Красоты все забыл влюбленный разум,
И в памяти осталась только Феба.
И, попросив прощения у неба,
Опять Эндимион тепло и нежно
Взглянул на прелесть спавшей безмятежно
И за руку во сне его державшей.
И он губами вновь коснулся спавшей,
И удалилась плачущая тень…
«Постой, богиня, яркая, как день! —
Вскричал Эндимион. — Скажи, благая:
Живу я сердцем, хитрости не зная,
За что ж погружено оно во тьму?
За что ж столь мало радости ему?»
Здесь незнакомка дивная проснулась,
Эндимиону мягко улыбнулась,
Взглянув с любовью. Сон зевнул туманный.
«О, лебедь Ганга! Сумрачный, обманный,
Да сгинет призрак! Ты вкушаешь грёзы,
Грядущих бед, не чувствуя угрозы.
О, милая, тебя моё чуть было
Предательское сердце не убило! —
Но ты лишь плачешь и не жаждешь мщенья.
Как ты цельна в добре и всепрощенье,
Таким и я в любви мечтаю быть.
Сумею ли тебя вознаградить,
Когда очищусь? — Да. — Какое чудо
Твоя душа! Хочу я знать: откуда
Пришла она? Я — не таков, к несчастью, —
Смятен, не одержим единой страстью.
Каков конец? Клянусь я Немезидой,
Гонимый одинокою планидой,
Умрёт мой дух, угаснет мой мятеж.
Вперёд, вперёд!» — И взвился их кортеж,
Величественный, плавный и отважный,
Оставя Сон в его пещере влажной.
И диск вечерний под гору катился,
И Веспер восходивший серебрился,
Меж тем возлюблённые с клятвой вечной
Взлетели и на Путь ступили Млечный.
Они клялись друг другу столь безумно,
Беспечно, бесконечно и бездумно,
Среди ветров несомые к Плеядам,
Что их сердца, мятущиеся рядом,
И смертные простые замечали.
Сердца стучали в радости, в печали,
Скорбя, смеясь, и плача, и играя, —
И страсть переполняла их до края.
На них луна с эбеновой полоски,
В упор взглянув, чуть видимый, неброский
И крохотный, подобный жезлу феи,
Алмазный луч метнула в эмпиреи —
Сигнал о том, что хочет в дивной дали
Серебряные подвязать сандальи.
Склонила в тучи голову несмело,
И поднялась, и словно улетела,
Когда Эндимион взглянул в надежде
Любимый взор увидеть, как и прежде.
Но — горе! — дева медленно сокрылась:
Возлюбленное тело растворилось
В холодном свете. — Он целует руку,
Но чувствует и горький стыд, и муку:
То — собственные пальцы! Рядом — пусто.
Скакун любимой воспарил в эфире
И — грянул оземь.
Есть в нездешнем мире
Такой предел, где души в состоянье
Своё же проследить существованье.
Там дух во тьме вздыхает на могиле
Печали похороненной, но в силе
Ей час он посвятить всего — не доле:
Проникновенье каждой новой боли
Он чувствует всё боле и острее.
Отравленные стрелы, всюду рея,
В округе свищут, разнося заразу,
И тот, кто здесь не странствовал ни разу,
Ещё заглянет в мрачную геенну.
Но ведомо немногим, сколь блаженно
Уснуть, войдя сюда, под эти своды,
Где не тревожат счастье и невзгоды.
Вовне гроза устраивает войны,
Но в глубине — всё тихо, всё спокойно,
Как будто здесь, вдали от внешней смуты,
Кончаются последние минуты
К Аиду отбывающего. Рвенье
Здесь под началом умиротворенья.
Когда б страдальцев горе ни сжигало,
Они всегда напьются из фиала,
Где тает лёд. — И юная Семела
О роскоши такой мечтать не смела,
Возжаждав материнства! — Рай затменный,
Где властвует лишь слабый и смиренный,
Где только тишина и говорлива,
Где только тот и может прозорливо
Вглядеться в мир, кто не выносит бдений
И видит сон без грёз и пробуждений! —
Обитель духа! Да, ты терпишь бремя
Пространства этого, но в то же время
Ты в целости хранишь свои глубины. —
Эндимион! Закончились кручины
С тех пор, как ты нашёл через тревогу
К пещере тишины свою дорогу. —
И конь летел, и скорость ужасала,
И всё ж не беспокоился нимало
Латмиец оттого, что он не знал,
Куда летит: он сердцем ликовал!
И он с востока зов услышал горна,
И резвый конь понёс его задорно,
И пела среди праздничного пира
Душа Латмийца; все богатства мира
Не видел он — и не заметил милых
Созданий быстрых, лёгких, среброкрылых.
И, словно бы приветствуя кантатой
Того, кого скакун им нёс крылатый,
Они запели, видя в отдаленье
Блистательного гостя появленье.
«Кому, кому не нравен пир Дианы?
Ужель не все здесь веселы и пьяны?
Кто Цинтию покинет, злой и мрачный?
Кто презирает праздник новобрачной?
Не Геспер, нет: он, пальцами играя,
Поёт себе и, крылья простирая,
Летит в простор лазурный и прозрачный!
Зефир и Флора, свежие, живые,
Вы пьёте дождь и росы луговые.
