А потом все сделалось еще более странным, потому что Тило утверждал, что пейзаж способен убить человека. Что он обладает огромной силой, поскольку представляет собой концентрацию различных энергий, он – кульминация геометрии. И так оно и происходит здесь, в Гёрберсдорфе, что раз в году пейзаж забирает свою жертву и убивает человека. Что все это огромная ошибка, что все они очутились здесь, поскольку, таким образом, сделались потенциальными жертвами этого места. И здешний пейзаж все время продолжает следить за ними.
- Погляди через окно, словно бы у всего этого имелось лицо, понимаешь?
Войнич понимал, что горячка у приятеля должна была сильно подняться, и он обдумывал вызов какого-нибудь врача из курхауса. Ну да, Тило просто бредил. Но тут в комнату, без стука, вошел Опитц, и с серьезной миной положил ладонь на лбу Тило.
- Будьте добры, спуститесь за Раймундом, - обратился он к Войничу. – Пускай он придет сюда со льдом.
Той ночью ему снилось нечто странное. Он был у доктора Семпервайса и передал ему какие-то результаты исследований, записанные на листке, вырванном из книги проживающих в Пансионате для мужчин. Доктор глянул на них и сказал: "С такими результатами вы, дорогой мой, уже три дня, как не живете".
Войничу сделалось неприятно. Он не мог отреагировать на категорический тон врача. "Для таких, как вы, пациентов, у меня имеется особенный проход, - отозвался доктор дружеским тоном. "Пожалуйста, вот сюда". И показал мне маленькую, узенькую дверку в углу кабинета, у самого пола. "Поспешите, нет смысла над этим раздумывать", - прибавил он и сунул Войнича туда. Тот очутился в полнейшей темноте, где слышал лишь воркование голубей. Проснулся он перепуганный.
Теперь он лежал с открытыми глазами и прислушивался – откуда-то со стороны потолка снова доходил тот самый странный шум, может, в чем-то даже и приятный, ведь нам же нравятся вещи, к которым мы уже привыкли. До парня дошло, что это средина ночи. Ну да, глянул он на полученные от отца часы, лежащие на ночном столике, четверть второго ночи. Это никак не могли быть птицы. Войнич чувствовал, как его заливает волна жара, которая через мгновение сменилась капельками пота. Парень лежал, не двигаясь, боясь даже облизать пересохшие ото сна губы. Мечислав размышлял над тем, а какое помещение находится сразу же над ним; туда он еще не добрался. Рядом, над комнатой Тило была комнатка фрау Опитц, а дальше?
Теперь до него донеслись отзвуки шарканья в коридоре, словно бы кто-то тащил что-то тяжелое по полу. Войнич услышал шаги, и в щель между дверью и полом влилась слабенькая полоска ржавого света. Он мерцал, угасал и разгорался снова, словно бы источник света двигался. Застывший от ужаса Войнич заставил себя сесть на кровати и босыми ступнями найти тапочки. Неожиданно по всему телу повеяло холодом, Мечиславу показалось, что через ткань пижамы подул ветер. Пот высох в мгновение ока, оставляя неприятное чувство мороза. Выхода не было. Нужно было выяснить, что там происходит. Напряжение казалось просто невыносимым. Стараясь не делать хотя бы наименьшего шума, Мечислав подошел к двери и, бесшумно повторяя слова молитвы: "Радуйся, Мария, преисполненная любовью…", начал ее медленно приоткрывать. Раймунд хорошо смазал петли, они ни разу не скрипнули. Потом, перекрестившись, Мечислав выставил голову в коридор и повернул эбонитовый выключатель освещения. Под потолком тут же вспыхнула электрическая лампочка, защищенная стеклянным абажуром в форме грибка.
И увидел крадущуюся, странную, сгорбившуюся босую фигуру в длинном одеянии. Только лишь через какое-то время Войнич узнал в ней герра Августа. В расстегнутой старомодной ночной рубахе тот выглядел, словно не был собой, к тому же, его лицо, лишенное привычной умильной улыбочки, казалось замкнутым и неприступным. Войнич заметил это уже раньше – когда Август был уверен, что на него никто не смотрит, он отбрасывал свою привычную легкую улыбочку, выражение добродушия и мягкости, тут же на его лбу появлялась резкая вертикальная морщина, а вокруг глаз нарастала какая-то тень. В мгновение ока Август становился старше и менее дружелюбным. Эта перемена для Войнича была удивительна.
Герр Август резко обернулся к нему:
- Кто это, черт подери? – спросил он хриплым от испуга голосом.
- Это я, герр профессор, я, Мечислав Войнич. Я услышал какие-то шорохи и, выходит, и вас перепугал, - Войнич облегченно вздохнул.
Лицо Августа переменилось в мгновение ока, попытавшись принять свойственное себе дневное выражение – милое и несколько ироничное, только его хозяину это не слишком удавалось. Щеки смешно подрагивали, когда губы пытались выговорить какое-нибудь подходящее для данной ситуации слово. Но у них выходило только лишь что-то вроде "пуф, пуф". Внезапно Войничу сделалось жалко Августа и он попытался заговорить неудобную ситуацию:
- Я услышал шум, а поскольку спать не мог, то решил увидеть, что творится. А вы тоже слышите сверху что-то вроде воркования? Мне оно ужасно мешает. Что, герр Опитц разводит голубей? Разве они не улетают на зиму?
Август выпрямился и, благодаря мгновению, которое получил от щедрого Войнича для того, чтобы прийти в себя, смог уже обычным своим тоном ответить:
- Голуби на зиму не улетают. – После чего с достоинством прибавил: - А я шел напиться воды.
