Потом рассуждал, что люди подобного типа – что четко означало: подчиненные – домогаются своих прав, таких же, как у обычных обывателей, ибо им кажется, что они могут иметь такие права, игнорируя биологические проблемы. Еще он подозревал, что и доктор Семпервайс тоже еврей, потому что его интересуют какие-то еврейские психологические теории, называемые психоанализом. По этой проблеме у него тоже имелось собственное мнение:
- Видишь ли, дорогой мой мальчик, сведение естества человека к каким-то примитивным побуждениям как раз и является упадком всей философии и науки. Впрочем, всю эту теорию Фрейда можно применить только лишь к евреям.
К сожалению, Войнич не мог подхватить приглашения критиковать эту новомодную теорию, потому что ничего о ней не знал. Мало чего он мог сказать и о побуждениях, поскольку – говоря по правде – секс его тоже особенно не интересовал. Откуда-то он знал, что этот интерес должен был прийти, об этом говорили все, подавали знаки, только сам он по какой-то причине считал себя еще недозревшим. Иногда он чувствовал себя исключенным из всей этой общности секса, аллюзий, шуток. Как будто бы другие обладали каким-то талантом, которого ему и не хватило.
Когда Лонгин Лукас со своей обыкновенной претенциозностью в голосе уже раскритиковал психоанализ, он сменил тон на более доверительный и подвинулся поближе к Войничу, даже толкнул его локтем, после чего начал говорить куда-то в разделяющее их пространство:
- Если бы, мальчик, ты хотел так, как я, понимаешь… Если бы только хотел, то говори. Я в состоянии устроить тебе все, что только пожелаешь. Совсем недорого, а для тебя так вообще, может, сделают это даром, - тут он визгливо рассмеялся. – Имеются девочки из Вальденбурга, чистенькие, ухоженные, ядреные, одним словом – здоровая натура.
Изумленный Войнич понял, о чем идет речь, только лишь через какое-то время; и он захлопал глазами, не зная, что ответить на такое предложение. А тот ободряюще кивнул. И вдруг Войничу сделалось жалко Лукаса, этих его обвислых щек и склеившихся волос, всей его фигуры, вроде бы и сильной, но как будто бы сделанной из ваты. Ему сделалось жалко этого "рефугиума", этой несчастной каморки, и всей его жизни. У него сжало горло, ведь он знал, что Лукас вскоре умрет. Потому он спросил про цену и сделал такую мину, будто бы эту цену обдумывает. Сказал, что да, запомнит, что подумает и что благодарит за эту щедрую, мужскую информацию, а потом – возможно и несколько неуклюже – возвратил Лукасу тот доверенный толчок, окрашенный заговорщическим взглядом, после чего попрощался.
Одним из долгожданных развлечений должен был стать поход в не слишком отдаленный придорожный трактир над прудом, где в это время года подавали особенное блюдо, которое нигде за пределами Гёрберсдорфа попробовать было невозможно. Группы лечащихся резервировали там столики, а поскольку трактир был небольшим, проходилось подождать. В методике Бремера существенным значением было то, чтобы возврат к здоровью осуществлялся гармонично, в результате приятной и благоприятной жизни.
В предпоследнюю субботу октября к вечеру туда выбрались все, к сожалению, без Тило, который, собственно, уже и не вставал. Шли пешком, потому что до пруда было недалеко – все жадно ожидали новых впечатлений, всем было весело от почти что морозного воздуха, который превращал их дыхание в громадные тучи пара, четко обозначая их присутствие. Впереди Опитц освещал дорогу карбидным фонарем, который давал неприятный серый свет, а поход замыкал Раймунд с обычной керосиновой лампой. На небе всем управлял уже хорошенько надкусанный месяц, какой-то холодный и неприязненный, наверное, потому что быстрые облачка то закрывали, то открывали его лицо. Перед выходом все для аппетита выпили по рюмочке Schwärmerei, и теперь Войнич, поскольку от наливки в этот раз не отказался, уже распознавал ее действие: приятное затуманивание мыслей, декаданс будничного внимания – состояние, настолько приятное, что лишало привычных страхов, а те страхи, которые она прибавляла, представлялись фантастическими и не стоящими внимания.
Войнич, собственно, и не знал, как это случилось, и кто начал, только беседа мужчин свернула на его личность. Похоже, что тему подбросил Лукас. Над Войничем подсмеивались, что на прогулочных аллеях он выглядывает женщин, а особенно его интересует Большая Шляпа. Войнич покраснел. Хорошо еще, что уже было темно, и никто ничего не заметил. Мечислав чувствовал неудобство из-за того, что о нем говорят, к тому же ему приписывали нечто такое, чего он не чувствовал, хотя, собственно, хотел бы почувствовать. Ну да, говорили об отсутствии в нем, о каком-то пустом пространстве, которое еще только должно было заполнить его жизнь. Так что, возможно, эта наполненная грубоватым смехом беседа была ему на руку.
- Женщины всегда не в ладах с законом, - говорил Лукас. – Если бы наш вьюнош только попробовал, всеуже бы кончилось. Он наверняка бы думал, что у них имеется какое-то чувство вины, какие-то принципы… Наверняка, он бы страшно разочаровался, но, возможно, это уже произошло? Нет там ничего, никакой глубины.
