ственно, меня это нисколько не оправдывает, и мне вовсе незачем было вести себя, словно последний ублюдок. Я просто хочу сказать: теперь я понимаю, с чего все началось.
— Ну и ладно, — ответил Эндер.
— Извини, — сказал Питер, — за то, что в детстве не относился к тебе лучше. Ибо всю свою жизнь, пока я делал все, о чем рассказал тебе за время нашего невероятно дорогого разговора, я знал, что делаю все правильно. И что Эндеру бы это понравилось.
— Только не говори, будто делал все это ради меня.
— Шутишь? Я делал все это потому, что тщеславнее меня не было на всей планете. Но я всегда считал, что Эндеру это понравится.
Эндер не ответил.
— Черт побери, малыш, все намного проще. Не будь того, что ты совершил в двенадцатилетнем возрасте, — не было бы и дела всей моей жизни.
— Что ж, Питер, значит, моя… победа стоила того.
— Какая же прекрасная семья была у мистера и миссис Виггин!
— Рад, что мы смогли поговорить, Питер.
— Я тоже.
— Думаю, я сумею о тебе написать.
— Надеюсь.
— И даже если не сумею — это вовсе не значит, будто я не был рад узнать, каким ты стал.
— Жаль, что не могу оказаться рядом с тобой, — сказал Питер. — Чтобы увидеть, каким стал ты.
— Я никогда не стану взрослым, Питер, — ответил Эндер. — Я застыл в истории, и мне всегда двенадцать. Ты прожил хорошую жизнь, Питер. Передай Петре мой привет и скажи, что я по ней скучаю. И по другим тоже, но по ней особенно. Ты получил лучшую из нас.
В это мгновение Питер едва не сказал ему, что Боб и трое его детей летят где-то в космосе, ожидая лекарства, перспективы создания которого пока что выглядят не слишком многообещающе. Но потом понял, что ничего рассказать не может — это была не его история. Если Эндер о ней напишет, Боба могут начать искать. Кто-нибудь решит связаться с ним, позвать его домой. И тогда впустую окажется весь его полет. Его жертва. Его сатьяграха.
Больше они никогда не разговаривали.
Питер прожил еще несколько лет, несмотря на слабое сердце, и все это время надеялся, что Эндер все-таки напишет книгу, которую ему хотелось. Но когда он умер, книга так и осталась ненаписанной.
Короткую биографию, названную просто «Гегемон» и подписанную «Говорящий от Имени Мертвых», прочитала уже Петра — и целый день после этого проплакала.
Она читала ее вслух на могиле Питера, замолкая каждый раз, когда кто-то проходил мимо, — пока не поняла, что люди идут ее послушать. Тогда она подозвала их и начала читать с начала.
Книга была не слишком длинной, но в ней чувствовалась сила. Для Петры она стала воплощением всего, чего хотел Питер. Она поставила точку в его жизни — в его злых и добрых поступках, в войнах и мире, в лжи и правде, в манипуляциях и свободе.
По сути, «Гегемон» был продолжением «Королевы улья». Первая книга описывала историю целой расы, и то же можно было сказать о второй.
Но для Петры это была история человека, который сыграл в ее жизни намного бо́льшую роль, чем кто-либо другой.
За исключением одного — того, кто теперь жил лишь тенью в чужих рассказах. Великана.
Его могилы не существовало, как не существовало и книги о нем, которую можно было на этой могиле прочитать. И его история не являлась полностью человеческой, поскольку в каком-то смысле нельзя было назвать таковой саму его жизнь.
Это была жизнь героя. И она закончилась, когда его забрали на небеса — умирающим, но не мертвым.
«Я люблю тебя, Питер, — сказала Петра на могиле мужа. — Но тебе следует знать, что я никогда не переставала любить Боба и тосковать по нему, стоило лишь мне взглянуть на лица наших детей».
А потом она пошла домой, оставив позади обоих своих мужей — того, чья жизнь воплотилась в памятнике и книге, и того, чей единственный памятник она воздвигла в своей душе.
Бегство теней
Orson Scott Card: “Shadows in Flight”, 2012
Перевод: К. П. Плешков
Линн Хендер, мудрому наставнику, коллеге-творцу и истинному другу
1В тени Великана
Космический корабль «Геродот» покинул Землю в 2210 году с четырьмя пассажирами на борту. Разогнавшись почти до скорости света, он продолжал свой полет, отдавшись на волю релятивистских эффектов.
На «Геродоте» прошло всего пять лет, но на Земле за это время миновал четыреста двадцать один год.
Трое тринадцатимесячных младенцев на борту превратились в шестилетних детей, а Великан пережил отпущенное ему время на два года.
Стартовавшие с Земли звездолеты обнаружили девяносто три колонии — сперва планеты, когда-то колонизированные жукерами, а потом и другие, пригодные для жизни.
Шестилетние дети на «Геродоте» хоть и были малы ростом для своего возраста, но отличались выдающимся не по годам умом, как и сам Великан в детстве, — у всех четверых был задействован ключ Антона, одновременно являвшийся как генетическим дефектом, так и генетическим достоинством. Умом они превосходили специалистов в любой области, не страдая при этом какими-либо симптомами аутизма. Но рост их тел не прекращался. Сейчас они были еще малышами, однако к двадцати двум годам им предстояло достичь размеров Великана, которого к тому времени давно уже не будет в живых, ибо он умирал, и после его смерти дети должны были остаться одни.
Эндрю Дельфики по прозвищу Эндер сидел в рубке ансибля «Геродота», взгромоздившись на стопку из трех книг в рассчитанном на взрослых кресле: так детям приходилось работать с главным компьютером, обеспечивавшим связь посредством ансибля, устройства мгновенной связи, которое соединяло «Геродот» со всеми компьютерными сетями девяноста четырех планет Межзвездного конгресса.
Эндер просматривал внушавший некоторую надежду отчет об исследованиях в области генной терапии, когда в рубку вошла Карлотта:
— Сержант устраивает семейный сбор.
— Ты же меня нашла, — сказал Эндер. — Значит, и он может, если захочет.
Карлотта взглянула через его плечо на голодисплей.
— И толку тебе с того? — спросила она. — Лекарства все равно нет. Никто его даже больше не ищет.
— Для нас одно лекарство — просто взять и умереть, — сказал Эндер. — И тогда человечество никогда не пострадает от синдрома Антона.
— Мы все равно рано или поздно умрем, — заметила Карлотта. — Великан уже умирает.
— Сама знаешь, это единственное, о чем хотел бы поговорить Сержант.
— А разве не стоит поговорить?
— Да, в общем-то, незачем. Когда это случится — тогда и будем решать, что делать.
Эндеру не хотелось думать о смерти Великана. Она и без того уже задержалась, но, пока Великан был жив, оставалась надежда, что удастся его спасти — или, по крайней мере, успеть сообщить хорошие новости, прежде чем он умрет.
— Не можем же мы обсуждать это при Великане, — сказала Карлотта.
— Здесь, в рубке, его нет, — заметил Эндер.
— Ты же знаешь — если он захочет, может нас слышать.
Чем больше времени Карлотта проводила в обществе Сержанта, тем больше становилась похожа на него. Паранойя. Мол, Великан их слышит.
— Если он сейчас нас слышит, то знает, что у нас собрание, и на какую тему — тоже знает, так что все равно станет нас слушать, где бы мы ни были.
— Сержант предпочитает подстраховаться. Так он лучше себя чувствует.
— А я лучше себя чувствую, когда мне не мешают заниматься своим делом.
— Ни у кого во всей вселенной нет синдрома Антона, кроме нас, — сказала Карлотта, — так что ученые давно прекратили им заниматься, даже если у них вечное финансирование. Прими как данность.
— Может, они и прекратили, но не я, — возразил Эндер.
— Как можно заниматься научной работой без лабораторного оборудования, без подопытных, вообще без ничего?
— Зато я невероятно умный, — весело заявил Эндер. — Я просматриваю все данные об исследованиях в области генетики и ищу связь с тем, что нам уже известно про ключ Антона с тех времен, когда над проблемой трудились выдающиеся ученые. И связь эту я могу найти там, где людям ее никогда не увидеть.
— Мы — люди, — устало вздохнула Карлотта.
— Если у меня все получится — наши дети ими уже не будут, — сказал Эндер.
— Никаких детей у нас на самом деле быть не может, — возразила Карлотта. — Не стану же я спариваться с кем-то из моих братьев, и с тобой в том числе? Никогда и ни за что. Меня от одной только мысли тошнит.
— Тебя тошнит при мысли о сексе, — ответил Эндер. — Но я подразумеваю под «нашими детьми» вовсе не тех, что могут у нас родиться. Я имею в виду детей, которые у нас появятся, когда мы воссоединимся с человечеством, — и вовсе не обычных детей вроде наших давно умерших братьев и сестер, которые остались с матерью, женились и родили собственных детей. Я про детей со взведенным ключом, таких же маленьких и умных, как и мы. Если я найду для них лекарство…
— Лекарство — избавиться от всех детей вроде нас, оставив только нормальных. И тогда хлоп — и синдрома Антона больше нет.
Карлотта постоянно возвращалась к одному и тому же аргументу.
— Это не лекарство. Это истребление нашего нового биологического вида.
— Никакой мы не вид, раз можем скрещиваться с людьми.
— Станем видом, как только придумаем, как передать по наследству наш выдающийся ум без смертельного гигантизма.
— Великан вроде как ничуть не глупее нас. Пусть и займется ключом Антона. А теперь — давай, пойдем, пока Сержант не разозлился.
— И что, мы должны позволять ему командовать лишь потому, что он злится, если мы его не слушаемся?
— Речь смельчака, — усмехнулась Карлотта. — Ты же всегда первый уступаешь.
— Только не сейчас.
— Если бы Сержант явился сюда сам, ты бы тут же извинился, все бросил и пошел. А тянешь лишь потому, что не боишься рассердить меня.
— Точно так же, как и ты не боишься меня рассердить.
— Пойдем, я сказала.
— Куда? Подойду попозже.