- Скажите мне, доктор, что означают те могилы на кладбище? На всех них одна и та же дата смерти, всегда в ноябре, - заговорил Войнич, глядя доктору прямо в глаза.
- Ну что я могу вам сказать? Людская вера часто сцепляется с абсурдом. Да, действительно, здесь происходят несчастные случаи, и как-то, вот тут вы правы, регулярно, каждый год, хмм, осенью, в начале ноября, когда я ритуально беру отпуск и уезжаю к маме под Хиршберг, где у нас имеется небольшое имение.
Из последующего рассказа Войнич понял, что "мы" означает пожилую мать и его. У доктора не было братьев и сестер, то есть, он был любимым одиночкой. Отец скончался давно, так что мать перенесла все внимание на способного сына. Семпервайс защитил диссертацию по легочным болезням, а работу в Гёрберсдорфе рассматривал как практику, чтобы как-нибудь вернуться в университет и преподавать. Еще Войнич узнал, что доктор здесь на весьма выгодном контракте, а усердие позволяет ему обслуживать еще и больницу в Вальденбурге. Его мать проживает неподалеку от Хиршберга, а на начало ноября приходятся семейные торжества: день рождения матери и годовщина смерти отца. Мать ежегодно приглашает к себе своих сестер с семьями. Это были наиболее важные из всех семейных празднеств. В этом году доктор отправится туда на своем чудном мерседесе и наверняка произведет на всех впечатление.
- А вам известно, что Мерседес – это ведь женское имя. Так что этот автомобиль мне бы правильно следовало называть "она". Эта Мерседес…
Когда уже возвращались в деревню, Войнич отважился спросить про Тило. Доктор ничего не сказал, только печально покачал головой.
- Все настолько плохо? – обеспокоился Мечислав.
- Умирает. Мы уже написал его семье.
Войнич сделал глубокий вдох.
- Быть может, что-то еще удастся сделать, герр доктор?
- Возможно, возможно. Если бы имелось нечто такое, что глотают или вкалывают, и что проходит через человеческий организм словно буря, убивая по дороге все те палочки Коха, все те внутренние смертоносные цивилизации, что гнездятся в теле и поедают его изнутри, похоже, даже не обращая на это внимания, я бы немедленно ему это предложил. Только ничего подобного не существует.
А после краткого перерыва он продолжил:
- Примите во внимание, наш слишком берущий все к сердцу молодой человек, что неустанно сжигающая туберкулезная горячка приносит беспокойство и телесное возбуждение. Перед вашим коллегой больше нет жизни, он приехал сюда слишком уж поздно. Слишком долго все откладывали, считая, будто бы он молод и свою болезнь победит. А кроме того, его приятель и опекун, широко известный философ, постоянно путешествовал и не желал с ним расставаться.
В этом месте доктор Семпервайс как-то странно и выразительно улыбнулся, какой-то недолгиймомент ожидая от Войнича реакции. Только ее не было.
- Сегодня живут слишком быстро, - продолжил врач. – Нас манит слишком много вещей. Слишком много философских идей распалило воображение этого парня, и его впечатлительность сделалась излишне воспаленной. Я говорю это вам доверительно, чтобы у вас в отношении него не было никаких чрезмерных ожиданий. С ним очень плохо. Здешний климат помогает, когда тело и дух сильны. Очень многие обрекают себя на пленение здесь. Страх перед смертью морочит людям головы, они поддаются фальшивым ожиданиям, надеждам и иллюзиям. Это он привел вас на кладбище?
Войнич кивнул.
К беседе о суевериях вернулись на следующий день, когда Войнич пришел на обследование. Он надеялся на то, что окажется, будто бы он уже здоров. Он сидел, раздевшись до пояса, а доктор поначалу его долго-долго и очень тщательно выслушивал, обстукивая то тут, то там ему спину Раз за разом доктор Семпервайс вздыхал, что весьма беспокоило Войнича, потом вырисовывал какие-то символы на листке. Похоже, это была карта легких Мечислава. Ему хотелось бы знать, что доктор в них слышал, но тот, отложив свой современный, блестящий стетоскоп, сделал несколько заметок, потом развалился в кресле и предпочел говорить про Опитца.
- Не забывайте, что герр Опитц цивилизован только сверху. Вы ведь настолько понятливы, что и сами, наверняка, это заметили. А под этим тонким слоем – это первобытный человек. Возможно, что это как раз он и распространяет все эти народные басни. Здесь все просто: тут проживает необразованный, даже примитивный народ. Когда углежоги и пастухи заканчивают сезон, они спускаются с гор, пьют до полусознательного состояния, устраивают драки, и вечно получается какая-нибудь жертва. Или же, кто-нибудь упадет с мостика на камни, или замерзнет, ведь к тому времени уже бывают морозы, или же подерутся за какую-нибудь девицу. Это не ваш мир, молодой человек. Вы здесь ради лечения, а не за тем, чтобы выслушивать сказки. Ели они верят в каких-то лесных духов, что раздирают невинных юношей на клочки, то это их право. Так они понимают мир. Окрестные мужчины всегда многое черпали из леса и гор, потому что округа здесь бедная. Они либо выпасали стада на высотных горных лугах в качестве пастухов, либо, как углежоги, целый сезон работали в лесу. Жаждущие, но и опасающиеся женщин, с которыми не знают, как себя вести. Ничего удивительного, что у них в головах и рождаются подобные рассказы.
