Какое-то время они сидели молча. Войнич уже успокоился, теперь глядел на свои башмаки. Они уже никуда не годились, в обоих несколько отклеилась подошва, а носки были совершенно протертыми. Знакомый вид его успокаивал. Где-то на самом дне его тела, где-то на самой периферии, отозвалась как будто бы легонькая вибрация, нечто небольшое и радостное, что-то возбуждающее. Он глянул на доктора и понял, почему тот замолчал – раскуривал сигару. Через мгновение его окутали клубы ароматного дыма, словно бы некую пифию.
Войнич закашлялся.
- Есть два столпа деяний всех обществ: притворство и конформизм, - произнес доктор Семпервайс и поднял палец на высоту носа, после чего начал двигать им влево и вправо. – При случае скажу вам, молодой человек, необычное существо, что у тебя легкое косоглазие, не в той степени, чтобы это могло беспокоить, но прошу о нем и не забывать. Так вот, притворство всегда относится к высокопарным идеям, которые и выстраивают общество. В них следует верить и показывать, что в них веришь, только по сути вещей никто не относится к подобным идеям до конца серьезно. Они предназначены для другихи для других обязательны. А конформизм является зубчатым колесиком перемещения в этом выдуманном мире, он заставляет игнорировать все, что не соответствует. И вот для этого существует забвение.
После чего прибавил:
- Думаю, что к Рождеству вы будете дома.
В пансионат Войнич возвращался в возбужденном состоянии. Он перескакивал побеленные бордюры и совершенно не обращал внимания на начавшийся мелкий дождик. Про себя он составлял открытку отцу, но за "Дорогой Отец" выйти никак не мог. Проходя мимо кафе, он решил больше не экономить, раз его пребывание здесь и так закончится, и зашел купить разноцветного марципана к пополуденному чаю. В кафе было несколько человек, в том числе и Большая Шляпа. Войнич поглядел женщине прямо в глаза, когда они расходились в двери. Женщина выходила, неся перед собой коробочку с пирожными. Она зазывно улыбнулась, только Войнич ее улыбку проигнорировал.
Своим длинным пальцем он указывал пирожные, поначалу четыре, потом решился на шесть. Лакомства были довольно дорогими. Мечислав всегда представлял, что когда уже будет солидным инженером, связанным с канализацией, купит себе целый поднос миндального печенья с безе, целую тарелку с горкой, где пирожные будут выложены пирамидой, по цветам, начиная от самых темных, фиолетовых, окрашенных, по-видимому, ягодным соком, через зелено-голубые и до радостных красных.
Только лишь уже отходя от стойки с пакетом пирожных, он увидел в углу кафе выпрямленного будто трость Фроммера, который наблюдал за ним с едва пробивающейся улыбкой, после чего жестом пригласил за свой столик. Ладно, отказаться было никак нельзя.
- Вам следует как можно скорее выехать отсюда, - произнес Фроммер по-польски и глянул на Мечислава каким-то странным, умоляющим образом.
Изумленный Войнич молчал, обдумывая собственную ситуацию – по неосторожности он сам влез в ловушку, и теперь уже на какое-то время в ней пленен. После чего отозвался:
- Зачем я должен это сделать, герр Фроммер? Что вы мне хотите сказать?
- Я хочу тебя спасти
Склонившись над пустой чашкой со следами кофе, он выглядел больным от беспокойства. Теперь же бреслауэр вынул пачку бумаг, тщательно вложенных в серую папку, на которой красивым почерком было написано:
Дело:
Гёрберсдорф 1889-1913.
Факты и гипотезы
Фроммер послюнил палец и открыл страницу с табличкой, в которой было указано где, кто и когда погиб.
- Я искал общий знаменатель, возможно, слишком теоретизировал. Если бы когда-нибудь я сам погиб, хотя, возможно, слишком стар для этого, то, в конце концов, узнал бы, в чем же здесь дело. Знаете, я иногда себе думаю, что мог бы пожертвовать собой, лишь бы, пускай даже в самую последнюю секунду, найти решение всей загадки.
- Мне казалось, что вы, скорее, обязаны были бы заняться тем, как погибла фрау Опитц. Все чаще я думаю, что в ее смерти имеется нечто таинственное, - сказал Войнич. Сейчас же он размышлял над тем, как найти предлог отправиться к себе в комнату, чтобы распаковать пирожные. – Это настоящее задание для детектива.
- Этого мы уже не узнаем, хотя полицейский осмотр показал и старые, и более свежие следы насилия. Похоже, ее били. Знаю, что это дело вас увлекает, неоднократно я видел, что вы посещаете комнату фрау Опитц.
Войнич покраснел и быстро сказал:
- Так я и подозревал, а еще, что ее самоубийство выгодно для всех.
Он подозвал официанта и попросил принести кофе и блюдце для пирожных. После чего развернул пакет.
- Так к чему вы ведете, герр Фроммер? Или у вас снова имеется какая-то любопытная теория?
