Войнич нервно рассмеялся и наклонился так, чтобы глянуть прямо в налитые кровью глаза Опитца.
- И что это за тунчи?
Опитц поглядел на парня с неподдельной ненавистью.
- Немедленно отвяжи меня, - процедил он сквозь зубы. – Отвяжи меня, я обязан идти.
Войнич не понимал его.
- Зачем ты хочешь идти? Что там происходит? Почему ты обязан?
Опитц крайне нехорошо захрипел, словно бы задыхался.
- Ты обязан меня выпустить, Войнич, я должен туда идти.
- Я правильно понимаю, что в данный момент спасаю тебе жизнь?
Вилли Опитц начал говорить что-то без толку, словно бы до него не доходила парадоксальность собственной ситуации. Великое деяние, жертва, которая спасает деревню. Извечный порядок. Закон природы. Бог и дьявол. Когда впоследствии Войнич пытался из обрывков сложить в нечто целое его рваную речь и обнаружить в ней хоть какой-то смысл, выходило, что Фроммер был прав, по крайней мере, отчасти.
Поскольку Войнич никак не мог справиться с ремнями на ногах Опитца, он попытался освободить тому руки. Каким-то образом он отстегнул первую пряжку, после чего Опитц высвобожденной рукой тут же начал вырывать вторую руку и одну из ног. Когда обе пряжки уступили, он попытался выйти из комнатки со стулом, все еще привязанным ко второй ноге. Войнич заорал на него дискантом, и сам перепугался собственного голоса:
- Опомнись, Опитц!
Тот на миг будто бы пришел в себя и, тяжело дыша, стоял, после чего пихнул Войнича в глубину помещения и только и сказал:
- Отодвинься.
Через мгновение Мечислав услышал грохот и шаги хозяина на лестнице. Больше уже не ожидая, он двинулся за ним. Внизу он сунул ноги в тяжелые ботинки и взял чье-то пальто с вешалки, после чего остановился снаружи. Он видел, как Опитц неуверенным шагом покинул территорию пансионата, окончательно освобождаясь от стула, и вошел на мостик, чтобы присоединиться к походу мужчин. Там неожиданно он обрел нормальное положение, словно бы в него вступила новая сила, лицо сделалось спокойным, морщины на лбу разгладились; Войничу, который следил за ним, даже показалось, что Опитц сделался как-то красивее. Он присоединился к концу шествия, но храбро проталкивался вперед, обходя по пути своих знакомых, но тех было немного, у двоих или троих на руках или ногах можно было заметить порванные ремни. В основном, здесь были мужчины из санатория, но тут же шагал новый начальник почты, были санитары, а еще – Томашек в запотевших очках. Практически в самом конце этой демонстрации, если не считать очень толстого лечащегося и художника из Гамбурга на инвалидной коляске, герра Людвига, размахивая тросточкой, шел Фроммер.
Войнич крикнул ему:
- Герр Вальтер!
Тот поглядел на него, практически не видя, бормоча что-то себе под нос, а потом развернулся вокруг своей оси в совершенно нефроммеровском жесте, ибо это выглядело так, будто бы он затанцевал.
Вот этот чуждый жест перепугал Войнича. Долгими скачками он помчался в курхаус, а потом по ступеням в кабинет доктора Семпервайса, где, опираясь на кресло, стояло ружье. Мечислав взял его в руки и проверил, действительно ли оно заряжено. Так оно и было.
Грохот выстрела прокатился над всем Гёрберсдорфом и несколько раз отразился эхом от окрестных гор, от Хохе Хайде, Флосте, Траттлау и Грос Шторч Берг, словно бы чье-то громадное сердце забилось ненадолго, только это не произвело никакого впечатления на участников этого странного похода, ни на миг не прервав их марша.
А почему не я? – подумалось Войничу. Почему я не подвергаюсь безумию, почему думаю ясно, пугающе ясно?
У него сложилось впечатление, что смотрит на подготовку к некоему приему на свежем воздухе, словно бы народ двинулся на пикник или на концерт – ну да, не хватало только духового оркестра и флажков. Но толпа прошла мимо концертной раковины и двигалась дальше, туда, где можно было выйти на тракт, некоторые даже уже вступили в лес, не думая о том, что у них неподходящая обувь, что вместо пальто или плащей у них домашние куртки. Мужчины шли в прекрасном настроении, обсуждая цену зерна на мировых рынках или ситуацию на Балканах. Двигались они, соблюдая порядок, взаимно пропуская друг друга на становящейся все более узкой тропинке, или идя напрямую через лес, не обращая внимания на камни и еловые ветви. Опитц разговаривал с каким-то полным мещанином из Бреслау о своем дяде, который служил в папской гвардии; Лукас и Август же, похоже, о древних войнах, но, возможно, и о современной философии. Войнич какое-то время поспешал за ними, в совершеннейшем изумлении, с ружьем доктора Семпервайса, которое билось о его ноги, но на опушке леса остановился, а поход с безразличием прошел мимо. Озябший, он плюнул на все, и чуть ли не бегом возвратился в деревню.
Он уже собрался было зайти в Пансионат для Мужчин, когда передумал, прошел во дворик и заглянул в пристройку, где проживал Раймунд, которого он в шествии не заметил. И он тут же увидел его, прикованного к стулу цепями. Под противоположной стенкой валялся ключ, который парень отбросил, когда связал себя. У Раймунда было багровое лицо и налитый кровью молящий взгляд, но Войнич захлопнул дверь и отправился к себе.
