м врага, и бурное пламя бушует на кровлях храмов и домов. Заслышав крики, бежала к сестре, задыхаясь, Анна, в кровь царапая лицо и ударяя кулаками в грудь. Найдя Дидону распростёртой на смертном ложе, она простонала:
– Так вот в чём был твой замысел, ты обманула меня! Вот для чего нужны были и костёр, и огонь, и алтари! Ты покинула меня и даже не захотела взять меня с собой! О, если бы ты позвала с собой – клинок оборвал бы две жизни разом! Сама я сложила этот костёр, сама творила молитвы у алтарей – для того ли, чтоб остаться здесь одной? Ты погубила себя, и с собою вместе меня, и наш город, и весь наш народ! Дайте же мне воды, я омою рану сестры и своими губами приму её последний вздох!
С этими словами, стеная, Анна прижимала к груди сестру, и одежды её пропитались тёмною кровью. Дидона тщетно старалась приподнять веки, она пыталась дышать, но воздух со свистом выходил сквозь отверстую рану. Трижды она силилась подняться, опершись на локоть, и трижды падала вновь, ища блуждающим взором небесный свет – и стонала, увидев сияние зари.
Царица богов Юнона, сжалившись над мукой царицы, послала с Олимпа свою служанку Ириду – дать свободу душе, упорно боровшейся со смертью. Ибо вопреки судьбе Дидона погибла до назначенного ей срока, не заслужив гибели, но убитая случайным безумием. И прежде чем Прозерпина успела срезать с её головы золотистую прядь и обречь несчастную душу стигийскому Орку, по воздуху на шафранных крыльях, оставляя в утренних лучах стоцветный след, радугой спустилась Ирида. Встав у тела царицы, она взяла её волосы и сказала:
– Повелением богини да будет эта прядь жертвой Диту! Сим я отрешаю тебя от жизни!
Сказав так, она правой рукой срезала золотой волос, и тело Дидоны охладело, и душа её растворилась в эфире.
Книга пятая
Эней тем временем продолжал свой путь. Его флот, рассекая тёмные ночные волны, нёсся вперёд. Оглянувшись, Эней увидел отсвет погребального костра Дидоны – высокий огонь озарял весь город. Он не знал, ни кто зажёг этот огонь, ни для чего, но в его груди теснились мрачные предчувствия, боль и тоска по любви, от которой он должен был отказаться. Он думал о том, на что способна в исступлении женщина, и оставался в печали.
Когда корабли вышли в открытое море и скрылись из глаз и город, и берег, в предутреннем небе поднялась над головами беглецов тяжёлая туча, грозя бурей и тьмой. В море поднялись могучие волны. С кормы прозвучал голос Палинура, кормчего:
– Горе нам! Не к добру застилают небосвод тёмные тучи! Что ты готовишь нам, отец наш Нептун?
Он тут же повелел подобрать снасти и налечь на вёсла, а сам поставил парус наискось к ветру. И сказал Энею:
– Я бы не поверил самому Юпитеру, если бы он сказал нам, что по такой непогоде мы доплывём в Италию. Ветер поменялся и дует нам навстречу, тучи сгустились – не под силу нам ни спорить с ветром, ни выдержать натиск бури. Нам остаётся лишь покориться судьбе и уклониться с дороги. Если правильно читаю я звёзды и если память моя мне верна, то здесь рядом берег Сицилии – братская твердыня Эрикса и его надёжная гавань.
Тогда вождь тевкров сказал:
– Что ж, вижу, не можем мы править против ветра, значит, таково его повеление – снова нам уклониться с прямого пути. Что ж, поворачивай паруса! Для меня нет места желаннее, и нигде с такой радостью я не поставлю утомлённый флот, как в гавани дарданца Акеста, на той самой земле, где покоится прах отца моего Анхиза.
Едва он сказал это, кормчий повернул к суше корабли, и они легко понесли радостных тевкров к знакомым берегам.
Издалека, со своих высоких утёсов увидел Акест подплывающие суда и поспешил в гавань встретить дорогих друзей. В руке он нёс копья, на плечах у него лежала шкура ливийской медведицы. Рождённый от союза смертной троянки и речного бога, Акест не забывал о давнем родстве с царственным родом Приама и с радостью встретил утомлённых тевкров, щедро одарил их и обещал помощь.
Наутро, едва занялся на востоке, прогнав звёзды, светозарный день, Эней собрал тевкров на берегу и, встав на вершине холма, так говорил им:
– Потомки Дардана! Рождённые от крови богов! Исполнился счёт лун, и круг года завершился с того дня, как мы опустили в землю прах Анхиза и освятили алтарь на могиле нашего богоравного родителя. Завтра настаёт день, что навеки, где бы ни застала меня судьба, в изгнании ли у берегов Африки, иль посреди греческих морей, будет для меня горек и свят – на то была воля богов. Завтра я совершу священный обряд, почту отца пышным шествием и возложу к алтарям старца дары.
Знайте же, – продолжал вождь тевкров, – что не случайно ветры принесли нас к этой дружеской нам земле в этот день, не без провидения богов сегодня оказались мы здесь, где покоятся кости Анхиза. Справим же сообща священную тризну и будем молить богов, чтобы они ниспослали нам добрые ветры и на новой земле в другие годы мы справляли печальную годовщину в его собственном храме, в городе, который нам предстоит воздвигнуть.
