И я вослед — и этим рассчитаюсь
За горе, боль и скорбь, что постоянно
Сопутствовали мне. — Врагом Титана
Клянусь, я прав!» — Отдавшись беззаботно
Предсмертной радости, он шел, охотно
Смеясь над речкой, солнцем заходящим,
Как над шутами; с непочтеньем вящим
В священное лицо самой природе
Смеясь. Вдруг перед ним, — случайно, вроде, —
Возникла роща. Молвил он серьёзно,
Входя в неё: «Звучит весьма курьёзно:
„Правитель мотыльков!“ Поздравить не с чем!
Я Радаманта языком зловещим
Клянусь, а также сумеречной верой
И прахом Прометея, прядью серой
Сатурна и его же головою
Трясущейся — с бесплотною средою
Венчался я по глупости ребячьей.
Однако смертных, так или иначе,
Подобное приводит отверженье
К нечестию». — И начал погруженье
В такую глубь душевного провала,
Где под конец и музыка пропала.
Он Цинтии уже не слышал хора,
Хотя в тиши лесного коридора
Вовсю капеллы звёздные звучали,
И дебри леса их не заглушали.
Не видел он сестры и Индианки,
Устроившихся тут же, на полянке, —
Как примулы, что ночью собирала
Весна прохладноперстая, бывало.
«Эндимион! — воскликнула Пеона. —
Взгляни: мы здесь. Ответь определённо:
Что делать будешь ты, пока мы живы?»
Он обнял их и молвил: «Я нелживо
Намерен править, что бы ни случилось,
Хотя б на землю небо ополчилось!»
Здесь, к изумлению Эндимиона,
Сказала незнакомка: «Купидона
Голубкою клянусь, клянусь я белой
Своею грудью, прорицатель смелый,
Быть по сему!» — И на прекрасном лике
Серебряные заиграли блики,
И смоль волос преобразилась в злато,
Любовью взор сиял. Такой когда-то
Её он видел. — Боги! Это Феба! —
И от поклона жительницу неба
Он удержал, воскликнув: «Пребывали
В разлуке долго мы! Меня вначале
Страх глупый сковывал; и воля рока
Вмешалась дале. Резко и глубоко
Преобразило одухотворенье
Твою земную плоть. Под мирной сенью
Мы заживём. Спокойно будет в чаще,
Как в колыбели. Только ты почаще
К нам приходи, сестра!» Поцеловала
Пеону Цинтия и пожелала
Ей доброй ночи. Присоединился
Эндимион к супруге. Он склонился
Перед богиней. Трижды в исступленье
Поцеловал он руку ей. — Мгновенье,
И — скрылись оба! — И домой Пеона
Пошла, взглянув на небо изумлённо.
Комментарий
Первому изданию «Эндимиона» было предпослано следующее предисловие Китса, написанное им, по всей видимости, в состоянии тяжёлой депрессии.
Ясно понимая, каким стилем написана эта поэма, предлагаю её вниманию публики — не без горьких сожалений.
Что за стиль имеется в виду, читателю станет понятно, едва лишь он обнаружит — и довольно быстро — великую неопытность и незрелость автора, когда всякая ошибка свидетельствует о лихорадочных поисках и о том, что налицо — незаконченная работа. Сознаю, что первые две книги — и, разумеется, обе вторые, — завершены не настолько, чтобы отдавать их в печать. Я бы и не отдал, будь я уверен в том, что после года исправлений и переделок получится что-нибудь путное. Но нет, не получится: слишком уж зыбки основания для такой уверенности. Детище моё должно угаснуть — и это справедливо. Жаль, что и говорить, но всё же есть надежда, что, сокращая и дорабатывая стихи, я научусь делать их жизнеспособными.
Возможно, это звучит слишком самонадеянно, и потому — достойно наказания; однако ни один человек, обладающий чувством, не поднимет на меня руку. Нет, он оставит меня наедине с самим собой, убеждённый в том, что нет страшнее ада, чем дело великое, но неудавшееся. Конечно же, я пишу это, не имея ни малейших намерений предотвратить критику в свой адрес. Я лишь хочу снискать доверие знающих людей — тех, кто проникает в суть ревностным взором, к чести и славе английской литературы.
Воображение мальчика носит здоровый характер; таково же — зрелое воображение мужчины. Но между ними — период жизни, когда душа еще не перебродила, характер не определился, жизненный путь неясен, а честолюбие глядит на мир неразборчивым оком. Отсюда — приторность и прочие невкусные вещи. Их, перечитав последующие страницы, непременно отведают те, о ком я говорю.
Надеюсь, я не слишком поздно обратился к прекрасной греческой мифологии, и яркость её не потускнела от моего прикосновения, ибо я хочу сделать ещё одну попытку[1], прежде чем расстанусь с этой темой навсегда.
Тинмут, 10 апреля 1818 года