Хорошо, что он не был свидетелем того, что происходило потом, когда колонна углубилась в лес. Туман обожал эти места. Яркая, радостная луна, которая до сих пор освещала все события, затуманилась, и теперь заливала лес сиянием, похожим на разведенное молоко, в этом свете у всех мужчин были трупные, бледные лица. Идущие заблудились среди деревьев и теперь буквально перли вперед с ожесточенными лицами, каждый шагал самостоятельно за собственной судьбой. Полосы похожего на мокроты тумана еще больше дезориентировали, вносили еще большее замешательство в ряды этой странной, отчаявшейся армии, хаотичной и не имеющей ничего святого процессии. Вскоре все ее участники разбрелись по округе, каждый в одиночку сражался с туманом, с шорохом веточек, со скрипом мха, с рисунком коры на деревьях и их растопыренными ветками.
.Опитц одиноко стоял на краю небольшой поляны, несколько сгорбившись, словно собираясь забросить себе на спину какую-то тяжесть. Он тяжело дышал, и каждый вдох только охлаждал его больные легкие – он ведь был таким же больным, как и все – а потом серым облачком поднималось в морозном воздухе, ведь полная луна несла за собой зиму.
И во всем произошедшем не было ничего резкого, внезапного – скорее, то было скоростное, практически незаметное движение, в результате которого несчастный Опитц повис над землей. На его лице рисовалось выражение, которого мы до сих пор не видели: жалость. Наверняка он знал, что произойдет.
Немногочисленные остальные, что находились поблизости, поглядывали из-под деревьев на все это, словно бы проснувшиеся, с явным облегчением: ага, значит, не я! – и, вне всякого сомнения, с их стороны это было жестоко. Многие видели эту чудовищную мистерию уже не в первый раз, но, все наверняка было так же, как с родами у женщин – прошло достаточно много времени, чтобы забыть боль и страх; опять же, Schwärmerei тоже делала свое. Да, такое возможно, казалось, говорили их лица. Да, именно это как раз и происходит. То, чего мы более всего опасались, и что пытались отодвинуть от себя, обмануть, осмеять и обвести вокруг пальца. Но это вернулось в той же чудовищной форме и теперь забирает свою добычу.
Тело Опитца опало на землю в кусках, осыпая мох и ветви кустов кровавыми ошметками.
А потом пошел снег и до утра присыпал все, так что ничего попорченного, грязного, никакая отдельно взятая перчатка, никакая размякшая от воды газета; никакой мусор, никакой щербатый булыжник мостовой уже не были видны. Мир тут же повеселел и отправил все случившееся в беспамятство – ну какой же смысл помнить суть своих поражений, свою беспокоящую тень.
Никто не помнил, ни как очутился дома, ни чьи руки высвободили привязанных к стульям.
Утром, словно бы ничего и не случилось, на улочки Гёрберсдорфа вышли лечащиеся в зимних пальто с меховыми воротниками, они вытаптывали в свежем снегу свои предписанные маршруты, и только на некоторых мужчинах можно было заметить следы ночи: поцарапанную щеку, еловую иголку в волосах, порванное пальто. Когда же около полудня солнце ворвалось в долину, словно к себе домой, они забыли про предписанные им докторами процедуры, чтобы бросаться снежками и на взятых напрокат санках неумело съезжать с костёльной горки.
Раймунд с самого утра натирал лыжи мазью.
Войнич занимался раненой ногой. Башмак, конечно же, пропал, но это и хорошо – он уже ни на что не годился. Дрожащими руками парень смыл кровь с ран и обвязал ступню носовым платком, подарком отца, с замечательной кремового цвета монограммой WM. Ему уже было плевать на все, происходящее снаружи; краем глаза он видел в окне громадные мокрые хлопья, которые летели сверху, будто манна небесная, и одевали всю землю в праздничное белое платье. Под утро как-то незаметно пришел мороз, и снежинки сделались более плотными. За несколько часов перед обедом снег покрыл все крыши, улицы и парки. Постепенно деревня теряла свои контуры и прямо на его глазах превращалась в сказочную картинку. Тут же откуда-то появились дети, на которых до того Войнич совершенно не обращал внимания. Они пристегивали к башмакам выструганные их дедами лыжи. Стоя у окна, Мечислав видел и курортников, которые, явно после сытного завтрака в курхаусе, не помня вчерашнюю ночь, вели битвы снежными снарядами. Увидел он и какого-то доктора из санатория, который, нахмуренный и серьезный, в пальто, наброшенном на врачебный халат, спешил куда-то с Сидонией Патек. Не было никаких сомнений, что все действует по-старому, словно в хорошо смазанном механизме, и закон семидесяти пяти процентов все та же действует в пользу пациентов. Следовало на это надеяться.
Мечислав Войнич отправился на чердак, скорее, в поисках обуви, чем по какой-либо иной причине. Очутившись в комнате фрау Опитц, он смело открыл шкаф и осмотрел несколько висящих на крючках предметов одежды. Он неспешно разделся и сложил свою одежду в плотный брикет, который сунул под кровать, а вот свой жакет бросил сверху. Теперь, совершенно голый, он встал перед открытым шкафом. Небольшое, треснутое зеркало над умывалкой отражало его тело, разделенное на кусочки, словно бы эта картинка была частью большой мозаики, и на то, чтобы сложить которую каждый из нас получил целую жизнь.