Мы вникаем взором в глубину. Видим его скелет, бьющееся сердце, червячное движение кишок, все время работающий пищевод, который пытается собравшуюся от страха слюну пропихнуть вниз. Мы видим язык, который готовится произнести какое-то слово. Диафрагма поднимается и опадает, из почек в пузырь стекают капельки мочи. Матка съеживается будто кулак, но член набухает кровью.
Ремешки наконец-то свалились, и Войнич, подавляя рыдания, пошатываясь, начал спускаться вниз, хватаясь за деревья, потому что слезы залили ему глаза. Торс его был голым, на одной ноге не было обуви, беспорядочно взлохмаченные светлые волосы окружали голову пепельным ореолом. В мутнеющем закате долины гасли перед ним, только пока что мрак не набрал свойственного ему цвета, ибо спектакль только начинался, и где-то на востоке небо начало светлеть иной краской, не солнечной, пока в конце концов, прямо на глазах Войнича, между деревьями не появился яркий фрагмент света, а потом и целая рожа полной луны. Внизу он видел весь Гёрберсдорф и маленькие фигурки людей. Мощеная главная улица отражала лунный свет и казалась сценой, а вдобавок зажглись современные электрические фонари.
Войнич изо всех сил спешил домой, убежденный в том, что, самое главное, что ему следует сделать – это скрыться под какой-нибудь одеждой. Закрыть свое обнаженное тело – только на этом он был сконцентрирован.
Окровавленный, запачканный землей Мечислав появился на прогулочной аллее, спотыкаясь, потому что был в одном башмаке. А здесь было на удивление пусто, и сумерки, вместо того, чтобы делаться плотными, позволяли растворять себя в заливающем все и вся лунном свете. То, что Войнич видел, напоминало черно-белый рисунок с коробки с пряниками. Schwärmerei, подумал он. Ему было нехорошо, ноги его не держали, и он чувствовал, что гортань сжимается: что у него вот-вот начнется рвота Единственное, что было для него важно, это добраться до пансионата, а там спрятаться, пускай даже и под кроватью. Он уже находился на задах санатория, теперь нужно было пройти через хорошо освещенную улицу и пробежать пару сотен метров. Но тут он заметил какое-то движение у бокового входа в курхауз. Спотыкаясь, он забежал в дворик и теперь перемещался по тылам, параллельно главной улице. Оттуда были слышны все более громкие разговоры и шарканье ног. Совершенно изумленный, Войнич осторожно выглянул на улицу и увидел толпу пациентов, подгоняемых Сидонией Патек с белой тростью в руке – медицинский халат женщины, посеребренный лунным светом, казался сделанным из металла. Первые уже двинулись и шли неспешным, прогулочным шагом под гору, в сторону края деревни, в сторону леса и гор, туда, где находился лагерь углежогов, но сложно было сказать, то ли это был марш, то ли демонстрация, потому что в этом всем не было никакого порядка – люди толпились, ничего не понимая. Все находились в прекрасном настроении, из многоязычного говора можно было выловить отдельные голоса. Войнич даже услышал произнесенное с юмором польское: “Нисколечки, дорогой мой пан, я не шучу!”. С башни курхауса прозвучал музыкальный сигнал, ведь это было время ужина, вот только играли его как-то вяло, и при втором повторе он неожиданно оборвался, словно бы трубач поначалу усомнился, а потом и совсем отказался играть. Вдалеке, среди толпы, он увидел Лукаса и Августа, как обычно, те были заняты разговором. Заметил Войнич и Фроммера, тот стоял, несколько отдалившись от других, задумавшись, с незажженной сигареткой в руке. И вся эта небольшая толпа дискутировала, шутила, спорила о чем-то на самых различных языках, и внезапно до Войнича дошло, что, если не считать Сидонии Патек, превращенной в псевдо-пастушку с палкой-посохом, которая подгоняла все это людское стадо, там нет ни одной женщины. Войнич возвратился во дворик и, все так же боясь, чтобы его никто не увидел в таком состоянии, поковылял, как можно быстрее, к пансионату, проходя мимо пустой на сей раз лавочки фрау Вебер и фрау Брехт. В окнах их дома даже не горел свет.
Когда он наконец-то добрался до дома, то не чувствовал холода, а только лишь стыд и опасение, что кто-то мог его все же в таком состоянии увидеть. Мечислав заскочил в свою комнату и завернулся в сорванное с кровати покрывало. Только теперь он почувствовал холод и то, как сильно он измучен. Непослушными руками ему удалось надеть на себя теплую фуфайку и шерстяной свитер, а так же сменить штаны – эти были порваны и перепачканы в земле. Один носок, что был на необутой ноге, совсем порвался. Мечислав отбросил его с отвращением и оттер грязную ногу полотенцем. Парень дрожал всем телом, но уже не от одного только холода, но, скорее, от возмущения, вызванного чьим-то непонятным, ничем не обоснованным насилием. Нет, он не мог бы сказать, что такое ему неизвестно. Где-то на периферии его сознания, нежелательные, ослабленные постоянным вытеснением, существовали воспоминания о подобных переживаниях. Мечислав даже громко всхлипнул, но сам себя сдерживал от плача. Если бы он позволил себе расплакаться, тут же его бы залило его старое несчастье, громадная отчужденность. Если бы он сдался, то сам бы должен был задать то страдание, от которого избавился. Или же, от которого его избавили.