Ныне же, – говорил Эней, – наш добрый друг Акест дарит нам по три быка на каждый корабль. Будем же пировать, чтобы почтить и наших пенатов, и пенатов нашего радушного хозяина! На девятый же день, когда Аврора озарит мир своими лучами, я объявлю состязания быстроходных судов и другие игры. Будут меряться силой силачи и ловкостью – ловкие. Будут состязаться те, кто искусно мечет копьё и тонкие стрелы, а также те, кто, обвязав кулаки кожаными ремнями, захочет попытать счастья в кулачном бою. Пусть всякий отважный смело приходит на состязания, и каждого по заслугам его будет ждать награда! А сегодня – сомкнём уста и увенчаем наши головы священными венками.
Сказав так, Эней украсил чело благословенным миртом, и так же по его примеру сделали и Гелим, и престарелый Акест, и юный Асканий, и другие. Во главе многолюдной толпы, окружённый тысячами троянцев, отправился Эней к могиле любимого родителя и там совершил возлияния, пролив две чаши Вакховой влаги и столько же чаш молока и жертвенной крови. Возложив на могилу пурпурные цветы, он молвил, призывая дух отца с берегов Ахеронта:
– Привет праху твоему, дорогой родитель, привет и тени твоей, и твоему духу! Понапрасну я спас тебя из горящего града! Не суждено было тебе увидеть ни обетованных италийских нив, ни назначенных роком берегов неведомого Тибра.
Когда же он говорил так, из гробницы появился змей. Изогнув упругое тело в семь мощных колец, семь раз обвил он могильный холм, переползая с алтаря на алтарь. Чешуя его переливалась на солнце золотом и сверкала, как радуга. Эней замер. Змей же, извиваясь длинным телом меж жертвенных чаш, испил из каждой и скрылся в гробнице, не причинив никому вреда.
Тогда Эней продолжил обряд в честь отца, гадая, был ли то гений этих мест или прислужник духа отца. Он заклал родителю двух овец и столько же тучных свиней и молодых чёрных быков. Спутники его также радостно несли дары на алтари Анхиза. После же, зарезав быков для пира, прямо на лугу расставили они котлы, разожгли огонь под вертелами и стали жарить на углях мясо.
Девять раз, горя ярким светом, взошла на конях Фаэтона Аврора, и вот долгожданный день настал. Со всех окрестных земель сошёлся народ, прослышав о состязаниях. Все хотели увидеть славных энеадов, посмотреть на ристания или даже померяться силами с гостями. У всех на виду поставили награды, богатые дары победителям. Тут были и медные треножники, и оружие, и венки из листьев лавра и пальмовых ветвей, пурпурные одежды, талант золота и столько же серебра.
С высокого вала запела труба, возвещая начало игр. Первыми вышли состязаться в своём искусстве гребцы. Четыре больших судна выбрали для игр. На быстроходном «Ките» собрал пылких юношей Мнесфей, предок рода Меммиев. Гиас вёл «Химеру» – огромный, как город, корабль, на котором, сидя в три яруса, дарданцы в три приёма вздымали три ряда вёсел. «Кентавром» правил Сергест – от него получил потом своё имя род Сергиев. Синегрудой «Сцилллой» командовал храбрый Клоант, чьи потомки – римский род Клуентиев.
Вдалеке от берега там высится одинокий утёс. В зимние дни, когда ветры застилают небо тучами, вокруг него бушуют волны, вздымаясь пенными гребнями до самой вершины. В летнем же безветрии мирно выступает он из недвижных вод и манит морских птиц погреться на скале. Там Эней поставил мету из дубовых ветвей – знак мореходу, где должно ему повернуть и, обогнув скалу, возвращаться обратно.
Корабли заняли выпавшие по жребию места. На корме каждого стоял командир. Золотом и пурпуром сверкали их одежды. Молодые гребцы увенчали себя венками из зелёного тополя. Блестели нагие плечи и лоснились натёртые маслом тела. Все сидели на вёслах в ожидании знака, и ликующие сердца, одержимые жаждой славы, трепетали. Но вот пропела звонкая труба, и корабли тут же сорвались со своих мест. Крики соперников вознеслись к небесам. Не жалея рук, гребцы вспенили волны. Кили взрезали морскую гладь, и потянулся за кормой убегающий след.
Упряжки лошадей на конном ристалище не так стремительно мчатся, вырвавшись из-за решётки и натягивая поводы, и их возницы, наклоняясь к самым крупам разгорячённых животных, не так рвутся вперёд, как корабли дарданцев рассекали носами морские воды.
Зрители ободряли своих любимцев криками и плеском рук, шум голосов нёсся по лесистому берегу и отражался от окрестных холмов.
Впереди под ободряющие крики толпы нёсся Гиас, за ним шёл Клоант – хоть гребцы у него и были лучше, но корабль был слишком тяжёл. Позади них спорили друг с другом «Кит» и «Кентавр» – они шли бок о бок, и то один вырывался вперёд, то другой. А «Сцилла» с «Химерой» уже приблизились к утёсу с метой из дубовых ветвей, и тогда Гиас, что летел впереди, предвкушая победу, громко крикнул своему кормчему Меноту:
– Правь ближе к берегу! Бери влево, чтобы вёсла задевали утёс! Пусть другие идут в обход и уходят в открытое море!
Но осторожный Менот, опасаясь подводных скал, всё так же вёл корабль по широкой дуге, и тогда снова вскричал Гиас: