— Не младенцев, — доброжелательно возразил Боб. — Были прекращены незаконные эксперименты, но легальные дети в них не пострадали.
— Это тебя так колбасит? — спросила Петра.
— Слишком много смотришь телевизор, начинаешь подхватывать американский сленг.
— А что мне еще делать, пока ты сидишь в Сети за компьютером, спасая мир?
— Мне вот-вот предстоит встреча с моим создателем, — сказал Боб, — а ты на меня бочку катишь за то, что я столько времени трачу из сугубого альтруизма.
— Он не твой создатель.
— А кто тогда? Мои биологические родители? Они создали Николая, а я так — остатки в холодильнике.
— Я имела в виду Бога.
— Да знаю я, — улыбнулся Боб. — А у меня все время вертится мысль, что я существую лишь потому, что Бог сморгнул. Если бы он смотрел внимательнее, я бы ни за что не появился.
— Не стоит подкалывать меня насчет религии, я на это не клюну.
— Ты сама начала.
— Я не сестра Карлотта.
— Я не мог бы на тебе жениться, если бы ты была ею. Так что ты выберешь — меня или монашество?
Петра засмеялась и ткнула его в бок, но не сильно. Даже не тычок, а повод, чтобы его коснуться. Доказать себе, что он принадлежит ей, что она может его трогать, когда хочет, и что так и надо. Даже Бог не против, потому что теперь они женаты по закону. Это требуется перед внешним оплодотворением, чтобы не было вопросов об отцовстве или совместном владении эмбрионами.
Требуется, но ей и самой хотелось.
А когда она начала этого хотеть? В Боевой школе, если бы ее спросили, за кого она когда-нибудь выйдет замуж, она бы ответила: «За дурака, потому что никто умный меня не возьмет», — но если бы отвечать всерьез и тому, кто не проболтается, она бы тогда сказала: «За Динка Микера». Он был в Боевой школе ее ближайшим другом.
Динк был голландцем. Но сейчас его в Нидерландах не было. У Нидерландов нет армии, и Динка одолжили Англии как призового футболиста, и сейчас он участвовал в объединенном англо-американском планировании, что было пустой тратой его таланта, поскольку ни по одну сторону Атлантики ни у кого не находилось желания ввязываться в бучу, которая раскачивала остальной мир.
Петра даже не пожалела о его отсутствии. Она все еще вспоминала о нем с нежностью, лелеяла эти воспоминания, даже, быть может, любила его чуть больше, чем платонически. В Боевой школе он был смелым бунтарем, бросившим вызов системе, отказавшимся командовать армией в Боевом зале; он пришел на помощь Петре и Эндеру в борьбе против учителей, а после Боевой школы они почти постоянно работали вместе и, наверное, слишком хорошо узнали друг друга. Поза бунтовщика исчезла, и остался блестящий, но излишне самоуверенный командир. И когда Петра опозорилась на глазах у Динка, когда ее сморила усталость во время игры, которая оказалась настоящей войной, между ней и остальными возник барьер, а между ней и Динком — неодолимая стена.
Даже когда джиш Эндера был весь похищен и собран в России, когда Петра и Динк болтали друг с другом как в старые добрые времена, искры между ними уже не было.
В те годы Петра долго смеялась бы, если бы кто-нибудь сказал, будто она может влюбиться в Боба, а не пройдет и трех лет, как выйдет за него замуж. Дело в том, что если Динк был самым вероятным кандидатом на ее сердце в Боевой школе, то Боб в те же времена был самым неправдоподобным. Да, она помогала ему слегка, как помогала Эндеру, когда он только делал свои первые шаги, но это была покровительственная помощь, помощь неудачнику.
В Командной школе она начала Боба уважать, увидела, как он борется, как никогда ничего не делает ради чужого одобрения, но лишь то, что нужно для помощи своим друзьям. Она увидела в нем одну из самых глубоко альтруистичных и верных натур, хотя он этих черт сам в себе не замечал, а всегда находил какое-нибудь объяснение, что его действия направлены лишь на собственное благо.
Когда при похищении только Боб остался на свободе, она с самого начала знала, что он попытается их спасти. Остальные рассуждали о том, как с ним связаться, но оставили это дело, едва услышав, что он убит. Петра в это не поверила. Она знала, что Ахилл не мог бы убить его так просто, и знала, что он найдет способ ее освободить.
И он нашел.
Она любила его не за то, что он ее спас. Она любила его за то, что все те месяцы, в гнетущем присутствии Ахилла с его издевательскими угрозами, переплетенными с его вожделением, он, Боб, был ее мечтой о свободе. Представляя себе жизнь после плена, она представляла себе жизнь с ним. Не как мужа с женой, а просто: когда я буду свободной, мы найдем способ повергнуть Ахилла. Мы. Мы найдем. И это «мы» всегда означало — она и Боб.
Потом она узнала о его генетических отличиях. О смерти от неограниченного роста, которая поджидала его, когда его тело уже не сможет само себя носить. И она с той же минуты знала, что хочет от него детей. Не потому, что хочет иметь детей, которые будут страдать от генетического искажения, делающего их гениальными эфемеридами, которым суждено лишь один день видеть свет солнца, но потому что не хотела, чтобы после Боба не осталось детей. Она не могла смириться с неизбежностью его потери и отчаянно хотела, чтобы что-то от него осталось с нею.
