Они осматривали репродукции и гравюры. Тило говорил о своем приятеле, Дьёрде, по которому весьма тосковал – он именно так и сказал: "Я по нему страшно тоскую". Практически лишенный контакта со своей семьей, ему приходилось справляться самому и пользоваться помощью других. Дьёрдь позаботился и о том, чтобы Тило мог иметь здесь свои альбомы с репродукциями. Потому что Тило работал над тезисами своей диссертации о значении пейзажа в искусстве. В особенности же, с учетом фламандского художника Херри мет де Блеса. Работа была требовательной и сложной, потому что картины Блеса были распылены по мелким коллекциям, и его авторство во многих случаях ненадежно.
- Мы редко замечаем, какой пейзаж написан на самом деле. Резкость наших глаз мы настраиваем на горизонт и смотрим картинку. Тогда мы видим линии холмов и возвышенностей, леса, деревья, крыши домов и последовательности дорог, а поскольку знаем, чем они являются, и нам известны их названия, то и видим в таких категориях, все раздельно. Вот, говорим мы: дорога вьется через долину. Или: лес растет на склоне. Вот, горые горные вершины. Именно так мы видим.
Он глянул на Войнича искрящимися глазами.
- Но я скажу тебе, что имеется иная разновидность глядеть, общая, тотальная, полная, абсолютная, я называю это просматривающим видением. – Он повторил это выражение два раза, как будто бы хотел, чтобы Войнич вбил его себе раз и навсегда. – Оно перешагивает через мелочь, через подробность, ведет, как сказал бы герр Август, к фундаментам данного вида, к базовой идее, не обращая внимания на детали, которые вечно распыляют мысли и взгляд человека. Вот если бы глядеть так, - он прищурил глаза и даже, как показалось Войничу, слегка скосил глаза, - да еще переставить кое-что здесь, - стукнул он себя по голове, - тогда все увидели бы нечто совершенно иное.
Снова на его щеках проступил румянец, из-за чего он выглядел будто ребенок. Войничу передалось волнение приятеля, только он все так же ничего не понимал.
- Ты знаешь это? Игрался когда-нибудь в это?
Тило вынул из ящика геометрический рисунок, очень четкий, на котором были изображены кубы, соединенные в нечто вроде кластера.
- Гляди, сказал он и сунул рисунок в руки Мечиславу. – Сначала определи расстояние и гляди так долго, пока не увидишь трехмерное перемещение.
Войнич не очень-то понимал, что ему следует делать. Подражая Тило, он прищурил глаза и даже скосил их, взгляд его удивительным образом раздвоился, затуманился, но через мгновение, к его изумлению, кубики сдвинулись! Вот только как же трудно было удержать это положение глаз, словно бы процесс смотрения состоял из каких-то полос, а он как раз вступил на такую тоненькую тропку, и, идя по ней, видел кубы совершенно не так, как до сих пор. Все это сопровождалось усиленным вниманием, некий новый вид концентрации, чтобы не потерять порядок видения, этого он пока что контролировать не мог. Достаточно было легонько шевельнуть головой, и волшебство неожиданно исчезло, снова он видел обычный рисунок, плоский набор квадратов и ромбов. И вот, из чистого любопытства он снова начал искать вход на тропку, та ускользала, но, в конце концов, он все же вступил на нее и увидел движущиеся тела. Эта перемена восприятия давала огромное удовольствие разуму, а не глазам – это было что-то вроде открытия нового напитка или нового блюда, словно бы эта непонятная способность, до сих пор не открытая и разбалованная бездействием, была в нем всегда, с самого рождения. И так он развлекался минут пятнадцать.
- А какие-нибудь другие рисунки у тебя есть?
Тило кивнул.
- Только все это не вопрос развлечения. Штука смертельно серьезная.
Тило передвинул мольберт напротив окна.
- Зачем мне было бы тебе в этом отказывать? Не будем ждать, гляди!
Он поставил перед Войничем небольшую картину маслом, на которой был изображен горный пейзаж. Трудно было сказать, какую часть света тот представляет, потому что горы имели несколько фантастические, преувеличенные формы, они выглядели, словно были сделаны из воздуха. А на них дополнительно высились какие-то невозможные строения. В центре клубилась зелень оливковой рощи, но взгляд сразу же привлекала группа живописных и драматических персонажей.
- Так ведь это же Авраам. А это – Исаак. Да каждый дурак это узнает, - завял Войнич, уверенный в своей правоте.
- Люди здесь не важны. Сощурь глаза.
Мечислав неуверенно улыбнулся. Глянул раз и другой. Он ожидал какого-то движения в картине, как в случае кубов, которые внезапно бросились танцевать, но здесь ничего не происходило.
- Ты смотри, не болтай, - пожурил его Тило.