- Мы обязаны открыть иным измерениям человеческого опыта, - сказал Фроммер по-польски, как обычно, без "ся". – Тому, что было забыто и откинуто как детское и недостойное современного человека. Наши предки были правы: они постоянно с нами, они присутствуют здесь, обращаются к нам, требуют внимания. Все те обиды и насилия, чтослучились в прошлом, не перестали существовать, они до сих пор резонируют и приводят нас во внутреннюю дрожь.
Он ненадолго замолчал, когда официант принес кофе. Войнич предложил угощаться, и Фроммер, не проявляя особого внимания, выбрал первое же с краю – красное пирожное. Сам Войнич уже попробовал лакомство цвета бордо, так что теперь взял фиолетовое.
- Вы же знаете, что я теософ, верю в духовные существа, живущие в каком-то ином измерении, и из этого измерения поглядывают на нас.
С того самого момента, как Фроммер начал говорить по-польски, ему все казалось детским.
- И наверняка они обладают иной системой ценностей, по сравнению с нашей, - продолжал Фроммер. – Я не знаю, что они видят, и не знаю, на что они глядят, но знаю, что они есть Здесь, вокруг. "Вокруг" следует взять в кавычки.
Он вновь склонился над столиком, и Войнич почувствовал его запах: сухой, пыльный, слегка несвежий, бумажный, словно на складе картонных ящиков.
- Это не сила из этого или иного мира. Эта сила родом отсюда. Думаю, что она требует равновесия. Не думаю, чтобы ей было известно, что она совершает преступление.
Теперь Войнич взял желтое пирожное и даже глубоко вздохнул от наслаждения: оно было лимонным. Фроммер снизил голос, и Мечислав устыдился собственной реакции.
- Знаете, из пытаемого тела душа сбегает в спешке, и она уже никогда не пожелает вернуться в материальную форму. Она выстраивает свое перемирие с природой, в конце концов, все ведь отсюда рождается. Я так это понимаю, пан Войнич. И Тунчи наверняка уже пана отметили. Они желают молодых мужчин.
Войнич захлопал глазами. Он не был уверен, хорошо ли понимает Фроммера. В какой-то миг у него было впечатление, что он пьет Schwärmerei, а не кофе.
- Я… начал он и не закончил.
- Да, да, вы все прекрасно поняли. Вы же человек интеллигентный. Они это тоже понимают и кормят тунчи тем, что у них под рукой, вами, слабыми, больными мужчинами, которых здесь хоть травой коси. Все просто: когда-то тунчи забирали у них членов семей, убивали местных, и потому-то эти местные научились их обманывать. Вот уже пару десятков лет гибнут только лишь молодые курортники, ну, разве что когда-нибудь что-то пойдет не так, как несколько лет назад, когда погиб бра Опитца, иногда подвернется кто-то невнимательный, как два года назад один углежог. Но метод они освоили до совершенства, сами подкидывают жертву в лапы тунчи. В чем я уверен: им казалось, что в этом году удастся подсунуть юного Тило, но тот умер слишком рано. Потому сейчас голодным взглядом они глядят на тебя, Мечислав. Тебе необходимо немедленно уезжать отсюда.
- Но ведь здесь множество молодых мужчин, почему именно я?
- Понятное дело, что я советовал бы выехать отсюда всем мужчинам, если можно так выразиться, "призывного" возраста.
Перекормленный сладостями разум Войнича не сильно мог сконцентрироваться на том, что говорил Фроммер. Он считал его старым чудаком и выдумщиком, которому доставляет удовольствие сбивать людей с панталыку. У Мечислава все еще звучали в голове слова доктора Семпервайса, которые привели его в возбужденное состояние. А Фроммер, тем, что говорил, не позволял ему праздновать. Сидя с ним здесь и протягивая руку к последнему пирожному, зеленому – Фроммер вежливо отказался – он чувствовал себя будто ребенок, которому, в конце концов, удалось возвратиться в то единственное мгновение, когда он ел гоголь-моголь Глицерии, и теперь до него дошло, что этот миг является сутью “аппетитности”, которую он постоянно разыскивал. Все находится на своем месте, все безопасно, предметы живут под прикосновением рук Глицерии, их полезность трогательна, точно как заслуженная, порубленная ножом столешница кухонного стола вместе с чистыми тряпочками с вышитой буквой “В”, и вся его жизнь, от самого начала, вплоть до теперь. Он сам является частью того мира, в котором на определенный период для него зарезервированы место и время, и он обязан этим воспользоваться.
Мечислав подумал, что мог бы начать с этого места еще раз. Все с самого начала. С кухни Глицерии.
Фроммер вынул из папки жестяную коробочку для бутербродов с выгравированными именем и фамилией, и положил туда свое недоеденное пирожное.
- Это на потом, - сказал он, не глядя на Войнича. – Меня только заставляет задуматься, что никто всего этого не видит, не замечает, что все это проходит, словно бы ничего и не было, словно бы смерть всех тех молодых мужчин была чем-то обыденным. Такая себе жертва время от времени… Я уже говорил вам, что был бы готов отдать свою жизнь за то, чтобы обо всем этом узнать, только это мне и осталось. Ибо, ну сколько я проживу с чахоткой?
Тут он поглядел на молоденького Войнича и вдруг понял свой faux-pas[34]. Справиться с этим он не мог, поэтому опустил глаза.
Оба опустили глаза.