Он радостно рассмеялся, словно бы открыл истину.
- Да, да, - сказал Опитц, - нет в женщинах никакой глубины. Так что, герр Войнич, вы поосторожней. Наверняка та красотка уже положила на вас глаз. И пускай тебя не обманывает, что это славянка. Они ведь до сих пор язычницы.
На эти слова отозвался герр Август, как всегда найдя на все какую-нибудь поэтическую цитату. Идя за всеми ними, перед самым Раймундом, лампа которого освещала Августа сзади, он выглядел весьма таинственно; его пушистые кудрявые волосы казались чем-то вроде нимба:
О, для чего Господь, Создатель мудрый,
Велевший, чтобы жили в Небесах
Одни лишь духи мужеского пола,
Такую новость на Земле устроил,
Природы обольстительный порок,
Не создал здесь одних мужчин, без женщин,
И способа иного не нашел
Производить людей![27]
Они как раз прошли мимо двух женщин в капюшонах на головах, которые уступили им дорогу. Наверняка, какие-то служащие или кухарки из одного из пансионатов. Когда мужчины прошли еще с десяток метров, Август отозвался снова:
- Возможно, что мы находимся некоей северной Фессалии, и все женщины здесь – колдуньи.
- Наверняка, это те две жабы, что вечно сидят перед домом, как их там, фрау Брехт и фрау… - забыл, - произнес Лукас себе под нос, но настолько громко, что Войнич спонтанно отреагировал, желая наконец-то включиться в этот хор мужских голосов:
- Вот кто колдунья, так это точно Сидония Патек. Я ее боюсь.
- Э нет, прошу прощения, ее в это вообще не мешайте, потому что она вовсе не женщина. К тому же, она на нашей стороне. Впрочем, когда она делает мне укол, я обнажаю задницу без какого-либо стыда. Говорю вам: она вовсе не женщина, - смеялся Лукас.
- За нарушение режима доктора должны наказывать небольшим têtê-à-têtê с Сидонией Патек, - бросил герр Август со злорадной усмешкой на лице.
Лукас скривился.
- Я бы, наверное, согласился заниматься этим с козой, чем с тем страшилищем.
- Да в ней столько же очарования, как в огородном чучеле, - присоединился Опитц.
Неожиданно спереди отозвался молчавший до сих пор Фроммер:
- А мне она напоминает зайца, вывешенного на мороз, чтобы мясо сделалось помягче.
Войнича данный персонаж по-настоящему пугал. И дело было даже не в некоей красоте, а точнее – в ее отсутствии, но в мертвенном лице, на котором никогда не отражались какие-либо эмоции, и молчаливости. Медсестра всегда отвечала односложно и никогда не смотрела на собеседника. Ее взгляд всегда был направлен куда-то влево и вниз, а ее очки в черепаховой оправе были цвета грязной воды. Белая униформа, халат, застегиваемый со спины и перепоясанный ремешком с прицепленной к нему связкой ключей, лишали ее каких-либо особенностей. Она была функционером лечебного заведения, агентом курхауса. Войнич как-то видел, как она делает какому-то несчастному укол – склонившись над лежащим на животе и сведенным к своей ягодице. Для Мечислава она ассоциировалась с хищной гарпией, что склоняется над куском сочного мяса, чтобы прямо сейчас погрузить в нем клюв и разорвать плоть на клочки.
- Духовное общение с женщинами я выношу только в небольших дозах. Даже если девушка не столь ограничена, как суфражистка, и так же лишена вкуса, как так называемая артистка, - Лукас завершил данную тему ловким синтезом.
Обкусанная Луна полностью спряталась за темной кашей мокрых осенних туч.
- Та старинная история, которую я вам рассказывал, про женщин, которые сбежали в горы… Вроде бы как некоторые из них оставили детей и мужей и заботились о них издали каким-то волшебным образом, так же подбрасывая им под двери еду или лекарства, - отозвался Фроммер. – Они до сих пор живут в лесу, но абсолютно одичали, нападают на углежогов и случайных мужчин.
Лукас расхохотался, но тут же его смех сменился приступом кашля. Он приостановился.
- Эта болезнь древняя, но только лишь недавно названная – что женщин без мужчин страдают от истерии, - произнес он, вытирая рот платком, который в темноте выглядел серым. – Доктор Семпервайс исследует эту хворь. Не успокоенное сексуальное влечение превращает женщин в сумасшедших.
- Как это: до сих пор живут? – осознанно спросил Войнич, возвращаясь к предыдущему высказыванию Фроммера.
- Именно в это и верят селяне. Что те каким-то образом выжили в тех лесах. В тех самых дырах, которые мы видели.
Тут вмешался Лукас, который произнес краткую речь, направленную против суеверий. В его голосе звучал тон превосходства, при этом он обращался почему-то исключительно к Войничу. Как только все снова тронулись с места, он рассказал об истерии, о том, что под нею понимал Гиппократ. Он рассказывал про матку, что путешествует по телу женщины в поисках влаги, и Войнич осознавал, что, слушая все это, он сильно покраснел.