В долину зла упали два потока.
Эндимион прислушался: но внятно
Проговорило эхо многократно
Лишь имя Аретузы. И у края
Он молвил, глядя в бездну: «Умоляю,
Моих скитаний светлая богиня,
Надеждой светлой заклинаю ныне:
Храни влюбленных от беды-ненастья,
Пошли им счастья на равнине счастья!»
КНИГА ТРЕТЬЯ
О, гордецы! Сверкают их короны
Фальшивым блеском. Отворят загоны,
И блеющее стадо их сует
Траву съедает, изводя на нет
Людские пастбища. — Какое горе!
А то, бывает, с тупостью во взоре
Глядят на подожжённую лисицу,
Что опаляет спелую пшеницу
Надежды нашей. От совиных глаз
Впадают в страх — но прежде и сейчас
Им дарят люди красные одежды,
Меж тем как венценосные невежды
Себе же аплодируют, и любы
Им эти одуряющие трубы,
И пушки, салютующие разом,
Что мощно оглушают слух и разум,
Подобно тучам, что во время оно
Над стогнами гремели Вавилона,
Упрёки на халдеев извергая.
Ужель везде лишь маска золотая
Величье воплощает? — Не везде:
Величье там, где к трону и к звезде
На крыльях терпеливых вдохновенных
И чудом волхвований неизменных
Выносит нас. Мы царствуем, пока
Нас лестница ведёт под облака,
И мы восходим, наблюдая внове
Вселенную в её первооснове,
Где сонмы Сил над Роком древнегубым
Священный дух со рвением сугубым
В огне, в воде, в эфире берегут.
Как молчаливый храмовый сосуд,
Они хранят любое время года.
Но нам немногих явлена природа
Таких, что украшают небосвод,
Таких, чья щедрость руку подаёт
Церере нашей, — чувства наполняя
Духовным счастьем; точно так, до края
И пчёлы мёдом наполняют соты.
Клянусь враждой, в которой сводят счёты
Ничто и Мирозданье, Аполлон,
Что эти Силы — даже легион —
Слабее, чем Сестра твоя младая.
Приходит ночь, и, ярко расцветая,
Сестра твоя с улыбкой мягкой, скромной
На трон садится, словно он, огромный,
Не ей принадлежит, и ты, Поэт,
Не ею очарован был, и свет
Не лили звёзды, ожидая вместе,
Пока Сестры послания и вести
К ним не придут в сандальях серебристых.
Луна! Ты тени патриархов истых
В дубравах древних повергаешь в трепет.
Луна! Еще сильней блаженный лепет
Ветвей старинных при твоем вниманье;
Мир не умрет: ему твоё лобзанье
Дарует жизнь; и в сновиденьях странных
Телицы грезят о больших полянах;
И горы поднимаются: им надо
Добиться от тебя хотя бы взгляда.
И есть убежище; была б ты в силе,
Твои глаза б его благословили,
Но плотны плющевые перевитья,
И королёк, лишь глядя из укрытья,
В тебя влюблён. Даруешь облегченье
Ты устрицам: ведь при твоём свеченье
Спокойнее им дышится и спится
В домах жемчужных. Верность без границы
Тебе хранит великий Океан.
Богиня Теллус чует, как титан
Чело в неё с ворчаньем упирает.
О где ты, Цинтия? Где обитает,
В зелёной ли, в серебряной беседке,
Твоя краса? Ты плачешь… слёзы едки
Из-за того, кто сам в тебя влюблен,
И слёзы льет, — и ты сама, как он,
Вздыхаешь… Виден свет во мраке ночи,
Что излучают Весперовы очи.
Ужели то — любовь? Она — она!
Но как она несчастна, как бледна
На бесконечной сини Посейдона!
Однако отчего морское лоно
В любовных блестках? Сыплют их деревья,
Как будто волн великие кочевья
Зачаровать решили. С давних пор
Способен приласкать влюбленный взор
И сверху вниз лететь в водовороты,
И, по пути заглядывая в гроты,
Пугать акул с восторгом безоглядным,
Слепить глаза им светом беспощадным.
Не знай же, роскошь, ни конца, ни края!
Живи, любовь, наставница благая
Блужданий странных! Где бы красоте
Ни обитать — внизу, на высоте,
В воде, в горах, во тьме или при свете, —
Ты — проводница лучшая на свете!
Ты сил Леандру прибавляешь, фея,
Через Аид ведешь певца Орфея,
Ты умягчаешь грубого Плутона,
Ты лунный свет вонзаешь с небосклона
В морские воды — и зовёшь в тоске:
«Эндимион!»
На золотом песке
Нашла Латмийца бедная Луна,
И яркий свет умерила она,
Заметив, как он бледен. И при звёздах
Вдохнул он с наслажденьем свежий воздух,
И оживился; свой закончив путь,
Меж раковин прилёг передохнуть
И сладких брызг попробовать с улыбкой,
Что выбили ему из глади зыбкой
Рыбёшки шаловливыми хвостами.
И вот Аврора светлыми руками
Сняла с востока розовые шторы
И воздух обмахнула ими, взоры
Бросая мягкие; и через море
Шагнуло утро; ветер на просторе
Дохнул, и, вспыхнув, точно огонёк,
Эндимион, как прежде, одинок,
Продолжил путь.
