Ужин в тот день состоялся очень поздно.
Давным-давно уже стало темно. В столовой горит лишь электрическая лампа над столом, лампочка в прозрачном абажуре, на дне которого можно заметить тело насекомого. Ее желтый свет падает на столешницу, покрытую вышитой льняной скатертью. Вышивка старая и выцветшая, она изображает кисти зрелых ягод бузины. В свете лампочки сверкают белые тарелки, поблескивают вилки и ножи.
Только мы все время считаем, что самое интересное всегда остается в тени, в том, что невидимо.
К примеру, под столом пять пар ног, а через мгновение появится и шестая. Каждая из них обута. Первую обувку мы узнаем – это та самая поношенная пара, которая вчера появилась на вокзале, кожаные туфли на тоненькой подошве; сейчас они смирно стоят одна возле другой и не движутся. Слева от них, вовсе даже наоборот, две подвижные туфли, черные с белыми носами, совершенно неуместные в горах, потому что кажутся исключительно городскими, взятые из пассажей и бутиков; правда, их элегантность уже очень даже подорвана, но нам нравится движение, которые неустанно исполняют в них ступни, пятки попеременно поднимаются и опускаются. А уже дальше великолепно начищенные и зашнурованные выше щиколотки кожаные ботинки. Их безупречная поверхность отражает небольшими, размытыми пятнами свет из салона. Свет в изгнании. Носы ботинок по-детски смыкаются. На пустом месте дальше налево сейчас появятся сабо, ступни в толстых шерстяных носках выскользнут из них, отбрасывая обувь-гробики, чтобы играться одна с другой, потирать себя, топтаться. После этого мы видим туфлю без шнурков. В ней тонет худощавая щиколотка, обтянутая вязанным вручную носком. Второй туфель лежит на чьем-то колене, его поглаживает под столом худенькая ладонь с бледными ногтями, которые, кажется, фосфоресцируют в темноте. Жалко становится эту ладошку, тоненькие косточки и молочно-белые ногти. Следующая пара – это элегантные кожаные "оксфорды", в которых заключены крупные ступни в шерстяных носках. Одна их них неподвижна, вторая не ритмично, словно бы со злостью, бьет по полу.
Войнич кратко представляется всем присутствующим, потому что ему казалось, что серьезность минуты большего и не позволяет. Он же старался не подавать совместно сидящим повода, чтобы те к нему прицепились. Презентация была проведена перед тем, как занять места. Теперь же Раймунд подавал тарелки с мясом куском. Слева от Мечислава сидел герр Август, Август Август, поскольку родители в приступе анархического чувства юмора дали ему имя, полностью совпадающее с фамилией. Это был профессор греческого и латинского языков, человек с удивительными чертами лица, как для родившегося в румынских Яссах, со смазанными бриллиантином волосами и ухоженными руками. На нем был надет пристойный светло-серый сюртук, под шеей был повязан аквамариновый фуляр. Легкая щетина уже нуждалась в бритве, похоже, что по причине сегодняшнего замешательства профессор сегодня не побрился. Следующее место занимал чопорный житель Бреслау, Вальтер Фроммер, застегнутый под самую шею, с моноклем в глазу. Раз за разом он вытаскивал снежно-белый платок с вышитой монограммой и вытирал им вспотевший лоб. Легкий румянец на бледных щеках свидетельствовал о горячке; но, возможно, и нет – быть может, герр Фроммер был попросту тронут ситуацией. Поскольку же он не ел мяса, на его тарелке, единственной, уже полной, лежала кучка политых маслом картофелин, рядом с которой весело поблескивала яичница-глазунья.
Рядом с Фроммером стоял стул хозяина дома, Опитца – пока что пустой. Все ожидали его, не зная, каким образом будет проявлен его траур. Дальше сидел Тило фон Ган, студент из Берлина,очень худой и бледный. Его высокий, выпуклый лоб покрывали, как и у Фроммера, капельки пота. У него были стеклянистый от горячки глаза, которые, казалось, отражали все, что видят. Парень глядел в тарелку, на кусок мяса, словно бы то была не вещь, которую можно съесть, но нечто прямиком из космоса, что появилось здесь вот только что на основании какой-то магической штучки. Время от времени Тило бросал Войничу полный надежды взгляд, как бы намекая на какую-то близость поколений. Мечислав не слишком знал, как на него ответить. Он переносил взгляд на солидного мужчину с шапкой непокорных седых волос, которого он сразу же назвал про себя Седым Львом – то был Лонгин Лукас из Кёнигсберга, который сам себя называл "джентльменом" – тот выпячивал губы, словно был дегустатором и как раз пробовал совершенно неочевидное вино неизвестного происхождения. На него было приятно поглядеть – выглядел он словно образчик здоровья, прекрасно сложенный, с полной, мужской грудью, даже не хотелось верить, будто бы он может болеть. При этом весьма сложно было определить его возраст. На нем был твидовый английский пиджак и пуловер ручной работы из шерсти графитового цвета – все это казалось уже ношенным и наверняка помнило лучшие времена.
Наконец Вилли Опитц встал в дверях. Не говоря ни слова, он поглядел на собравшихся, что усилило драматизм мгновения, после чего направил взгляд в самый центр стола, туда, где еще несколько часов назад покоилось тело фрау Опитц.