Этого она никак не могла ему объяснить — она и себя-то едва понимала.
Но все сложилось лучше, чем она ожидала. Гамбит с поездкой к Антону убедил его куда быстрее, чем она надеялась.
И она тоже поверила, сама даже не осознавая того, что он тоже ее любит. Как она хотела, чтобы он продолжал жить в своих детях, он теперь хотел, чтобы она была их матерью и растила их, когда его не станет.
Если это и не любовь, то все равно это очень много.
Они поженились в Испании, свидетелями были Антон и его невеста. Оставаться там так долго, как они себе позволили, было опасно, хотя они и старались уменьшить риск, постоянно и неожиданно уезжая и возвращаясь из других городов. Самым любимым у них стала Барселона, волшебная страна домов, будто построенных Гауди — или, быть может, возникших из его снов. Они венчались в соборе Саграда Фамилия — одна из немногих работ самого Гауди, еще сохранившаяся, и название вполне подходило для свадьбы. Конечно, «саграда фамилия» относится только к Святому семейству, но так ведь можно назвать и любую семью. К тому же разве дети Петры появятся не от непорочного зачатия?
Медовый месяц, уж какой ни есть — неделя, проведенная вместе в перелетах по Балеарским островам, в наслаждении Средиземным морем и африканским бризом, — все же оказался на неделю дольше, чем Петра могла рассчитывать. Узнав характер Боба настолько, насколько вообще один человек может знать другого, Петра несколько смущалась перспективой познать его тело и позволить ему познать свое. Но здесь помог Дарвин, потому что страсть, которая заставляет вид существовать, искупила взаимную неуклюжесть, неумелость, невежество и голод.
Петра уже начала принимать таблетки, регулирующие цикл. Это исключало возможность естественного зачатия ребенка до начала процесса внешнего оплодотворения, но иногда Петре хотелось этого, и дважды ей снилось, как доброжелательный доктор ей говорит: «Извините, но имплантировать эмбрионы невозможно, потому что вы уже беременны».
Однако Петра не поддавалась этим мыслям. Все равно скоро у нее будет его ребенок.
Сейчас они были в Роттердаме и занимались делом. Искали не доброго доктора из ее снов, а серийного убийцу, от которого Боб когда-то чудом ускользнул, чтобы он дал им ребенка, который не умрет великаном в двадцать лет.
— Если долго будем ждать, — сказал Боб, — они закроют контору.
— Ну уж нет, — возразила Петра. — Волеску всю ночь будет ждать, чтобы увидеть тебя. Ты — его эксперимент, удавшийся вопреки его трусости.
— Я думал, это была моя удача, а не его.
Петра прижалась к его руке:
— Моя это была удача.
— Твоя? Почему?
— А как же? Ведь это мне достались все призы.
— Сказала бы ты такое в Боевой школе, стала бы посмешищем для ребят всех армий.
— Это потому что армии были составлены из деток, не достигших половой зрелости. Взрослых такие вещи уже не смущают.
— Это не так, — возразил Боб. — Есть лишь короткое окно взросления, когда романтические высказывания кажутся поэзией.
— Такова сила гормонов, что мы, хотя и осознаем биологические причины наших чувств, все равно их испытываем.
— Пошли внутрь, — сказал Боб. — Поимеем несколько новых ощущений.
Она поцеловала его:
— Пошли делать ребенка!
— Пытаться, — поправил ее Боб. — Потому что я не позволю тебе завести ребенка, у которого будет активирован ключ Антона.
— Знаю.
— И ты мне обещаешь, что эмбрионы с ключом Антона будут уничтожены.
— Конечно.
Это его успокоило, хотя он наверняка заметил, что она не пообещала ему прямо. Может быть, он поэтому все время и спрашивал.
— Тогда ладно, — сказал он.
— Тогда ладно, — отозвалась она. — Пойдем посмотрим на этого убийцу младенцев?
— Я только думаю, может, не стоит так называть его в лицо?
— С каких это пор ты заботишься о хороших манерах?
Волеску оказался именно таким мерзким типом, каким его и представляла Петра. Весь такой деловой, играющий роль большого ученого, но Петра знала, что таится за этой маской. Она видела, как он не может оторвать глаз от Боба, видела, как он мысленно его измеряет. Ей хотелось вставить пару едких замечаний насчет того, как тюрьма исправляет людей, правда, немного лишнего веса, надо бы ходить побольше… но этот человек должен был выбрать им младенца, и незачем было его против себя настраивать.
— Я не мог поверить, что мне предстоит встреча с вами, — говорил Волеску. — От той монахини, что меня навещала, я узнал, что вы живы, и обрадовался. Тогда я уже был в тюрьме — а я ведь пытался уничтожить улики именно затем, чтобы туда не попасть. Так что смысла не было их уничтожать. И я жалел, что пришлось это сделать. Тут она появляется и говорит мне, что одного я оставил в живых. Забрезжил луч надежды во тьме отчаяния. И вот вы здесь.