Он долго шёл, и всё же
Повсюду видел он одно и то же:
Вокруг пространство пенилось — мертвее,
Чем сказки и фантазии Морфея:
Заржавленные якоря и латы
Воителей, погибших здесь когда-то;
Был руль галерный брошен с небреженьем;
Валялась ваза там с изображеньем
Истории, отмеченной забвеньем, —
В ней бражники не видели напитки
С Сатурновой эпохи; гнили свитки,
Написанные языком небесным
Перволюдьми земли; в тяжеловесном
Строю скульптуры грубые стояли
Напоминанием о Никте. Дале —
Скелеты человека, обезьяны,
Слона, орла, скелет Левиафана.
Не убери их вовремя Диана,
Эндимион скончался бы от страха,
Но от её спасительного взмаха
Он ожил и пошёл неторопливо,
Вникая в бесконечные извивы
Своей души, охваченной пожаром.
«Скажи, Луна, наверное, недаром
Меня тревожишь ты? Ещё ребёнком
Я не закатывался плачем звонким,
Когда смеялась ты. Меня, как брата,
По небесам водила ты когда-то;
И яблок я не смел нарвать, бывало,
Пока ты щёки им не охлаждала;
Молчал ручей, не пели водопады,
Пока не ликовали наши взгляды;
Зазеленеть и лес не мог вовеки,
Пока твои не поднимались веки;
И не решался начинать я сева,
Пока не просыпалась ты, о дева;
Я помню: в пору летнего цветенья
Одна ты моему внимала пенью,
К моим цветам росистым поспеша.
И песня не бывала хороша,
Пока тебя не славила. Все боли,
Все радости свои — твоей лишь воле
Я научился подчинять сызмлада.
Я повзрослел, но всякая отрада
Тебе посвящена в моем сознанье;
Гора — долина — древнее сказанье —
Река — струна — застольная беседа —
Лихой скакун — блестящая победа —
И подвиги великие — и пляски —
И звук рожка — и пир — и женщин ласки, —
Всё это — ты, Владычица Ночная!
Торжественная песня и шальная —
Всё это — ты! В минувшие года
Я грезил о бессмертии, когда
Великая Природа, как могла,
Лелеяла мой сон и берегла.
И вдруг любовь пришла ко мне, Светило,
И бездна счастья душу поглотила.
Пришла любовь, и твой померкнул свет.
Но — не совсем: ты шла за мною вслед,
Владычица, и ныне с новой силой
Довлеешь мне. Молю тебя, помилуй!
И зренья не лишай меня, кумир,
По-своему взглянувшего на мир!
Прости за то, что мысленно с тобою
Расстался я, чтоб жить своей судьбою! —
За то, что славлю я с недавних пор
Не только твой серебряный убор!»
Внезапно страх покрыл, как полог снежный,
Покрыл и заморозил тонкий, нежный
Росток его страдающей души:
Он в небе не увидел Госпожи!
Но тут же с удивлением во взгляде
У океанской изумрудной глади
Он старика заметил на скале.
В ногах у старика и на земле —
Сплошь водоросли бурые лежали.
Он в синем был плаще, что покрывали
Таинственные знаки; и казалось,
Что магия вздыхала и скрывалась
В тяжёлых складках. Это были знаки
Затишья, шторма, шёпота во мраке,
И берега пустынного, и грота,
Песков зыбучих и водоворота.
И были в знаках скорость и движенье,
Скольженье, погруженье и круженье.
Кита, что обозначен в виде точки,
Там видели в природной оболочке
При взгляде на символику; а рыбы,
Малютки-рыбы, показать могли бы
Устройство глазок. И Нептун-владыка,
И свита вся, от мала до велика,
На синем одеянье красовались.
Морские девы томно извивались.
Жемчужный посох был у старика,
Над книгою склонённого. Пока
Читал старик, Латмиец терпеливо
С почтеньем ждал. Часы неторопливо,
Как облака над морем, плыли, плыли…
И старец поднял голову, и были
Черты его безжизненны. Похоже,
Он ничего не видел. Только — что же? —
Внезапно он очнулся, брови вскинул,
И словно два волшебных плуга двинул,
И те вспахали ясное чело.
Он улыбнулся — весело, светло,
Как будто возродил душевный пламень,
Как будто отвалил тяжелый камень,
Когда свершил немыслимое дело,
Не знавшее ни меры, ни предела,
О коем был не в силах и не вправе
Поведать и задумчивой дубраве.
Он бодро встал, забыв свои лишенья,
Сорвал с себя морские украшенья,
И молвил он, и эхо повторило:
«Придёт ко мне утраченная сила!
И я усну спокойно, без кручины,
И на лице разгладятся морщины,
И молодым я стану снова, снова!
Клянусь, Нептун, пронизан до основы
Я новой жизнью! Знаю: вскоре, вскоре,
Расставшись со змеиной кожей горя,
К сиренам поплыву я длинновласым,
И буду я внимать им, сладкогласым.
Потом гигант возьмет меня за руку, —