Неожиданно где-то над головой он услышал шум, словно бы что-то тяжелое упало на пол. Войнич задержал дыхание и выглянул в коридор – здесь царила тишина, в пансионате явно никого не было. Внизу горела керосиновая лампа, из тех, которые всегда оставляли, чтобы не жечь зря электричество, если бы кто-нибудь пожелал спуститься в салон. Шум повторился, но на сей раз сопровождался глухим стоном.
Войнич, до сих пор в одном башмаке, но с другой совершенно босой ступней, вышел в коридор и, внимательно прислушиваясь, продвигался, как можно тише, по лестнице наверх. Блеклый свет ноябрьской полной луны впадал через маленькие оконца, но здесь, в средине было уже совершенно темно. Когда под башмаком Войнича скрипнул пол, неожиданно сделалось совершенно тихо. До Войнича дошло, что не было слышно и обычного на чердаке воркования.
- Есть тут кто? – крикнул он ломающимся голосом.
- Войнич? Сюда, сюда, иди сюда! – услышал он из-за двери голос Опитца. В нем звучало какое-то горячечное нетерпение.
Мечислав открыл дверь и в лунном блеске, падающем в комнатку, увидел привязанного к стулу хозяина, который вырывался из пут, но напрасно. Войнич прекрасно знал, какими крепкими те были.
- Отстегни меня, - нетерпеливым тоном потребовал Опитц, вновь обращаясь к Войничу на "ты". – Ну, давай, отстегни!
Мечислав был настолько изумлен, что долгое время никак не мог понять, чего, собственно хочет от него этот человек. Он стоял, будто заколдованный, и глядел на извивавшегося в ремнях мужчину.
- Ну, давай! Чего ждешь, баран? Чего пялишься? Давай, отстегивай!
Войнич не двигался. Он размышлял.
- Откуда ты тут взялся?! – крикнул Опитц. – Тебя уже не должно было быть! Как ты сюда прилез?
- Гер Опитц, прошу вас, успокойтесь, - сказал Войнич и присел на корточки перед привязанным мужчиной.
Он пытался ослабить застегнутые пряжки, но ремни были затянуты настолько туго, что застежки высвободить никак не удавалось. К тому же, Опитц бешено дергался на стуле. Он даже попытался встать, но налетел на Войнича и оба упали на пол.
- Кто вас привязал? Кто с вами так поступил? – спросил Мечислав, вылезая из-под тяжелого, плененного на стуле, угловатого тела.
Опитц поглядел на него диким взглядом. Белки глаз покраснели от усилий.
- Раймунд, - прохрипел он. – Это Раймунд меня привязал.
- Но зачем? – попытался узнать Войнич.
В то же самое время он начал манипулировать с ремнями, блокирующими руку плененного. Они были застегнуты дважды, причем, настолько сильно, что у бедного Опитца посинели ладони. Войнич все мучился с застежками, а потом начал выглядывать какой-нибудь инструмент, который мог бы помочь. Пришла идея спуститься в кухню за ножом и просто обрезать ремни.
- Зачем? Зачем, - повторял он.
Опитц со злостью промямлил:
- Как это зачем? Я сам ему приказал.
Войнич замер, потом что-то у него в голове щелкнуло, и до него дошло. Неожиданно побледневший, он отполз на коленях под стену; он слышал, как шумит у него в ушах.
- Вы привязываетесь тут, чтобы не выйти! Вы привязываетесь, чтобы вас не охватило это безумие!
- Отвяжи меня, придурок. Немедленно, - бормотал Опитц с безумием в глазах.
Войнич уже знал, что не выпустит Опитца, пока тот во всем не признается. Начал он с простого:
- Почему я?
Тот завыл от злости и попытался упасть на колени со стулом на спине, только ножки стула не позволяли ему выпрямиться, так что он так и скорчился перед Мечиславом, хрипя от бешенства.
- Почему ты?
Опитц в вынужденном поклоне тяжело дышал, возможно, собирая силы перед окончательной попыткой высвободиться, а может он посчитал, что Войнич заслужил правду. Говорил он нескладно, сквозь зубы, с трудом контролируя дрожь, какое-то нервное замыкание челюстей и громадное нетерпение тела, жаждущее присоединиться к демонстрации мужчин.
Вообще-то, это должен был быть тот паренек из Берлина. Должен был стать Тило. Только он слишком рано умер. Да, так иногда случалось, что те определенные, которых уводили в лес и привязывали к дереву, были самыми больными. Они и так умерли бы, нет никакого вреда, чтобы осудить на смерть смертельно больного, чтобы пощадить здоровых. Разве это не самое разумное решение? Прагматичное? Да, Войнич должен был признать его правоту – больных вместо здоровых, чужаков вместо своих, старых вместо молодых… Опитц хрипел, что всегда, сколько он себя помнит, было так, что погибал кто-то из деревни, какой-нибудь свой, так что, как только начал работать санаторий доктора Бремера, этим можно было воспользоваться. Выбирали кого-нибудь уже в сентябре-октябре, следили за ним. Состояние здоровья такого пациента всем было известно, а доктор Семпервайс и другие после рюмочки Schwärmerei забывали о сохранении врачебной тайны. "Приятный такой тип, но умирает". После того выбранного следовало каким-то образом затащить в лес и выставить на глаза тунчи.