Кому: Unready%cincinnatus@anon.set
От: Demosphenes%Tecumseh@freeamerica.org
Тема: Затем…
Затем, что только Гегемония реально что-то делает в отношении Китая и активно пытается вытащить Россию и Варшавский договор из постели Пекина.
Кому: Demosphenes%Tecumseh@freeamerica.org
От: Unready%cincinnatus@anon.set
Тема: Ерунда
Мы видели, как Ваша карликовая армия вытащила некоего заключенного из китайской тюремной машины. Если это тот, о ком мы думаем, Вы ни за что от меня больше ничего не получите. Я не делюсь информацией с психами с манией величия. Кроме, конечно, Вас.
Кому: Unready%cincinnatus@anon.set
От: Demosphenes%Tecumseh@freeamerica.org
Тема: Трезвая мысль
Трезвая мысль. Действительно, это небезопасно. Вот что. Если будет что-то, что мне следует знать, потому что я могу действовать, а Вы нет, киньте весточку в тайник — мой бывший ящик в Сети, адрес которого сообщит Вам IcomeAnon. Он будет знать, что с этим делать. Сейчас он не работает со мной по той же причине, по которой Вы отказались мне помогать. Но он все еще на нашей стороне, и, к Вашему сведению, я тоже на нашей стороне.
У профессора Антона не было ни лаборатории, ни библиотеки. Не было в его доме ни одного профессионального журнала, ничего, что выдавало бы в нем ученого. Боб этому не удивился. В те времена, когда МЛО следила за каждым, кто занимался исследованиями генома человека, Антон считался самым опасным из исследователей. Он был приговорен к «подавлению», то есть много лет носил в мозгу устройство, которое при попытке сосредоточиться на теме своего исследования вызывало приступы панического страха. Однажды он нашел в себе силы сказать сестре Карлотте больше, чем следовало, о состоянии Боба. Но работать он не мог.
Теперь подавление было снято, но слишком поздно — мозг Антона привык избегать глубоких размышлений на тему его специальности. Возврата к прошлому не было.
— И ничего страшного, — сказал Антон. — Наука продолжается и без меня. Например, у меня в легком живет новая бактерия, разрушающая рак. Правда, курить мне нельзя, иначе опухоль будет расти быстрее, чем бактерия его разрушает. Но мне становится лучше, и не пришлось вырезать легкое. Пойдемте прогуляемся — я последнее время полюбил ходить.
Боб и Петра вышли с ним через палисадник. В Бразилии палисадники устраиваются перед домом, и прохожий видит украшенные зеленью и цветами улицы. В Каталонии, как и в Италии, сады прячут посреди двора, и на улицу выходят лишь оштукатуренные стены и тяжелые деревянные двери. Боб не понимал до сих пор, насколько Риберао-Прето стал ему домом, но теперь скучал по нему, шагая по очаровательной, но абсолютно безжизненной улице.
Вскоре они втроем вышли на рамблу — широкий центральный проспект, который во всех прибрежных городах ведет вниз по склону к морю. Время шло к полудню, и рамбла кишела людьми, спешащими по своим делам. Антон показывал магазины и другие здания, рассказывая о тех, кто ими владеет, живет в них или работает.
— Я вижу, вы хорошо вписались в жизнь города, — сказала Петра.
— Поверхностно. Русский старик, давно изгнанный из Румынии, я для них любопытный экземпляр. Люди говорят со мной, но не о том, что для них важно.
— А почему тогда не вернуться в Россию? — спросил Боб.
— В Россию… слишком много с ней связано. Память о славных днях работы, когда я резвился в ядрах человеческих клеток, как радостный ягненок на лугу. Но, видите ли, эти мысли вызывают у меня панику, так что… в общем, не хочется ехать туда, где они всплывут.
— Но сейчас же вы об этом думаете? — спросила Петра.
— Нет, я только произношу слова. Но если бы я не намеревался об этом думать, я бы не согласился на встречу с вами.
— И все же, — сказал Боб, — вы, кажется, не хотите смотреть на меня.
— Да, верно. Я держу вас на периферии зрения, думаю о том, чтобы думать о вас… вы — единственный плод, который вырос на дереве моей теории.
— Нас было больше двадцати, — возразил Боб. — Остальных убили.
— Вы уцелели, — заметил Антон, — а они нет. Как вы думаете — почему?
— Я спрятался в бачок туалета.
— Да-да, мне рассказывала сестра Карлотта, упокой Господь ее душу. Но почему вы, и только вы, вылезли из кровати, пошли в туалет и спрятались в таком опасном и труднодоступном месте? В возрасте едва ли года? Такой не по возрасту развитый, так отчаянно стремящийся выжить. И притом генетически идентичный своим братьям, так?
— Клонированный, — ответил Боб. — Так что… да, так.
— Значит, не все определяется генетикой? — спросил Антон. — Да все ничем не определяется. Очень многое предстоит узнать, а единственный учитель — вы.
— Я об этом ничего не знаю, я просто солдат.
— Ваше тело нас научит. Каждая его клетка.
— Прошу прощения, но я все еще им пользуюсь.
— А я все еще пользуюсь своим интеллектом, — сказал Антон, — хотя он не хочет туда, куда мне хотелось бы больше всего.
