Снова он смерил Боба взглядом с головы до ног.
— Да, вот он я, очень высокий для своего возраста, что вы, кажется, и пытаетесь оценить.
— Прошу прощения, — извинился Волеску. — Я знаю, что вас сюда привело иное дело. Очень важное.
— Вы уверены, — спросил Боб, — что ваш тест на ключ Антона абсолютно точен и безвреден?
— Вы же существуете? — ответил Волеску. — И вы такой, какой есть? Мы не стали бы сохранять те, в которых не было этого гена. У нас был безопасный и надежный тест.
— Имплантирован был каждый из клонированных эмбрионов, — сказал Боб. — Тест оказался положителен у всех?
— В те времена я здорово умел имплантировать клетки. Искусство, которое в наше время не очень востребовано в работе с людьми, потому что генетические изменения запрещены.
Он захихикал — всем было известно, что бизнес по генетической перекройке человеческих младенцев процветает по всему миру и что спрос на искусство генетических манипуляций выше, чем когда бы то ни было. Почти наверняка это и было сейчас основным делом Волеску, а Нидерланды — одно из мест, где можно этим безопасно заниматься.
Но Петра, слушая его, все больше и больше тревожилась. Волеску лгал. Манеры его переменились очень незаметно, но Петра, проведя месяцы в наблюдении за малейшими нюансами в поведении Ахилла, когда это нужно было просто для выживания, стала очень проницательной. И сейчас она чувствовала признаки какого-то обмана. Оживленная речь, слишком ритмичная, слишком веселая. Глаза уклоняются от встречи взглядами. Руки все время теребят то пиджак, то карандаш.
О чем же ему лгать?
Совершенно очевидно, если подумать.
Теста не существует. Когда Волеску создал Боба, он просто ввел клетки всем эмбрионам, а потом так же просто ждал, выживут ли какие-нибудь эмбрионы и кто из выживших окажется успешно изменен. Случилось так, что выжили все. Но не у всех у них должен был быть «ключ Антона».
Может быть, именно поэтому из почти двух дюжин младенцев спасся только Боб.
Может быть, только у Боба изменение прошло успешно. Только у него оказался «ключ Антона». Только с таким сверхъестественным разумом годовалый ребенок мог осознать нависшую угрозу, вылезти из колыбели, спрятаться в бачке туалета и там переждать опасность.
Значит, это и есть ложь Волеску. Может быть, он разработал тест с тех пор, хотя вряд ли. Зачем бы ему понадобился такой тест? Почему же он сказал, что такой тест у него есть? Чтобы получить возможность… какую?
Продолжить эксперимент. Сохранить оставшиеся эмбрионы и не уничтожать носителей «ключа Антона», а оставить их, вырастить и изучать. На этот раз у него будет не один из двух дюжин с усиленным разумом и укороченным временем жизни. На этот раз шансы, что у эмбрионов будет «ключ Антона», — пятьдесят из ста.
Значит, сейчас Петра должна принять решение. Если она скажет вслух то, в чем про себя уже вполне уверена, Боб решит, что она права, и этим дело кончится. Если у Волеску нет такого теста, то почти наверняка нет ни у кого. Боб откажется иметь детей вообще.
Так что если она хочет иметь ребенка от Боба, то именно Волеску должен это сделать — не потому, что у него есть тест на «ключ Антона», а потому, что Боб думает, будто этот тест у него есть.
Но что будет с другими эмбрионами? Это будут ее дети, и из них вырастят рабов, лабораторных крыс для экспериментов этого совершенно аморального типа.
— Вы, конечно, знаете, — сказала Петра, — что делать имплантацию будете не вы.
Поскольку Боб еще не слышал о таком изменении в планах, он наверняка удивился, но — Боб есть Боб — никак этого не проявил, только улыбнулся слегка, показывая, что она говорит от имени обоих. Вот это доверие. Она даже не почувствовала вины за то, что он ей так верит в тот момент, когда она изо всех сил старается его обмануть. Пусть она делает не то, что он хочет явно, но именно этого он хочет в глубине души.
Волеску, однако, удивился:
— То есть… что вы хотите этим сказать?
— Вы извините, — ответила ему Петра, — но мы будем с вами в течение всего процесса оплодотворения, и мы проследим, чтобы каждый эмбрион был доставлен в больницу и помещен под охрану персонала до момента имплантации.
Волеску побагровел:
— В чем вы меня подозреваете?
— В том, что вы один раз совершили.
— Много лет назад, и я расплатился за это!
Теперь и Боб понял, по крайней мере в достаточной мере, чтобы вступить в разговор тоном таким же непринужденным и приветливым, как у Петры:
— В этом мы не сомневаемся, но все же обязательно хотим сделать так, чтобы ни один из наших эмбриончиков с «ключом Антона» не проснулся от неприятного сюрприза в комнате, полной младенцев, — как было со мной.
Волеску встал:
— Все, наша беседа окончена.
— Так будем извлекать яйцеклетки? — спросил Боб. — Насколько я понимаю, сейчас время подходящее. Потому мы и договорились на этот день.
Волеску посмотрел на него сердито:
— После таких оскорблений?
— Бросьте, доктор, — сказал Боб. — Вы возьмете у нее яйцеклетки, потом я внесу свой вклад. Как у лососей, вполне естественным способом. Только я бы предпочел не плыть против течения, если можно.
