Эндимион — страница 13 из 17

Взмахнул крылом — и тучи убежали,

Которые нам смертью угрожали.

Ты — светлый дух, который всех дороже!

Ты — бог биений, повелитель дрожи

И грудей, обнажённых и прекрасных

Во вздохах страстных!

Ты — чудный свет во тьме и затемнитель

Ты света в свете! Сладкий отравитель!

Здесь кубок твой, что полон яду, с жаждой

Пьёт каждый, каждый!

И губы Матери твоей…» —

                                         Но хоры

Шум заглушил, когда златые створы

Открылись вновь и в зал внесли титана,

Седого патриарха Океана,

Сидевшего на троне. С верным стадом

Проститься он хотел последним взглядом,

А после в грот навеки удалиться

И возмечтать. — И вздрогнули сестрицы,

Морские девы, увидав картину:

Дориду и Нерея взяв на спину,

Их пенный вал восславил океанский.

Играл на лютне Амфион Фиванский.

Дельфиниха под ним была увита

Ветвями лавра. — Всякий Амфитриту

Хотел увидеть в перлах — и хотелось

Им увидать Фетиду.

                                 Завертелось

Всё пред Эндимионом; закачало

От близости бессмертного начала.

И он закрыл глаза в изнеможенье,

Но обострило боль воображенье.

«Венера! Где ты? Где твоя опора?

Я умираю… Скоро, очень скоро…

Твой голос слышу…» — И сомлел у трона

Нептуна. Нереиды сокрушённо

Над ним склонились… Тщетно! Их искусство

Не привело Эндимиона в чувство:

Он спал. Тогда они толпой печальной,

Латмийца подхватив, дорогой дальной

Его к беседке понесли хрустальной.

Пока они влекли его в печали,

Сии слова в душе его звучали.

Светили звёзды, звукам помогая:

Эндимион! Любовь моя благая!

Мне, никшей перед собственной судьбою,

Бессмертье завоевано тобою.

Восстань же! Не успеет голубица

Вскормить птенцов — в просторы без границы

Мы улетим. О, пробудись, любимый!

Проснулся он. Покой невыразимый

Царил вокруг. Вот озеро, дубрава.

Прохладу навевающие травы

Над ним запели, и, охвачен сном,

Забылся он в убежище лесном.

КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ

О, Муза моего родного края!

Ты родилась в горах, когда, играя

Над радугою реял дух небесный.

В пещере прозябала ты; и тесной

Норою волчьей был наш край; и речи

Людской леса не слышали; далече

До первого друидов появленья

В ту пору было. Ты глубин прозренья

Во бденьях одиноких достигала.

На глас восточный ты не отвечала.

К тебе взывали Музы Аполлона,

Но ты и к ним была неблагосклонна:

Твой ореол — страна твоя родная.

«Приди, приди, Сестрица Островная!» —

Промолвила и громче повторила

Авзония. — Но снова обратила

Ты к Англии, о Муза, упованья

И там добилась полного признанья!

Но пусто в наших душах: крылья духа,

В кости и плоти запертые глухо,

Томятся, как в тюрьме. Тоска, унынье

К подушкам нашим припадают ныне.

И брызнет светом утро дней грядущих

На жизни наши, на мокриц ползущих,

Отметив их насмешкой и презреньем.

Сколь счастлив приходящий с откровеньем

К тебе, о Муза! Но о бардах милых,

От нас ушедших, был, увы, не в силах

Молиться я. Продолжу с грустью дале. —

«Зачем, зачем ушла в чужие дали

Я от земли родной! Когда прощалась

Я с Гангом — всюду счастье улыбалось.

Но одиноким кажется прохлада

Ручья — прогорклой; гроздья винограда,

Созрев, поят их кислым соком. Снова

Всего глоток бы воздуха родного

И дома умереть хотелось мне бы…»

Эндимион, услышав это, небу

Вознёс неисчислимые обеты.

В терновые колючие просветы

Он голову просунул осторожно,

Прислушиваясь чутко и тревожно,

Как самочка, что оленёнка прячет.

«…Ужели никого со мною? Значит,

Ни помощи, ни слова утешенья?

Ни рук весёлых, ни прикосновенья?

Ни губ любимых? И ужель вовеки

Не прикоснутся трепетные веки

К моей груди? Увы, ужель в неволе

Очей моих — никто, никто уж боле

Пощады не попросит? Я — пропала…».

Уж лучше б ты погиб на дне провала,

Растаял в воздухе, исчез в пучине,

Когда ты видел девушку в кручине

И вынес это! Посмотри на небо:

Бесстрастной не осталась даже Феба,

А ведь она — прекрасней. Колыханье

Лесной травы от бурного дыханья,

И нежность рук, и голос трижды нежный, —

Ужель не станет боль твоя безбрежной

И не поймёшь ты, как она похожа

На горе бедной девушки, что всё же

Тепла и наслаждения взыскует,

Которая голубкою тоскует,

Когда на клетке — плотная завеса? —

Однако, чу! —

                    «…Здесь нужен жезл Гермеса,

Чтоб Гиацинт в живое превратился,

Чтоб он с тюрьмой зелёной распростился

И королевой в жизни обновлённой

Меня б назвал, коленопреклонённый.