Найдя друзей и в розе, и в нарциссе,
Несите вверх, в заоблачные выси,
Бальзам в своей корзине,
Укроп, тимьян в количестве великом,
Несите ананасы с базиликом,
Да будут здесь и водосбор, и мята —
Несите всё, чем мать-земля богата,
Что утром росным вы собрали ныне,
И — в небо! Ввысь! К вершине!
О, Водолей, хвала тебе, хвала!
Хрустальный бог! Тебе не два крыла
Юпитер даровал, но два фонтана.
Ты освещаешь лес, когда Диана
Играет и резвится,
Ты реешь, реешь в небе многозвёздном,
Ты полумесяц в воздухе морозном
Зажги, зажги — и светом брызни в очи,
Зажги, зажги в честь первой брачной ночи
Звезды, Звезды-Царицы!
Вон Кастор с Полидевком и ручные
Медведица и Лев — миры ночные.
А вот и третий — через все границы
Он к Близнецам летит быстрее птицы.
Кентавр — его названье!
Ярится Лев, Медведица ярится,
Кентавр же стрелы мечет, он стремится
Сразить врага. Но если лютня грянет,
Повержен будет он, и не восстанет,
И примет наказанье
За то, что зверством куплена победа.
А что тебя смущает, Андромеда?
Что медлишь между звёзд? А ну, пожалуй
К компании проказливой и шалой,
Пойдём, пойдём за нами!
Данаи сын, к Юпитеру взывая,
Тебя уже оплакал, дорогая.
Свободна ты! — И нет былой угрозы.
Любовь искупит все былые слёзы,
Что ты лила ручьями!
А вот и Феб, клянемся Дафны страхом!» —
Эндимиона конь единым махом
Принёс на холм, туманом окружённый.
Но, думой неотвязной поражённый,
Латмиец вымолвил: «Дружил я с бурей
И не боялся даже адских фурий,
Чего бояться? Ужас был мне друг,
И он питал тревогу и испуг:
Живущим за пределами земного
Любое зло — нестрашно, и неново,
И призраку подобно… Вижу ясно
Траву, и почву твёрдую прекрасно
Я чувствую… Чу! Голос твой! Откуда?
Кто там тебя в росе оставил? Чудо
Как хороша земля! — Давай друг друга
Любить и брать от леса и от луга
Плоды их — и не посещать отныне
Жилища поселившихся в низине,
И ложь фантомов отвергать. Я душу
Вожу по лабиринту; я разрушу
Его твоею прелестью. Но где ты?
Растаяла, исчезла… Место это
Я нашим домом сделать возмечтал.
Ягнёнка здесь я мысленно заклал.
Пан говорит, что здесь, в его дубраве,
Должны в любви и мире жить мы. Даве
Любя ничто, я ничего не видел —
Лишь разве только Сон! — и тем обидел
Любовь, и небо, и первоначала
Самой природы; не ценил нимало
Я связей меж людьми; я жил, не зная
Красы цветов и рек, не замечая
Могил геройских! Даже против славы
Душа сплетала заговор. (Что, право,
Поведал бы я детям с сожаленьем.)
Нет, чуждым удовлетворять стремленьям
Вне своего естественного круга
Не может смертный. Милая подруга,
Меня едва от гибели спасла ты:
И — рухнули воздушные палаты!
Прощайте же, пустынные пещеры,
И вы, валы, огромные сверх меры,
Морей воображаемых! Обману
Сирен я не поддамся; я не стану
Спешить на брег, дрожа от возбужденья.
Прощай, мечта, хотя и по сей день я
Люблю тебя; в Элизии благом,
Быть может, мы и встретимся потом,
Но на земле тебя не полюблю я,
И потому-то жертвую, тоскуя,
Двух голубков. Свети же мощью всею
Над нами, над возлюбленной моею!
Индийское моё очарованье,
О, лилия! — Одно твоё лобзанье,
Одно лобзанье, тёплое, как воздух,
Как летний воздух в голубиных гнёздах, —
Ты, теплая, что кровь моя живая, —
Растаяла, исчезла… Я мечтаю
Поговорить с тобой… Но прочь мечты!
Я вижу холм, где рядом — я и ты,
И вижу я подножье мшистой кручи,
И плющ густой, и тисы — лес могучий,
Который осыпает всякий раз
Росою, точно ягодами, нас.
Уходим в тень, покорные друг другу,
Иль по зелёному гуляем лугу.
Шагни вперёд — и свод небес открылся,
Шагни ещё — и ключ засеребрился.
Внизу, в долине, ясно виден он,
Повсюду слышен громкий плеск и звон.
Возьму я мёд у пчёлок золотистых,
Добуду яблок сладких и душистых,
Нарву салата, забредая в дали,
Что смертные доселе не видали,
Сберу щавель, нетронутый оленем,
И песню просвирелю с вдохновеньем,
Чтоб знала ты, куда я направляюсь.
Дай выговорюсь! В радость погружаюсь,
Что так искал… Позволь душе излиться:
Живу доныне в прошлом, как в темнице!
Пущу я рыбок стайкою волшебной
В твой ручеёк любимый и целебный.
Дам корму им из беличьей кладовки,
И дно ручья я изукрашу ловко
Янтарными ракушками витыми,
И гальками украшу голубыми;