Волеску посмотрел на него долгим взглядом и улыбнулся еле заметно:
— У моего двоюродного племянничка Джулиана очень развито чувство юмора.
Петра ждала, едва решаясь дышать, и уж точно не собиралась говорить, хотя слова в голове кипели водоворотом.
— Ладно, конечно. Вы вправе защищать оплодотворенные яйцеклетки, как считаете нужным. Я понимаю ваш… дефицит доверия, пусть даже твердо знаю, что он необоснован.
— Тогда вы с Петрой пока займетесь тем, чем должны, — сказал Боб, — а я вызову пару курьеров из центра оплодотворения, дождусь эмбрионов и отвезу их на заморозку.
— До этого этапа часы пройдут, — сказал Волеску.
— Мы можем себе позволить оплатить это время, — отозвалась Петра. — И не хотим рисковать из-за возможных недоразумений или задержки.
— Мне надо будет снова взять их через несколько часов, — заявил Волеску. — Чтобы разделить и протестировать.
— В нашем присутствии, — напомнила Петра. — И в присутствии специалиста, который будет имплантировать первый эмбрион.
— Уж конечно, — ответил Волеску с натянутой улыбкой. — Я вам их отсортирую и уничтожу те…
— Мы уничтожим те, у которых будет «ключ Антона», — перебил его Боб.
— Само собой разумеется, — ответил Волеску чопорно.
Ему очень не нравятся правила, которыми мы его связали, подумала Петра. Это было видно по его глазам. Несмотря на спокойную манеру держаться, он был разъярен. Он был даже… даже смущен. Что ж, если этот человек может еще ощущать стыд, тем лучше для него.
Когда Петру осмотрел врач, которому предстояло проводить имплантацию, Боб договорился о найме охраны. Охранник будет стоять у двери «детской», как ласково называли сотрудники больницы помещение для эмбрионов, круглые сутки.
— Поскольку ты первая повела себя как параноик, — сказал Боб Петре, — мне ничего не оставалось, как стать еще большим параноиком.
Но на самом деле это было облегчением. Все дни, пока эмбрионы готовили к имплантации, пока Волеску, несомненно, пытался лихорадочно придумать какую-нибудь неразрушающую процедуру и выдать ее за тест, Петра рада была, что ей не надо лично торчать в больнице, наблюдая за пробирками.
Ей представилась возможность посмотреть город, где Боб провел детство. Боб, однако, был твердо настроен посещать только туристические места и побыстрее возвращаться к своему компьютеру. Она знала, что он нервничает, проводя в одном городе столько времени, тем более что впервые их местонахождение стало известно человеку, которому они ни на йоту не верили. Сомнительно, конечно, чтобы Волеску был знаком с их врагами. Но Боб настаивал на смене гостиницы каждый день, а такси брал, лишь отойдя от отеля на несколько кварталов, чтобы врагу было труднее поставить на него капкан.
Но он избегал не только врагов. Он избегал и своего прошлого. Петра посмотрела карту города и нашла зону, которую Боб очевидно обходил. На следующее утро, когда Боб взял первое в этот день такси, она наклонилась вперед и назвала водителю маршрут.
Боб почти сразу понял, куда направляется такси. Петра ощутила, как он напрягся, но он не отменил ее указание и даже не стал ей выговаривать, что она не посоветовалась с ним. А что было делать? Иначе это стало бы признанием, что он избегает мест, которые знал ребенком. Признанием в страхе.
Но Петра не собиралась позволить ему провести день в молчании.
— Я помню истории, которые ты мне рассказывал, — произнесла она тихо. — Их немного, но я все равно хочу увидеть все своими глазами и надеюсь, что тебе это не слишком больно. Но если даже и так, я думаю, что ты это перенесешь. Потому что когда-нибудь мне придется рассказывать детям об их отце. И как мне рассказывать о его жизни, если я не знаю, где она проходила?
Боб после очень короткой паузы кивнул.
Они вышли из машины, и Боб повел Петру по улицам своего детства, которые тогда уже были обветшалыми и старыми.
— Здесь очень мало что изменилось, — сказал Боб. — С одной только разницей — улицы больше не кишат брошенными детьми. Видимо, кто-то нашел деньги, чтобы ими заняться.
Петра задавала вопросы, внимательно слушала ответы, и наконец он понял, насколько серьезно она говорила, насколько для нее все это важно. Боб повел ее прочь от главных улиц.
— Я жил в переулках, — объяснил он. — В тени. Как падальщик, поджидающий чьей-то смерти. Мне приходилось искать крохи, которых не видели другие дети. Выброшенное ночью. Протечки из мусорных баков. Все, в чем могла отыскаться пара калорий.
Он подошел к мусорному баку и положил на него ладонь.
— Вот этот, — сказал он. — Вот он однажды спас мне жизнь. Вон там, где музыкальный магазинчик, был ресторан. Я думаю, служитель, который выбрасывал мусор, знал, что я здесь прячусь. Он выносил кухонные отбросы после обеда, при свете дня. И другие дети все расхватывали. А объедки с ужинов выносились утром, тоже при свете, и тоже мне не доставались. Но он выходил еще разок в темноте — покурить прямо возле мусорного ящика. И после этого там всегда оставался кусок чего-нибудь. Вот здесь.