Картина изображала жертвоприношение Авраама и все то, что обычный человек, воспитанный в христианской религии знал о тех событиях из далекого мифологического прошлого. Вот Бог, желая испытать своего верного слугу, потребовал, чтобы тот принес в жертву своего любимого сына. Для этого Авраам отправился с Исааком в безлюдное место, где приносили жертвы, и там уже собрался лишить жизни сына ножом. Бог почувствовал себя настолько удовлетворенным послушанием человека, что в самый последний момент удержал с помощью своего ангела и руку, и нож. Картина, которую сейчас открыл мне Тило, представляла наиболее драматический момент – нож, ведомый рукой отца и силами гравитации, уже направляется к шее парня. Дитя, совершенно не осознавая этого, покорно ожидает того, что произойдет. Ангел, вися в воздухе, со всей своей ангельской силой пытается остановить руку отца. По положению тела видно, что это вовсе не легко, потому что ладонь Авраама уже набрала разгона, и прямо сейчас нож с огромной силой ударит по нежной шее ребенка. Многое можно было бы сказать по лицу ангела, но оно было спрятано за золотыми ангельскими волосами, в какой-то неожиданной на лице небесного существа тени, можно даже было судить, что это лицо некоего бородача, хотя у ангелов нет пола и – тем более – бород! За спиной отца зияла дыра в зелени, и это темное пятно привлекло внимание Войнича, что-то там творилось, что-то поблескивало, что-то переливалось, оттуда глядели какие-то глаза.
Херри мет де Блес "Принесение Исаака в жертву", ~1540, 56.2 x 86 см, Cincinnati Art Museum
Он придвинул картину еще ближе к глазам, уставшим, но сконцентрированным настолько, что начавшим слезиться от усилия– вид слегка размазался, а пейзаж превратился в пятна охры и зелени, бронзы и разбавленной серости Картина превратилась в то, из чего, по сути своей, и состояла – пятна и полосы, мазки кисти, какие-то пятнышки, которые соединялись в группировки неясных и неопределенных форм. И когда внимание смотрящего уже было хорошенько усыплено, тогда-то из картины выплыл новый вид, давние контуры сформировались в нечто совершенно иное, чего перед тем, на первый взгляд, там не было, но которое ведь обязано было там находиться, раз он сейчас это видел. Войнич испуганно вскрикнул и повернул взгляд к Тило. Тот удовлетворенно глядел на приятеля.
- Что ты увидел? – спросил он.
- Нечто вроде как… Сам не знаю. Лицо… тело? Что-то живое?
- Каждый видит по-разному. Проекция. Это и есть, собственно, Херри мет де Блес, - сообщил Тило.
- Так что это было? – спросил перепуганный Войнич.
- Не было. Это все так же там находится. Это иллюзия, не бойся.
- Но картина… Которая из них истинная?
- Они обе правдивы, и эта, и та, что у нее в средине, когда ты сменишь способ видения, прищуришь глаза.
- Откуда это у тебя? Это копия? – расспрашивал Войнич, приближая лицо к холсту и прослеживая за каждой деталью этой особенной картины. Охотнее всего сейчас он взял бы лупу, чтобы хорошенько проследить третий и четвертый планы, возможно, там можно было увидеть странные вещи, фигуру, словно бы вздымающуюся в воздухе в золотистой ауре, человеческую фигуру, скрытую в путанице зелени, пару раскаленных глаз в провалах чащи. Полосы, обманчивые пятна в неожиданной глубине, касания кистью, которые ведь были лабиринтом… Потрясенный Войнич с вопросом в глазах перенес взгляд на Тило. Тот, естественно, не ответил. Его веселило то, насколько его приятель был выбит из себя. Он сполз по подушкам и улегся навзничь.
- Это не копия, - сказал он через какое-то время, глядя в потолок. – Я украл эту картину.
Из неохотно цедимых полусловечек Мечислав узнал, что этой картиной владела семья Тило, и что это единственная вещь, которую он забрал из дома, совершенно не намереваясь туда возвращаться.
- К этому я отношусь, как к принадлежащему мне приданому, - заявил Тило, а у Войнича сложилось впечатление, что губы приятеля сильно сжались, а глаза сделались стеклянистыми. – Каждый день проверяю, а не опустилась ли рука с ножом. Можно представить, что всю эту ситуацию ты видишь секундой позже, когда нож впивается в шею маленького мальчика, и из нее брызжет кровь, поливая шершавую поверхность жертвенного камня, и людская кровь смешивается с животной. Это было бы некоей разновидностью облегчения, тебе не кажется?
- Впрочем, правда такова и есть, - продолжил Тило. – Авраам убил своего первородного сына, поскольку именно этого желал от него Бог. В Библии это ясно заявлено. Там написано, что Авраам сам возвращался домой с горы Мориа. Только лишь со слугой, там нет ни слова об Исааке. Он Исаака убил. А тот, который потом появляется в Библии, это кто-то другой, подставленный. Бог принимает просителей на Горе Убийц. Он постоянно берет заложников и охотно принимает человеческие жертвы. Нам кажется, будто бы жертва – это что-то ужасное и варварское, но это мы, современные люди, так думаем. Люди когда-то нуждались в жертве, чтобы иметь чувство собственной целеустремленности в отношении Бога. Они до сих пор нуждаются в жертве, потому неустанно ищут возможности и обоснования, чтобы такую жертву принести. Ведь приношение жертвы, прежде всего, это выражение собственной силы и власти над миром. Ты делишься миром с Богом, даешь ему возможность испробовать мир, тем самым, ты сомневаешься в величии и силе Бога. Ведь зачем жертвы Богу, раз он способен взять себе все, что он только пожелает? Зачем он должен получать, раз он всем владеет?