На миг повисло неудобное молчание.
- Раз уж мы встали, то, может, спустимся на рюмочку Schwärmerei? – вновь отозвался герр Август и, не ожидая ответа от Войнича, прибавил: - Вы спускайтесь, а я еще вернусь в комнату за домашней курткой, чтобы не лазить в одной ночной рубахе. А сами рюмки в пианино.
Разбуженный Мечислав даже обрадовался этому предложению. Бешено бьющееся сердце уже успокоилось и теперь требовало каких-нибудь мелких удовольствий в качестве компенсации. Идя вниз по лестнице, он остановился у картины, что висела на стене, и на которую он однажды уже обратил внимание. Это был вполне неплохо написанный натюрморт с висящим вниз головой зайцем, у которого было перерезано горло, и кровь скапывала в подставленную миску. Под зайцем на столе лежала буханка хлеба, нож и кусок сыра. Разбросанные здесь же темно-фиолетовые и поблескивающие сливы выглядели, словно бы они разбухли.
Когда Войнич вновь направился вниз, то увидел там тусклый, какой-то бурый слабый свет, затем свечи в салоне и Фроммера во всем облачении, только это был уже не сюртук, но застегнутая под шею старомодная тужурка. Он должен был прийти в салон перед Мечиславом. Уверенный, что никто его не видит, он вытащил из кармана стаканчик и, стараясь не издавать ни малейшего шума, наливал себе из темно-зеленой бутылки темную, практически черную наливку. Первый глоток он еще смаковал, шевеля при этом губами, но второй влил себе прямо в горло. Все сразу. Войнич, предупреждая, кашлянул и, словно ничего не видел, направился в столовую. Их взгляды соединились. Мечислав лица Фроммера хорошо не видел, поскольку оно было скрыто в полумраке освещенной только парой свечей столовой, но у него сложилось впечатление, будто тот никак не был смущен из-за того, что его накрыли за питьем наливки.
- Я тут читаю, - сообщил Фроммер, указывая на лежащую на столе и раскрытую книжку. – Видите ли, геометрией интересуюсь, esprit géométrigue, герр инженер.
- Я пока что не инженер. По причине болезни обучение я не закончил, - напомнил Войнич, только Фроммер не обратил на это ни малейшего внимания.
- Во всяком случае, не по тем причинам, которые притягивают к геометрии умы, нацеленные на точные науки. Лично я отношусь к геометрии, словно к познавательному проекту, то есть к размышлениям над таким видением мира, которое было бы его реконструкцией на основе всех тех точек, из которых мир может быть видимым. Вы это представляете себе?
- Ну, это, скорее, нечто мистическое, - робко сказал Войнич, не будучи уверенным, что такая постановка проблемы не оскорбит этого сурового мужчину.
Только Фроммеру подобная аналогия вроде бы как польстила.
- Наши органы чувств навязывают нам определенный вид знаний о мире. Они к тому же ограничены. А что если мир вокруг нас совершенно не такой, как нас пытаются убедить в том наши несовершенные чувства? Вы не размышляли об этом?
- Да, буквально недавно говорил об этом с Тило.
Теперь уже совершенно не стесняясь, Войнич заглянул в пианино и увидел там стоящие в полном порядке рюмок на толстых ножках. В одну из них он налил себе знаменитой наливки.
- Я знаю столько, что, похоже, в реальности не удастся согласовать все точки зрения, - прибавил он.
Потом улыбнулся, словно бы ему что-то только что пришло в голову.
- Доктор, а вам известна та мелодия-считалочка, которую здесь играет трубач? Правда, довольно фальшиво.
Эта мелодия преследовала его с самого начала. Ее пели дети, когда сам он направлялся в курхаус. Ее напевал под нос Раймунд. Часы у доктора тоже играли эту же мелодию.
- Я не доктор, герр Войнич. Точно так же как вы – не инженер. Наукой я занимаюсь из любви.
Фроммер подошел к пианино, открыл крышку и брякнул по клавишам. А потом, довольно-таки умело сыграл мелодию трубача и спел:
Habt Ihr noch nicht langge schlafen?
Die Uhr hat eins geschlagen... tü, tü, tü.
Habt Ihr noch nicht langge nugge schlafen?
Die Uhr hat zwei geschlagen... tü, tü, tü.
Было похоже, что Фроммер и дальше будет петь этим удивительно натренированным, даже можно сказать, приятным тенором до бесконечности, но закончил он на четвертой фразе:
Ist der Jakob noch am Schlafen. Jakob, steh auf[21].
Довольный собой, он закрыл крышку пианино и сообщил:
- Это старая силезская считалка. Я знал ее еще ребенком…
И тут же начал описывать сложные правила игры, для которой считалка служила. Затем налил себе еще рюмочку Schwärmerei.
Бутылка с этой знаменитой наливкой всегда стояла на буфете. Выглядела она скромно – темно-зеленое стекло, похоже, отливали еще вручную, а вот сама бутылка, выдутая в карконошских стекловарнях, была не совсем и простой, ее стройная шейка слегка наклонялась в одну сторону, словно бы приглашала, чтобы ее прижали к человеческим губам. На ней не было этикетки, ни чего-либо другого, что говорило бы о ее содержимом. Рядом, на посеребренном подносе стоял графин с водой и стакан. К сожалению, никакой рюмки для наливки не было, что можно было бы считать намеком на то, что содержимое бутылки не следует пить. Отсутствие рюмки давало четкий знак, что здесь действуют какие-то иные правила, которым следует подчиняться и обождать подходящего момента, когда ты войдешь в круг посвященных.