- Я обязан официально сообщить господам о смерти… смерти моей жены. Я понимаю, что способ… что обстоятельства…
Все поднялись, и шарканье стульев на миг заглушило слова хозяина. Герр Август первый подошел сложить свои соболезнования:
- Весьма сочувствуем. Потрясающе! – Он умолк ненадолго, словно желая проиллюстрировать невыразимость собственных эмоций, после чего быстро прибавил банальное: - Но, вы же знаете, жизнь должна идти дальше.
Все повторяли подобные предложения в различных конфигурациях, подходя по очереди и пожимая его руку.
- Я собирался поужинать в одиночестве, - сообщил Опитц, - но позвольте, господа, остаться с вами, для меня это будет чем-то вроде подкрепления и ободрения. Вы же не имеете ничего против того, что к вам присоединится вдовец? – Тут он слабо улыбнулся; то, похоже, была попытка пошутить. – К сожалению, это Раймунд сегодня должен был заняться ужином; надеюсь, что он съедобен.
Когда все уселись, на какое-то время воцарилась тишина, которую прерывали только лишь покашливания, деликатный скрип стульев и отзвуки, сопровождающие передачу один другому тарелок с мясом и картофелем.
- Ну что же, скажу это, несмотря на столь печальное мгновение: мы никогда не узнаем, чего хотят женщины, - философски отозвался Лукас и взялся резать мясо.
Войнич посчитал эти слова излишне резким завершением произошедшего.
Мясо было исключительно жестким; Раймунд готовил ужин наскоро, то есть, лишь бы как, и этому трудно было удивляться. Впрочем, гости этим вечером согласились бы ограничиться даже хлебом с сыром или пойти поесть в санаторный ресторан. Только Вилли был весьма скрупулезным хозяином, и он отдал распоряжения относительно ужина.
Все ели молча, более или менее тронутые произошедшим. Никто не выходил за рамки "благодарю", "пожалуйста" и неопределенных покашливаний. Могло показаться, что только Войнич, который вернулся из курхауса преждевременно, осознавал, что они едят за тем самым столом, на котором еще в полдень лежало мертвое тело. Наверное, именно потому он не мог заставить себя взять в руки вилку. На его тарелку услужливый сосед, неунывающий герр Август, уже положил кусок мяса и даже полил его соусом. А у Мечислава перед глазами было нечто иное – тарелка стояла точно на том месте, где перед тем находилась нога супруги хозяина. Свернутые ткани, чулок, кожа, мышцы…
Герр Август по природе своей был склонен быстро забыть о всем неприятном, к тому же, вид мяса быстро исправил ему настроение. Борясь с ним, он заговорил первым:
- Я считаю, дорогой приятель, - тут он обратился к Опитцу, - что вам не следует хоть каким-то образом чувствовать себя виноватым за то, что вы не удержали эту особу перед… что не предотвратили… Говорят, что только лишь тогда, когда мы остаемся в рациональной сфере, можем действовать рационально. Там же, где чужие мотивации ускользают от разума, нам не остается ничего другого, как только лишь сохранять спокойствие.
- Благодарю вас, профессор. Вы это замечательно сформулировали, - сказал Вилли Опитц, давя картофель вилкой.
- Я могу всех вас утешить. Научные исследования показали, что женский мозг функционирует совершенно иначе и даже обладает иным строением, - отозвался Вальтер Фроммер. – Прежде всего, это проблема размера, и, вместе с тем, выделения иных сфер. Там, где у мужчины размещается воля, у женщины мы имеем телесное желание. Там, где мужчина имеет понимание чисел и вообще структур, у женщины находится материнство…
- Это правда, мозг женщины является, и это никак нельзя отрицать, ибо так показывают объективные исследования, попросту меньшим, - авторитетно перебил его Седой Лев с набитым едой ртом.
- В свою очередь, когда иногда разговариваешь с женщинами, - тянул свое застегнутый под самый подбородок Вальтер Фроммер, - можно обрести впечатление, будто бы те осмысленно отвечают и размышляют как мы. А ведь это иллюзия. Они имитируют, – слово "имитируют" он особо акцентировал, - наш способ общения, и некоторые, здесь следует признать, в этом особенно хороши.
- То есть, они имитируют… - - замялся Опитц, словно бы думал о чем-то очень конкретном.
- Они даже не знают, что притворяются. Это рефлекс, инстинкт.
Какое-то время мужчины молча жевали жесткое мясо. Войнич, охотнее всего, выплюнул бы его, но такое было бы неуместным. Каким-то образом его следовало проглотить.
- Дорогой наш хозяин, - отозвался Август Август, и Войнич испугался, что тот сейчас пожелает провозгласить какой-то тост, дорогой хозяин, нас мучит незнание. Мне не хотелось быть не деликатным, я говорю это от имени нас всех, но нам было бы легче, если бы вы рассказали нам, что произошло. Надеюсь, что эта просьба не будет невежливой.
- Я соглашусь с вами, - включился Седой Лев из Кёнигсберга, вздымая на вилке кусочек мяса. - Беспокойство берется из незнания. Что ж, будем мужчинами и скажем себе в глаза правду, какой бы ужасной