашний возница. Подросток лет пятнадцати, которого Вильгельм приветствовал довольно-таки своеобразно: выдал несильную затрещину. Парень принял это как совершенно естественный, дружеский жест.
Сейчас они шли вдвоем вниз по течению ручья в сторону центра деревни. Раймунд что-то воодушевленно рассказывал, но говорил он на таком странном диалекте, что Войнич мало чего понимал. Зато с интересом он присматривался к красивым домам, стоящим вдоль дороги, к рабочим, которые ремонтировали электрическую сеть. Раймунд спросил, а знает ли Мечислав, что такое электричество.
Центральная часть курортаГёрсбердорф на гравюре 1880 года. Санаторий Бремера.
Потом оба поклонились двум пожилым женщинам в широких юбках, которые сидели на лавке возле одного из домов.
- Фрау Вебер и фрау Брехт, - сказал Раймунд с ироничной улыбочкой, и как раз это Войнич понял.
Через минутку парень с гордостью показал на санаторий доктора Бремера: то самое здание, которое Войнич видел вчера вечером, но сейчас оно казалось еще более мощным, тем более, что туман практически рассеялся, а где-то высоко за пределами долины щедро светило сентябрьское солнце.
Санаторий доктора Бремера в конце XIX века
Раймунд исчез, как только привел Войнича к нужным дверям в широком коридоре. Теперь Мечиславом занялась медсестра, глаза которой подчеркивала красноватая опухлость. Короткая вежливая улыбка на миг приоткрыла ее крупные, пожелтевшие зубы, которые по цвету совпадали с потертой позолотой часов на цепочке, закрепленных на фартуке. Над кармашком были вышиты имя и фамилия: СидонияПатек.
Войничу пришлось отсидеть свое в приемной кабинета доктора, который еще не вернуся с обхода. Потому его пальцы потянулись к выложенным для пациентов иллюстрированным журналам, но глаза не обнаружили в них успокоения; они не могли сконцентрироваться на готических буквах. Но, к своему изумлению, Мечиславу удалось найти брошюрку по-польски, и взгляд чудесным образом успокоился и расслабился на предложениях родного языка:
В прусской Силезии, в четверти мили от границы с Чехией, в 11 милях к юго-востоку от Вроцлава, в длинной долине, тянущейся с востока на запад между Ризенгебирге и Адлергебирге в Вальденбургском повете над речкой Штейна располагается прелестная деревушка Гёрсбердоф, в течение нескольких десятилетий знаменитая как климатическая станция для больных грудными заболеваниями.
Высота Гёрберсдорфа составляет 570 метров над уровнем моря, в полосе, которую врачебное искусство называет "свободной от туберкулеза". Окружающие долину горы достигают 900 метров высоты. Они заслоняют деревню и ее лечебные заведения от ветров, которые приходят сюда значительно ослабленными; потому-то в Гёрберсдорфе царит тишина воздуха, как редко в какой из долин.
Дальше Войнич уже не читал, а только сложил брошюрку вдвое и сунул ее в карман. Теперь его внимание привлекла застекленная витрина, в которой стоял человеческий торс, выполненный из дерева – без головы, рук и ног, с вскрытыми грудной клеткой и животом, он представлял внутренние органы, выкрашенные в различные цвета. Войнич подошел к деревянному тельцу, чтобы приглядеться к легким. Те были гладкими и чистыми, отполированными, блестящими от лака. Походили на мясистые лепестки монструозного цветка или на грибы, что растут на коре деревьев. Сколь же чудесно соответствовали они размерам груди; как согласовывали свою воздушную природу с клеткой ребер. Войнич осматривал их тщательно, пытаясь заглянуть за остренький уголок, где легкие доходили до других, выкрашенных различными цветами скрученных органов. Тем не менее, не смотря ни на что, он был разочарован, возможно, ожидал чего-то нового, чего ранее не знал. Разгадки тайны. Почему он болен. А почему другие – нет.
Когда он возвратился на место, его охватило уже известное ему беспокойство, то самое раздражение, которое всегда завершается известной реакцией организма – потом. Придется раздеваться и выставлять свое тело взглядам чужого человека. И паника: как он укроет от доктора свой стыдливый недуг. Что нужно будет говорить, чтобы не затронуть всех тех щепетильных для себя проблем. Как избежать их? Подобное он тренировал уже столько раз.