Он поднялся и подошел к Войничу.
- А теперь прошу вас открыть рот…
Он взял металлическую лопатку и долго-долго заглядывал пациенту в горло.
- Каждый их нас, молодой человек, является потенциальным сумасшедшим. О какой-либо норме можно только мечтать. Каждый из нас сидит верхом на границе между собственным внутренним миром и миром внешним, при этом опасно балансирует. Позиция крайне неудобная, и немногим удается сохранить равновесие.
Он вновь уселся и стал записывать то, что увидел в горле.
Войнич же заговорил о женщинах, которые, вроде как, несколько столетий назад сбежали в лес:
- Уже на основании данных фактов можно было бы создать завершенную историю: их обезумевшее женское потомство убивает теперь потомков преследователей своих прабабок…
- О, вижу, что вы уже поддались внушениям герра Фроммера. Его нельзя назвать недостойным доверия, но он видит мир как систему заговоров. Такая вот особенная разновидность невинного безумия. Но да, женское безумие, это кое-что совершенно иное. У него совершенно другая природа, чем сумасшествие мужчин. Это было замечено и доказано во многих больницах. Мужчины попадают в безумие в результате различного рода физических недугов, таких как мозговой инсульт, порча крови в результате неправильного питания или же, да-да, к сожалению, сифилиса. У женщин все совершенно по-другому. Поскольку женская психика более слабая и как бы более тонким слоем прикрывает то, что в ней инстинктивное и животное. Умственная болезнь, продырявливая эту заслону, приводит к извлечению всех тех первобытных инстинктов наружу, и она же отдает им власть над хрупкой и деликатной психикой.
Он начал мыть руки после обследования. Войнич задумчиво застегивал пуговицы.
- А ваш хозяин, Опитц, - доктор вернулся к предыдущей беседе. – Он выехал завоевывать мир к дяде в Рим, но там выявилась его болезнь. Поэтому он быстренько вернулся, женился и начал жить в ритме болезни. Вот только здешний климат привел к тому, что хворь остановилась, и дальше не развивается. Думаете, будто мы по своему желанию замкнулись здесь, в этой сырой и трагической долине, где доктор Бремер выстроил для нас дорогостоящую и современную тюрьму? И для многих других…
- Но ведь ко мне это не относится. На праздники я уеду?
- Вот если бы, дорогой мой стыдливый молодой человек, вы позволили дать мне вас хорошенько обследовать, чтобы я осмотрел твое тело, как следует, проверил лимфатические узлы…
- Я же говорил вам, что это религиозная проблема, - перебил его Войнич. – А помимо того, меня ведь обследовали, но от болезни не уберегли.
- Вы такой же филистер, как и Опитц. Все католики таковы, только сверху тоненький слой цивилизационной глазури.
- Почему вы меня всегда обижаете, доктор? Разве я заслужил этого?
Доктор Семпервайс на момент застыл, пораженный отвагой юного пациента.
- Разве для вас мы не являемся попросту больными людьми? Ведь с вашей перспективы не видно, что я католик или поляк, поскольку в легких или бронхах, и вообще, нигде в теле, нигде не обозначены моя национальность или вероисповедание. Разве в больных легких герра Фроммера вы видите, что он протестант? И что мать у него – полька?
- А что, это так?! – воскликнул доктор. – О Боже, молодой мой и запальчивый поляк, вы совершенно не понимаете шуток. Ведь я же только посмеиваюсь над вами, - ответил Семпервайс и приказал Войничу одеться. – Я пробудил в вас более скорое движение крови.
- Но вы же не знаете, как меня это трогает. По-настоящему трогает.
- А не должно.
- Возможно, я и не чувствую себя уверенно. Вы врач, а я – больной пациент. Я обращаюсь к вам на языке, который не является моим собственным. Здесь я чувствую себя изолированным и одиноким. – Голос Войнича задрожал. – Мои легкие реальны, но вот моя национальность – уже нет. Я принадлежу какой-то сфере, о которой гораздо больше должен был бы сказать герр Август. Может, мифологической?
- А это вовсе не означает, будто бы национальность не действует. Это видно с первого же взгляда, как только пересечешь границу. В архитектуре, в укладе, в обхождении. Разве я не прав?
Войнич стоял за ширмой, застегивая пуговицы сорочки.
- Знаете, - продолжал доктор, - я врач и верю науке. Если брать вообще, наука любит простые утверждения, которые способны описать громадье сложностей мира. Так или так если "А", то "В", а не "С".
- Но ведь вы тоже подчиняетесь предрассудкам, - отрезал Войнич и появился из-за ширмы, уже застегнутый под самое горло, готовый к выходу.
Когда он закрыл за собой дверь, доктор Семпервайс задумался и долго потирал подбородок, покрытый двухдневной щетиной. В тишине кабинета он слышал приятный хруст маленьких, толстых отросших волосков. Потом взял в руку бронзовый колокольчик, и через миг вошла призванная ним СидонияПатек со своей желтоватой, чрезвычайно серьезной миной на лице.