Я так любила!.. Юноша несчастный…

Я таяла душой, — о, мой прекрасный! —

И мягко уступала, посвящая

Мечты ему, слезами сокращая

Свой бренный век во дни душевной смуты.

Бесчувственные, серые минуты

И старый лес! Поверьте, нет на свете

Ни рос, ни молний, что длинней, чем эти —

В глазах любви; а также нет, поверьте,

Таких мелодий, что смешать до смерти

Так были б землю с небом в состоянье,

Как глас любви; и всякое дыханье

Не восприимет воздух луговинный,

Пока в дыханье нету доли львиной

Сердечной страсти!»

                               Он насупил брови;

К стволу прижался. — Он другой любови

Желать не мог отныне. В удивленье

Припомнив пережитое волненье,

Подумал он: «По суше и по морю

Придя, в конце концов, к такому горю,

Не умереть? Как странно! Я не стыну

К тебе, моя Богиня! Не отрину

Тебя Юноны ради; постоянна,

Как выдохи и вдохи океана,

Душа тройная, но… Я чую жадно:

И к той, и к той любовь моя громадна.

Разбил я сердце — с этою и с тою».

И застонал, сражённый красотою.

Меж тем была и дева смущена,

И грудь её вздымалась, как волна.

Он вышел из кустов. В прохладной сени

Она, как роза на душистом сене,

Была нежна. Волнуясь и дрожа,

Латмиец обратился: «Госпожа!

Прости за согрешение такое,

За нарушенье святости покоя.

Прости за то, что полон я печали,

Но я в надмирные стремился дали,

А ты… А ты… Мои украла крылья,

Палач мой милый! Сила и бессилье,

А также одобренья и укоры

Мне станут безразличны — очень скоро, —

И всё, что прежде пережил я страстно,

Я — очень скоро — вспомню безучастно.

Ты вечер дней моих приветь с улыбкой.

Когда ж мой разум покачнётся зыбкий,

Будь нянькой мне, но зная, что умру я,

Мне руку протяни для поцелуя.

Ты плачешь обо мне? Что ж, я утешен.

Грозите, парки! Пусть Эреб, кромешен,

Чернит небесный свод и твердь земная

Крошится! О забвении мечтаю,

Увидев эти слёзы; в том порукой

Мне будет Зевс». С невыразимой мукой

Вздохнула незнакомка и сказала:

«Зачем ты беды кличешь? Не бывало

Их здесь, в дубраве. Или не по нраву

Тебе ручьев журчанье? Вон ораву

Своих птенцов дрозды полётам учат.

Ужели эти трели слух твой мучат?

Замкни уста для жалоб, или жизни

Не будет розам: осквернят их слизни.

Но если ты, по-прежнему скорбя,

Всё слезы льёшь, — преступен, кто тебя

Не слушал от рассвета до рассвета

И жалобы оставил без ответа!»

И молвил он: «Конец моей невзгоде;

Я твой — навек, но век мой — на исходе.

Так помоги мне музыкой и пеньем

Дожить его с покорством и терпеньем,

И это станет радостью прощальной.

Об Индии пропой, чудесной, дальней.

Ведь ты — оттуда?» — И в дубраве дикой

Раздался вдруг напев прекрасноликой,

И был он полон жалости великой:

«Что, Горе,

Живёшь в раздоре

С ланитами? Иль розе белоснежной

Их цвет подаришь красный,

Иль ты его, прекрасный,

Подаришь, Горе, маргаритке нежной?

Что, Горе,

Живёшь в раздоре

С очами соколиными? Их пламень

Ты полночью безлунной,

Засветишь над лагуной

И высветишь во тьме прибрежный камень?

Ах, Горе,

Зачем ты в споре

С надгробным плачем, с песней безысходной?

Затем, чтобы закату

Печальную кантату

Соловушка пропел в росе холодной?

Ах, Горе,

Зачем ты в споре

С душевным счастьем и с началом лета?

С зарницы до зарницы

Так можно прокружиться,

Но не задеть и венчик первоцвета.

Пуста твоя беседка:

Иной цветок нередко

Призыв твой оставляет без ответа.

От Горя,

С судьбою споря,

Уйти хотела, да не тут-то было:

„Лишь ты — моя отрада,

Другую мне не надо,

Не отпущу“, — мне Горе говорило.

Хотелось хоть обманом

Расстаться с окаянным.

„Не отпущу“, — мне Горе говорило.

Я у реки под пальмами рыдала.

Сочувствия от ближних не видала,

И потому роняла на кувшинки

Свои слезинки.

Что были холодны, как беспредельный

Мой страх смертельный!

Я у реки под пальмами рыдала.

Обманута жестоко, небывало

Одним из соблазнителей, живущих

В небесных кущах,

Я у реки под пальмами рыдала.

Однако вдруг раздался шум пирушки