Боб повернулся к Петре:
— Ты за этим меня сюда привезла? Чтобы профессор Антон посмотрел, какой я вырос большой мальчик?
— Нет.
— Она вас привезла, — сказал Антон, — чтобы я убедил вас, что вы человек.
Боб вздохнул, хотя на самом деле хотелось ему одного: повернуться, уйти, поймать такси до аэропорта, улететь в другую страну и остаться одному. Подальше от Петры и ее требований.
— Профессор Антон, — сказал он. — Я отлично осознаю, что генетические изменения, породившие мои таланты и мои дефекты, вполне укладываются в диапазон нормальных вариаций человеческого вида. Я знаю, что нет причин полагать, будто я не могу породить жизнеспособных отпрысков, если создам союз с человеческой женщиной. И мои свойства не обязательно должны быть доминантными — у моих детей они могут быть, а могут не быть. А теперь — не прогуляться ли нам к морю ради удовольствия?
— Незнание — не трагедия, а лишь возможность узнать, — заметил Антон. — А вот знать и отказываться признать то, что знаешь, — это уже глупость.
Боб посмотрел на Петру, она отвела взгляд. Да, она наверняка видела, как он раздражен, и все же не стала помогать ему выйти из этого положения.
«Наверное, я ее люблю, — подумал Боб. — Иначе бы я не стал терпеть эту ее уверенность, будто она лучше моего знает, что для меня хорошо. Документально подтверждено, что я самый умный человек в мире, — отчего же столько народу рвется мне советовать?»
— Ваша жизнь будет короткой, — сказал Антон. — Ее конец будет полон страданий, физических и эмоциональных. Вы вырастете слишком большим для этого мира, слишком большим для собственного сердца. Но у вас всегда был слишком большой ум для ординарной жизни, согласны? Вы всегда держались в стороне, всюду чужой. По названию человек, но не член вида — исключенный из всех клубов.
До сих пор докучные слова Антона пролетали мимо ушей Боба, как падающие листья. Сейчас они ударили в сердце приливом горя и сожалением таким сильным, что Боб едва не ахнул. Он не смог подавить волнение, чуть сбился с шага, и его спутники поняли, что слова на него подействовали. Какую же грань перешел Антон? Какую-то.
— Вы одиноки, — продолжал Антон. — А человек не рассчитан на одиночество, это у нас в генах. Мы — общественные существа. Даже самый глубокий интроверт постоянно жаждет общения. И вы не исключение, Боб.
К глазам подступили слезы, но Боб отказывался их признать. Он ненавидел эмоции — они подтачивали его, ослабляли.
— Дайте мне рассказать вам то, что я знаю, — сказал Антон. — Не как ученый — дорога эта пусть и не закрыта для меня до конца, но она разбита и полна колдобин, я по ней больше не хожу. Но человеческую жизнь я помню, эта дверь все еще открыта.
— Я слушаю.
— Я всегда был так же одинок, как и вы, — сказал Антон. — Я не был слишком умным, но и дураком не был. Разум вел меня в работу, и я сделал ее своей жизнью. Я был ею доволен, отчасти потому, что работа была успешной и приносила колоссальное удовлетворение, а отчасти потому, что я не был расположен смотреть на женщин с вожделением. — Он скупо улыбнулся. — В ту эпоху, эпоху моей юности, правительства почти всех стран поощряли тех из нас, у которых брачный инстинкт был закорочен так, чтобы позволять себе интрижки, но не иметь подруги и не иметь детей. Это делалось в рамках попыток направить энергию человека на великую борьбу с врагами-пришельцами. Так что с моей стороны было даже патриотично разрешать себе мимолетные связи, ни к чему не ведущие. Куда бы они могли вести?
«Это больше, чем я хочу о тебе знать, — подумал Боб. — Тут ничего обо мне».
— Я вам это рассказываю, — сказал Антон, — чтобы вы поняли: я тоже кое-что знаю об одиночестве. Потому что внезапно работу у меня отобрали. Изъяли ее не из ежедневной рутины — из мозга. Я даже думать о ней не мог. И тут я понял, что все мои дружеские контакты не были… далекими. Они все были связаны с работой, и когда работы не стало, не стало и друзей. Они не были черствы, они все еще мной интересовались, приходили общаться, но говорить было не о чем: ни умы, ни сердца уже не соприкасались. Оказалось, что я никого не знаю и никто не знает меня.
И снова боль кольнула Боба в сердце. На этот раз он был все же подготовлен и только вдохнул чуть глубже.
— Я разозлился, конечно, — говорил Антон. — Кто бы не разозлился? А знаете, чего я хотел?
Боб не сказал первое, что пришло ему на ум: смерти.
— Нет, не самоубийства. У меня слишком сильна воля к жизни, и я был не подавлен, а разъярен. Нет, конечно, и подавлен тоже, но знал, что самоубийство будет только на руку моим врагам — правительству. Они бы достигли своей истинной цели, не запачкав перчаток. Нет, я не хотел умирать. Чего я хотел всем сердцем — это начать жить.
— Что-то мне кажется, будто в этом месте должна звучать музыка, — сказал Боб.
К его удивлению, Антон рассмеялся:
— Ага, после такого штампа должна включиться песня о любви. Сентиментальный мотив, рассказывающий, как я не жил до того, как встретил возлюбленную, а теперь луна новая, море синее, месяц июнь и любовь истинная.